Красная нить

— Ну, если что-то выглядит как утка, плавает как утка, и крякает как утка… — То это Мэтт. — Нестандартный вывод. — Я, блядь, детектив. Нестандартные выводы — мой хлеб. — И твой вискарик. Звонок Марси застигает Фогги в старом офисе. В новом офисе, уже арендованном. У того самого стола, от которого открывается паршивый вид из окна. Сначала он ничего не понимает: Марси с кем-то подралась в монастыре, мужик разбил окно и сбежал, наверное, это Мэтт, ножи тупые, мужик тупой, всё в порядке, ничего не в порядке, Джонс помяла автобус, это было круто. А потом вечер набирает скорость — и Фогги сам не понимает, что происходит, ему просто некогда остановиться и задуматься. Вот он летит домой, находит ключи от квартиры Мэтта и его фотографии посвежее. Вот он забегает в больницу, где Марси накладывают стежки на руку, потому что нож был не очень тупой, и она ничего не чувствует на адреналине, и на щеке у неё длинная царапина. Вот он сдирает галстук и запихивает его в карман брюк, а потом забывает пиджак в такси, потому что постоянно держит на связи Джессику — она прочёсывает окрестности. Первые чёткие мысли появляются в голове, когда лохматая и откровенно похожая на чёрта больше Сорвиголовы Джесс встречает его у своего агентства и отдаёт распечатанную фотографию. Фогги пытается шутить. Улыбается как дурак. Разглядывает её. И слышит где-то у себя внутри: Мэтт жив, я не убивал Мэтта, Мэтт жив… — Я найду его и убью, — бухтит Джонс, шагая рядом. — Смотри под ноги. — Ага. — Не на фотку, под ноги. Трудно не смотреть на фотку. Фогги держит её перед собой, почему-то стараясь не помять, хотя Джесс может распечатать сто штук таких же. Вот этот идиот, который прыгает из окошка, — его друг. Его живой лучший друг. И было бы совсем радостно, если бы за ним кто-то не приходил. Пытаясь, видимо, отравить — остатки порции Джессика заботливо собрала и уже впихнула кому-то из знакомых на экспертизу. — Так что там случилось в монастыре? — Я же уже объясняла, — Джессика хватает его за рукав рубашки, не давая впечататься в столб при попытке одновременно разглядывать Мэтта в полёте и искать в записной книжке телефона людей, у которых можно попросить помощи. — Там была новенькая. У меня есть пара её фоток, но со спины. И запись голоса. И видеосъёмка преимущественно рук. — Н-да. — Это лучше, чем ничего, и Марси наверняка сможет её узнать. В общем, её не должно было быть на кухне, но она прибежала, сказала, что одной из пожилых сестёр плохо. Что Марси ещё там, эта новенькая не знала. В полицию обратиться, сам понимаешь, не можем. Надо найти Мэтта раньше, чем та баба. Или найти ту бабу. Джессика вздыхает и от души пинает пустую жестяную банку — та, грохоча и угловато подпрыгивая, улетает на другую сторону улицы. — Что с пожилой сестрой? — Вроде всё в порядке. Сразу отвезли в больницу. Завтра… Сегодня, часов через десять так, пойду говорить с сестрой Мэгги. Которая ухаживала за Мэттом. Фогги вздрагивает — и думает о совпадениях. — Ты — и в монастырь? — Что поделать. — Давай лучше я? — Повторяешь за другом? Хочешь в женский монастырь? А из окна прыгать умеешь? Фогги молча тормозит у киоска и покупает два кофе. Эта ночь обещает быть слишком длинной. *** Фогги Нельсон никогда бы не стал героем. У героев — бесконечные, беспокойные, суматошные ночи. Наверное, все — как эта его одна. Он ругался на Мэтта из-за парочки таких, а сегодня и сам вместо снов с уютной Марси носится по городу с Джессикой. Она быстрая, резкая, привычная; у Фогги то ли гудит в ушах, то ли это внутри плещется, ударяясь о барабанные перепонки, кофе. Нужно быть внимательным — но сконцентрироваться не получается уже к двум часам ночи, и мысли куда-то растекаются, медленно, как разлитый кефир. Фогги старается думать о важном, но в итоге думает обо всём и как будто ни о чём сразу. Может быть, когда Мэтт слушает свой многоголосый город и ещё не улавливает нужных звуков, это ощущается как-то похоже?.. Карен. Клэр. Отец Лэнтом. Даже Джози. Фогги обзванивает всех, кто ещё остался у Мэтта в Адской кухне. Лишает их сна, но даёт надежду. Джессика, подумав, сбрасывает единственное сообщение кому-то. Очень короткое. И только одно. — Он же должен куда-то пойти, — рассуждает он вслух, нагоняя Джесс после звонка Джози. — Раз мы не нашли его в квартире. — Ага. Вот так сбежал из монастыря — и сразу в бар. — Ты бы сделала не так? — Пожалуй, так. Но я всё ещё не могу придумать ситуацию, в которой меня занесло бы в монастырь. — Или в которой тебя занесли бы в монастырь? Джессика пожимает плечами и сворачивает тему. Постоянно оглядывается, пока они делают новый круг почёта по тем же точкам. Квартира, офис, скамейки у церкви, бывшая школа Мэтта, знакомые бары и забегаловки. Хочется заныть и нанять такси: не очень ясно, это асфальт не остыл после дневной жары или подошвы загораются от постоянной гонки. Но Фогги держится. Он не герой. Он никогда не стал бы героем. У него судьба похуже — быть лучшим другом Сорвиголовы. Но лучше быть другом живого Сорвиголовы. Вот о чём Фогги думает всю ночь, постоянно возвращаясь к фотографии. — Не знаю, где он может ночевать. Он же босой. Даже без футболки. Ещё в бинтах. В одних бинтах. — Как наблюдательно и свежо. Нельсон, хочешь, я угадаю, почему ты адвокат, а не детектив? — Джесс закатывает глаза, на очередном круге заворачивая во все подворотни с мусорными баками. Она почему-то уверена, что это классное место, чтобы отсидеться. Фогги сначала хочет возразить — но потом вспоминает историю знакомства Мэтта и Клэр и помалкивает. Впрочем, с этим тоже не везёт: дьяволы на помойке кучками не валяются. Или снаряд дважды не падает в одну помойку. Чётко сформулировать умное изречение в четыре утра Фогги не способен. Ему кажется, что от него постоянно ускользает какая-то деталь. Что-то такое же очевидное, как занятная форма одежды, в которой Мэтт должен сейчас носиться по городу и быть приметным. Но, возможно, Мэтт просто делился с Фогги не всем. Сейчас это не так обидно. На него вообще больше не хочется обижаться, он же жив. В пять утра светлеет. Если бы с Джонс можно было построить увлекательный диалог без сарказма, а не просто перебрасываться репликами строго по делу, сейчас было бы проще. Рассвет — момент слабости: в это время Сорвиголова старался уйти с улиц. Как он только вообще понимает, что начинает светать? Наверное, слышит чьи-то часы или телепередачи, в которых называют время. В шесть утра Адская кухня просыпается окончательно. Мэтт вряд ли бы ушёл за пределы района, думает Фогги, поднимаясь на крышу. Он предложил это как самый распоследний вариант — и тут, конечно, пусто, зато небо красивое. Очень грустно, что Мэтт в своей жизни столько раз бывал на крышах, но не мог оценить ни рассвет, ни чёртов урбанистический пейзаж. Урбанистический пейзаж. Шесть утра. Самое время подумать об урбанистических пейзажах. Надо меньше разговаривать с Марси об искусстве. Джессика выходит на край крыши — и стоит там, неподвижная. Только сжимает и разжимает кулаки. Больше не обещает убить Мэтта, больше вообще не язвит. Устала? Или ей действительно не всё равно? Гадать об этом — ещё тупее, чем рассуждать про пейзажи в шесть утра. Ей не всё равно, сразу было понятно. С той майской ночи. — Зачем мы сюда припёрлись? — спрашивает она наконец, не оборачиваясь. — На этой крыше убили Электру. Мало ли. — Как-то её некачественно убили. — Бывает, — Фогги устало усмехается и подходит ближе. Заглядывает за край крыши, хочет отпить кофе — но стакан в руке неожиданно пустой. Сколько уже Фогги таскает его с собой? Какой он был по счёту за эту ночь? — Иногда мне кажется, — Джессика вдруг щурится, глядя куда-то на затуманенный горизонт, — что в этом ёбаном городе никто не может умереть раз и навсегда. Ну знаешь, как будто Нью-Йорк — что-то типа предбанника, из которого непонятно, в рай гнать или в ад. Хочется съязвить, что засада у монастыря определённо укрепила Джонс в её вере, но Фогги молчит. Суёт руку в карман, вспомнив про галстук. Галстука там давно нет. — Могут, — возражает он. — Обычно это делают хорошие парни. — Значит, Мёрдок — отменный говнюк. — Да, нам с ним повезло. Фогги готов поклясться, что его глючит от бессонницы — но Джессика Джонс улыбается. Нет, правда улыбается, хотя глаза всё ещё серьёзные. И красные. — Ладно, — говорит она, облокачиваясь на парапет. — Иди спать. — Не могу. Мы с кофе посовещались и решили, что как-нибудь на следующей неделе. — Тогда иди работать? — Тоже не пойду, — Фогги морщит нос и мнёт в руке стакан. — Я уже почти уволился. — Самодостаточный известный адвокат, у которого есть в офисе стол и даже стул, да. — Я поступлю нестандартно, — решает он. — Непредсказуемо. — И пойдёшь с утра пораньше в женский монастырь? — Чёрт. — Я же детектив. *** Да, в их с Джессикой Джонс спонтанном сыскном дуэте Фогги явно отведена не роль Шерлока Холмса. Но доктор Ватсон тоже был не промах. Он ещё и умудрялся описывать совместные подвиги без крепкого словца. Именно с этими мыслями Фогги топает мимо всех кафешек. От запаха кофе воротит. Что там сейчас подают и завтраки, он и не вспоминает. И жалеет, что если вдруг позвонят Чао или Беновитц, он не сможет сказать им напрямую, что не выйдет на работу, потому что ушёл в женский монастырь. Ведь там держали бы далеко не каждого мужчину. Так долго. Чуть меньше двух месяцев. Так заботливо, что он был в состоянии удачно и грациозно сигануть в окошко с относительно недавними множественными переломами. Крови Мэтта Фогги на правах настоящего друга не хочет, но мелко и мстительно думает, что если Клэр хоть что-нибудь знала и косточки Мёрдока сейчас держатся на скрепках из её степлера — вот её он точно пристукнет чем-нибудь тяжёлым и поучительным. Он юрист, у него много подходящих книжек. Но тогда Мэтт мог бы валяться где-нибудь ещё. Даже если он и правда частично потерял память, это всё равно не повод смущать монахинь полуобнажённым красавчиком в бинтах. Ему не место в келье. Если только… Эта теория безумна. Примерно как вся жизнь Фогги Нельсона после того, как в его комнату в общежитии завалился слепой сосед, — а значит, имеет шанс оказаться правильной. Ни одной из сторон теперь нечего скрывать. Марси и Джесс засветились во всей красе, мнимый покойник оказался слишком резв и теперь гуляет на улице — а его, вероятно, собиралась отравить некая бабища. Достаточно яростная бабища, порезавшая Марси тупым ножом с монастырской кухни. И точно не Электра, как бы Фогги ни хотелось списать на неё все проблемы вплоть до глобального потепления и угрозы падения гигантского метеорита когда-нибудь после смерти Брюса Уиллиса. Он уверен: это Электра притащила Мэтта в монастырь. Больше было некому. Электра и монастырь сочетаются в сознании Фогги так же отлично, как Моцарт и Сальери или молоко и огурец, поэтому логические выводы дальше делать невозможно. Только разговор начистоту, если с ним, конечно, захотят говорить. Фогги недолго отирается у кованой ограды, увитой зеленью. Пытается поправить потерянный галстук. Ждёт удобного случая. И он представляется, когда в садик выходит одна из сестёр и начинает собирать с травы осколки и щепки. — Простите, — Фогги покашливает. — Простите, пожалуйста, — будто и правда извиняется за учинённый этими буйными женщинами беспредел, — но мне очень надо поговорить с сестрой Мэгги. Именно с сестрой Мэгги. Я… Я друг человека, который у вас здесь лежал, и… и потом убежал… Сестра не дослушивает. Тихо открывает калитку. Тихо проводит за собой в тихие монастырские коридоры, до той самой кельи с разбитым окном. Просит ждать и приносит тост с маслом и чай. Наверное, осталось после завтрака. Наверное, он выглядит так жалко — а он и правда выглядит жалко во вчерашней рубашке, растрёпанный, без галстука и пиджака. Хорошо ещё, что всё важное — в карманах брюк, в пиджаке Фогги носит платок, ручку и несколько ненужных визиток. Ручку немножко жалко. Тост кажется дико вкусным. Спать после этого угощения хочется просто чудовищно, но Фогги держится — и вскоре у него даже открывается второе дыхание. На тумбочке в келье, рядом с застеленной пустой постелью — едва початая коробочка «Мусинекса» и толстенькое Евангелие от Матфея, набранное шрифтом Брайля. *** Когда Фогги только познакомился с Мэттом, он чувствовал себя неловко. Думал, что тот должен завидовать своему зрячему соседу. Он не сразу понял, что зрение — почему-то — не было поводом для зависти. Был другой. У Фогги есть родители. Он давно с ними не живёт, но мама и папа всё ещё присылают ему подарки на праздники, звонят хотя бы раз в три дня, и когда становится совсем тошно — можно собраться и уехать к ним на пару дней. Плевать, что придётся слушать вопросы о том, когда же род Нельсонов продолжится и не собирается ли любимый сын жениться. Они есть, и Фогги, собираясь с мыслями, теребит часы на руке, подаренные отцом на двадцатипятилетие. Мэтт часто рассказывал об отце — и почти никогда о матери. Не знал, куда та делась, и Фогги старательно не лез в чужой шкаф, полный скелетов. Он только один раз наткнулся на фотографию, когда Мэтт заболел и пришлось полазить по ящикам в его квартире в поисках градусника: маленький зрячий мальчик, лет четырёх, с мамой и папой. Фотографии не представляют для Мэтта никакой ценности — но эту он хранил, пусть и подальше от посторонних, чёрт знает зачем. Фогги хорошо запомнил Маргарет Мёрдок. Потому что ему всегда было интересно, какими были родители его лучшего друга. Потому что он представлял её совсем не так и знал только о набожности и о том, что она предпочитала, чтобы близкие звали её Мэгги. Это тонкий лёд, это мизерный шанс, это противоречит многому, что успела рассказать Марси о принятии в монашеский орден — например, у послушницы не должно быть несовершеннолетних детей. Но Фогги… Надеется. Он имеет полное право надеяться, потому что Мэтт жив. Потому что он не убил Мэтта, вручив ему ту долбаную сумку с долбаным рогатым костюмом. Та женщина на фото была молодой и красивой. Они вообще были красивой парой, Джек и Мэгги. Мэтт удивительно совместил то, что померещилось Фогги в их лицах, в их позах: у его отца был горящий взгляд и яркая дерзкая усмешка, у его матери — спокойные светлые глаза и какая-то странная кроткая тень улыбки. И красивая узкая ладонь, лежащая на плече сына. Сестра Мэгги, которая входит в келью, такая же невысокая и светлоглазая, и у неё всё ещё красивые, хоть и суховатые, руки, но она не улыбается совсем. У неё не получается, хотя она как будто давно знает Фогги или давно хотела его увидеть. Не может быть, что это просто совпадение. Он должен чувствовать себя неуютно, наверное, — в женском монастыре, с сестрой, которой он хочет задать пару неудобных вопросов. Но вместо этого Фогги кажется, что он в нужном месте и в нужное время и скоро всё-всё будет хорошо. Хотя говорить такие речи — не то же самое, что выступать в суде. Выступать в суде его учили. — Здравствуйте, — осторожно и очень вежливо произносит Фогги. — Здравствуйте. Вы, должно быть, Фогги. — Франклин Перси Нельсон. Но да, он зовёт меня Фогги. — Я знаю. Мэттью звал вас. Только вас. Он первое время только вас и помнил. Все заготовленные фразы куда-то пропадают. Фогги некрасиво морщится и снова кажется себе жалким. Он же взрослый мужчина, ну, совсем не плюшевый мишка, но… Это действительно Мэтт. Он жив. Мэтт его помнил. Всё время. Мэтт его звал, а у Фогги не было суперслуха, чтобы услышать его. Сестра Мэгги присаживается рядом с ним на кровать, и Фогги мужественно старается не захныкать, как маленький. — Значит, это он. — Да, это Мэттью Мёрдок. — А вы… Фогги безотрывно смотрит на её руки, перебирающие чётки. Сестра Мэгги обращается в каменную молчаливую статую. — Я знаю, что в этом ордене женщины могут сохранить свои имена, — осторожно продолжает Фогги. — Вы… Сестра Мэгги. Вы — Мэгги Мёрдок? — Это давно не имеет никакого значения. — Имеет. Мэтт… Скучал. Он ничего не знал? — Он ничего не знает. — Но ведь почему-то та женщина, что доставила его сюда раненого… — Это очень настырная женщина, — сестра Мэгги еле слышно вздыхает. — Она впервые появилась здесь несколько лет назад. С упрёками. Не знаю, как она нашла меня. — Если это та, о ком я думаю, то у неё есть деньги. И соображение повыше среднего, скажем так. — Она говорила, что я не должна была бросать сына. Что бог не может быть дороже Мэттью. Но я сделала это ради него. Он был хорошим ребёнком. Послушным. Но беспокойным. В отца. Я боялась за его душу и за его жизнь. — И в конечном счёте это помогло. Фогги не знает, что это такое только что свалилось у него с плеч, тяжёлое, невыносимое, и оставило немым. Надо что-то говорить — а солнце льётся на пол скромной кельи, и они сидят рядом и молчат: мать Мэтта, давшая ему жизнь и возвратившая к ней, и его лучший друг. Который не слышал, как его звали. Всё больше ясности и надежды, всё меньше вопросов — но остаётся самое главное. — Он в опасности, — говорит Фогги наконец. — Он всё ещё в опасности. — Он всегда в ней будет, Фогги. Он ведь Мёрдок. — Но вы сделали для него всё, что могли. Мы должны найти его. И ту женщину, которая искала его. Куда он мог пойти? — Домой?.. — Его там нет. Сестра Мэгги молчит. Очень долго. Чётки в руках стучат мерно, но нервно. — Я решила уйти, когда Мэтти начал таскаться за отцом в зал «Фогвелл», — очень тихо говорит она. — Будто ему там мёдом было намазано. Он казался мне тихим, но он на самом деле всегда был таким же, как его отец. Но я… Не думаю, что совершила ошибку, когда вышла за Джека. — Зал «Фогвелл»? — Да. Спортивный зал. Где тренировались боксёры. Он приходил оттуда в обнимку со своими книжками, и у него горели глаза. Как у отца. — Почему я об этом сразу не подумал, — бормочет Фогги. — Спасибо. Спасибо вам. За всё спасибо. За Мэтта. Я найду его. Всё будет хорошо. Напомните мне адрес, теперь я за ним присмотрю. Ручки в кармане пиджака нет, как и самого пиджака, телефон разрядился — и Фогги твердит адрес, пока он не начинает отскакивать от зубов. Он был там всего один раз, и то после хотел забыть, что был, толкового приятного разговора не вышло. Поднимается, благодарит сестру Мэгги спутанно и скомканно, пока она его провожает, хочет её обнять — но не уверен, что монахинь можно обнимать. — Я ничего не скажу Мэтти, — обещает Фогги, неловко улыбаясь в дверях монастыря, и ему снова хочется сморщиться, потому что в глазах странно щиплет. *** Наверное, Фогги всё же немножко отвык от Мэтта. Или надеялся на чудо. Но лучше бы Мэтт Мёрдок, конечно, после монастыря пошёл в бар, а не в драку. Этот чёртов спортивный зал ассоциируется у Фогги именно с дракой, и он невольно вспоминает: Джесс сказала, что Мэтт сиганул в окошко, услышав слово «Сорвиголова». Своё другое имя. Помнил он его или нет? Неважно. Важно, что он жив, что он должен быть в «Фогвелле», потому что его не было больше нигде. Важно, что они точно вот-вот встретятся. Что Мэтт помнил его всё это время. Светофор. Фогги перебегает дорогу на красный свет — хотя не так давно сдержанно осуждал за эту привычку Джессику, — и какая-то дорогая тачка истерично и возмущённо ему сигналит. Но терять больше не хочется ни секунды. Ни полсекунды. Даже больше не хочется спать, совсем не хочется. Совсем-совсем, он просто душераздирающе зевает. Так на углу у «Фогвелла» чуть не происходит лобовое столкновение: Фогги летит вперёд, не видя ничего вокруг и зевая, а Джессика идёт ему навстречу, уткнувшись в телефон. — Чёрт, мэм, простите, — выдаёт Фогги, затормозив в шаге от катастрофы. — Нельсон, спать надо. Ты спал? — Зачем? Фогги мутно смотрит на Джессику, вцепившуюся в его плечи. У неё лиловые круги под глазами, и он думает: «Наверное, сама не спала, хорошо, что я ещё не так плохо выгляжу». Действительно, не так — намного хуже. Джессика хотя бы причесалась и нигде не посеяла свою куртку. Хотя зачем ей куртка в такую жару?.. — Кажется, Мэтт нашёлся, — говорит она. — Откуда ты знаешь? Взгляд Джессики становится ещё внимательнее, и она отпускает Фогги. Но как-то очень аккуратно. Как будто она — психиатр, Фогги сказал, что он — Наполеон, и надо стряхнуть пыль с его мундира и поправить треуголку. — Так, — она ещё способна мыслить и что-то выяснять. — Я написала Дэнни. Ещё ночью. Он всё равно был на улицах. Он ничего не заметил, но утром встретил Тёрка Баррета. Ну, знаешь, неудачник, который слишком много знает и поэтому всё время отпизженный. — Ты сейчас описала половину моих знакомых. Внимательный взгляд становится слегка неодобрительным. Улица вокруг бурлит, они стоят посреди тротуара как два наблюдательных суриката, люди недовольно огибают их, и Джессика на всякий случай оглядывается. Щурится на солнце. Который час? Тоже неважно. — Короче, — она, похоже, на той стадии, когда уже не зевают, а держатся на ногах до первой возможности упасть на горизонтальную поверхность, — Баррет искал какого-то должника в Адской кухне и видел ночью недалеко от девяносто шестого пирса, где обычно всякие бичи разводят костры и греются, какого-то полуголого объебоса в бинтах, со стеклянным взглядом. Я как услышала, сразу поняла, что это Мэтт. Дэнни тоже понял. — Мне казалось, ты считаешь его тупым. — Тебе не казалось, но речь не об этом. Дэнни поговорил с бомжами. Им тоже было интересно, кто к ним заходил на огонёк. Кто-то проследил за ним. Он сломал замок на двери спортзала «Фогвелл» и зашёл туда. Дэнни сходил бы сам, но предоставил это мне и ушёл протирать своими штанами дорогое кресло. Только не говори, что ты уже знаешь про зал. — Я просто побывал в женском монастыре. — Везде без мыла влезешь. Джонс молча поворачивает в сторону «Фогвелла», ещё раз взглянув на карту в телефоне. Фогги на этот раз от неё не отстаёт, приноровившись за ночь к быстрой резкой походке. В двери вместо стекла с табличкой — запылённая фанерка. Джессика зачем-то стучит по ней костяшками пальцев. — Как дома в лучшие деньки, — бормочет она. К дверной ручке они тянутся синхронно — но Джонс опускает руку. Изображает на лице подобие усталой усмешки и показывает: мол, ты вперёд. — Эй, — говорит Фогги, взявшись за ручку. — Ты хороший детектив. — Можешь выразить благодарность в литрах. — Подумаю над этим, — отвечает он. И толкает дверь. *** Очень долго не было ничего. Ни людей, ни пламени, в котором сгорает мир, ни его самого. Была темнота, и чёрное небо раскалывалось на тысячи обломков, и першило в горле бетонной крошкой, и перебивало дыхание, и звенело стеклом. Были чьи-то горячие руки и запах крови, его собственной крови — и ещё чьей-то, горячей и пряной, и ещё почему-то запах бензина. Всё это — и боль, бесконечная боль в груди — заполняло его память. Так, что на свете ничему другому не оставалось места. Прошло несколько дней, прежде чем под разбитым чёрным небом появились новые звуки и новые запахи — и другие ладони, тёплые и ласковые. — Мэттью, — звал его голос. Знакомый и совершенно неузнаваемый. — Мэтти. Так могла бы звать его мама. Но мама оставила его очень давно. Теперь была эта женщина, сестра Мэгги — горькое и символичное совпадение, должно быть. Она стучала чётками, шелестела страницами, говорила с ним, уносила запах его крови в тазике с водой и плавучей мягкой губкой, кормила и заставляла глотать лекарства. Она собирала его по кусочкам. Она, а не другие сёстры, которые лечили его. Её руки были почти как руки мамы, и её голос был почти как голос мамы, и единственное, о чём жалел Мэтт, лёжа в полубеспамятстве и боли, обретая себя заново, — что он не мог запомнить свою маму так, как теперь запоминает и узнаёт людей. Самых близких — по одному сердцебиению. Но это не могла быть она. Чем больше приходило из небытия, чем больше осколков чёрного неба складывалось над его головой, чем прочнее срастались переломы, тем острее он вспоминал: рядом с ним опасно каждому. И он ловил руки сестры Мэгги, и говорил, что должен уйти, но она качала головой и твердила, что здесь Мэтт в безопасности, и все, кто рядом с ним, тоже. Мэтт успел поверить. В конце концов, пока сестра Мэгги называла его только по этому имени, пока у него не было другого — всё действительно оставалось в порядке. Тревога пришла вместе с чьим-то голосом. Словно знакомым, но чужим и осторожным, и Мэтт как будто не хотел вспоминать женщину, что звала его через дверь тихим шёпотом и дёргала ручку. Он попытался однажды — но вспомнил вовсе не её, а почему-то Фогги. Его мягкую надёжную ладонь на плече. Фогги нельзя было вспоминать, потому что Мэтт достаточно испортил в его жизни; потому что из всех людей, которых он помнил, он не сможет доставить проблемы только Электре. Электре, которая пахла их кровью, бетонной крошкой и бензином и молчала, почти всё время молчала, когда небо рухнуло. Ей больше не было весело. Но она его не бросила. Она не бросила его, даже когда оставила здесь и больше не пришла. Мэтт надеялся, что сможет уйти сам, найти её и испариться навсегда для тех, кому несёт лишь опасность, — и терпеливо ждал, когда перестанет давить грудь, когда исчезнет лёгкий привкус крови во рту. Он не дождался совсем немного. Перед тем как в темноте произнесли другое его имя и мир снова вспыхнул красным огнём, его пальцы скользили по строчкам Евангелия от Матфея. Мэтт читал вслух, пытаясь заглушить голоса, пытаясь перекричать возню, и повторял вслух: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Но другой знакомый голос, такой же безликий, позвал его по другому имени. Тому, что несло опасность. И уйти пришлось раньше. Не попрощавшись с сестрой Мэгги. Никого не поблагодарив. Бросив раскрытую книгу и разбив окно — рама не поддавалась. Наверное, у него не было шанса больше не называться Сорвиголовой, но его не должны были найти — а он не должен был оборачиваться. Он слышал, как они ищут его: Фогги и Джессика. Мэтт помнил и её и узнал по громкому оклику — но нужно было спрятаться. Джессика Джонс никогда не плакала о нём, он и знал её всего пару безумных дней — но почему-то слышал, словно сквозь толщу воды, как она сглатывает слёзы, и знал, что эти слёзы — о нём. И пока они бессонно кружили по улицам, Мэтт шёл прочь от их голосов, будто прочь от самого себя. Он очнулся, когда его окликнули бездомные. Тяжёлый запах нагретого огнём металла и кое-как вымытых в Гудзоне тел. Они позвали Мэтта к своему костру у воды, пытались предложить какую-то еду и так же плохо постиранную одежду и понятливо отстали, когда Мэтт не стал отвечать на расспросы. Голоса Джесс и Фогги были не слышны — и Мэтт просидел там, у пирса, несколько часов. Люди не замечают бездомных — не заметят и его. Утром он что-нибудь придумает. В эти несколько часов он тянул руки к огню, дышал ветром с Гудзона — и не понимал, что улыбается. Странно: сидеть среди бездомных, под открытым небом — и чувствовать себя дома. Здесь, в ночи, наполненной сиренами, криками помоечных чаек, плеском воды и редкими голосами людей в отдалении. Здесь, на улицах Адской кухни. Адская кухня и есть его дом. Покидать дом навсегда нельзя. Значит, ему никуда не деться. Решение действительно приходит утром, само, оставляющее хрупкий шанс сомнению. Мэтт уходит по безлюдным ещё улицам, знакомым до последней трещины асфальта под босыми ногами, к залу «Фогвелл». Фогги не вспомнил о нём, когда они были ещё недалеко и обсуждали поиски; Джессика о нём просто не знает. Если его там найдут — значит, так надо. Если не найдут — он улучит момент, залезет в собственную квартиру, а там уж как-нибудь сбежит. Когда на улице раздаются всё те же два голоса, Мэтт сидит посередине ринга — и улыбается, не замечая, что у него почему-то прикушена губа. Не зная и не понимая, что он пришёл из рук матери в дом отца. Шаги приближаются бессловесно и осторожно — оба ждут, что Мэтт попытается сбежать снова. Он не пытается. И от Фогги, который так же без единого слова перелезает через канаты и кидается его обнимать, едва успев спохватиться и не стиснуть рёбра, пахнет кофе и солью на щеках. — Сука, — произносит Джессика, стоя в дверях. Всё ещё не верит, что он не побежит. Не понимает, что он не побежит. Потому что знала его всего пару дней. — Какая же ты сука, Мёрдок. Мэтт слышит, как у неё дрожит горло — но она старается не всхлипнуть.