Письма к вдохновению

Среда. На часах почти полночь. Я сижу в своей постели в одних трусах и бесполезно чёркаю строчки, которые кажутся мне бессмысленными и пустыми. Переписываю один и тот же абзац уже третий раз, но он по-прежнему кажется мне недостаточно живым, недостаточно… гладким. Словно бы текст это ткань, которую можно потрогать. В идеале он должен струиться, как шелк, а мой выходит весь в катышках. Делаю погромче музыку в наушниках. Голос Лорд заполняет мою голову, отгоняя ненужные мысли, но всё равно не даёт сосредоточиться. Ручка выскальзывает из моих пальцев, и я тихо чертыхаюсь, вытаскивая наушники из ушей и откидываясь на подушки. Такими темпами я никуда не продвинусь. Беру с прикроватной тумбочки сигареты и прикуриваю прямо в постели, наплевав на все правила пожарной безопасности. Я начинаю всерьёз задумываться о том, что буду делать, если навсегда утрачу способность к писательству. Мне кажется, я уже не представляю себя без этого. Ещё в шесть лет, как только научилась писать, я сочиняла нелепые истории и записывала их на смятых тетрадных листах, чтобы потом показать папе. Он смеялся и трепал меня по тёмным волосам, говоря о том, что я могла бы исправить. Он был моим первым критиком и самым преданным читателем. Книга, которую я написала после его смерти, полностью отражает боль и тоску, не покидавшие меня ни на миг. Я писала, чтобы отвлечься, чтобы оправиться, чтобы окончательно не сойти с ума, сидя одна в пустой квартире и вдыхая запах его одеколона, которым полностью пропитались одежда и простыни. Я посвятила её ему, его памяти, и именно эта книга в итоге увидела мир, ведь я обещала отцу, что никогда не брошу писательство и ни за что не остановлюсь. Потому что он верил в меня, и я бы не посмела его подвести. Но теперь его нет, и боль понемногу притупляется, уступая место пустоте и отчаянью. Как я могу написать хоть что-нибудь, если совсем ничего не чувствую? Утираю слёзы, выступившие в уголках глаз, и сажусь на постели. Выбрасываю окурок в пустую чашку и обнимаю себя руками, делая вдох за вдохом, но воздуха снова кажется недостаточно, хоть оба окна в моей спальне настежь открыты. Встаю с кровати, спешно натягиваю штаны и свободную футболку, решив немного прогуляться, хотя бы до ближайшего круглосуточного магазина, чтобы купить спички и сигареты, которые, как назло, снова закончились. Застёгиваю куртку и выхожу на лестничную площадку, снова едва не столкнувшись со своим соседом. До тех пор, пока он не переехал в эту квартиру, здесь никогда не было так людно. Соседняя квартира давно пустует, а в той, что напротив, раньше жила пожилая затворница, выходившая из дома разве что в магазин. Она так и умерла в одиночестве, благо успела вызвать «скорую», и сотрудники морга забрали её тело, пока оно не успело разложиться под воздействием июльской жары. Иногда мне кажется, что меня ждёт подобная участь. - Тоже не спится? – спрашивает Дмитрий, посмотрев на меня с хитрым прищуром. Мы не виделись с понедельника. Может, потому, что эти два дня я прогуливала пары и выходила из дома, только чтобы заплатить за интернет и купить сигарет. Я просто киваю в ответ, пряча руки в карманы куртки. Он молча протягивает мне сигарету, и я, долго не раздумывая, принимаю её, прикуривая от его зажигалки. Некоторое время мы стоим в тишине, разглядывая потрескавшуюся краску на выцветших стенах. Потом я бросаю окурок в самодельную пепельницу и всё так же молча иду к лестнице, чтобы спуститься вниз. - Не против, если я с тобой пройдусь? – спрашивает он вдруг, и я равнодушно пожимаю плечами. Очевидно, принимая это за согласие, он забирает пальто из своей квартиры и идёт к лестнице вместе со мной. - Разве мы переходили на «ты»? – интересуюсь, когда мы выходим из подъезда на плохо освещённую улицу. Холодный ветер развевает мои волосы, и я невольно подставляю ему лицо. Люблю ветер, а ночь тем более. Это то время, когда люди слишком устают прятаться за масками и становятся собой. Дмитрий пожимает плечами, словно бы копируя мой любимый жест. Он выглядит расслабленным и от этого будто бы кажется чуточку моложе. Впрочем, может всё дело в освещении. - А ты против? – задаёт вопрос он, и я качаю головой. Мне на самом деле никогда не было дела до этих формальностей. Какая разница, как человек обращается – на «ты» или на «вы», важно, как он при этом относится к тебе. Можно говорить «вы» и при этом не испытывать уважения, а можно использовать «ты» и превозносить. - Я начал читать твою книгу, - произносит вдруг мужчина, меняя тему. Я молчу, старательно изображая равнодушие. Где-то внутри зарождается лёгкая тревога, как каждый раз, когда кто-то даёт оценку моему творчеству вслух. – Ты очень хорошо пишешь. Легко и даже забавно местами, хоть в таком жанре это кажется неуместным, но у тебя всё смотрится гармонично. Правда… Он умолкает, и я продолжаю смотреть на него. Именно после этих «но» или «правда» начинает творится какая-то ерунда. «Мы очень любим тебя, дорогая, но решили развестись». «Ты такая способная, правда, ещё незрелая, и это чувствуется в твоих работах». Дмитрий неожиданно останавливается посреди улицы и смотрит на меня долгим задумчивым взглядом. Так в книгах подводят к драматичным моментам, но в жизни это совсем не кажется уместным. Словно бы мы участвуем в театральной постановке, и он отчаянно тянет время, потому что забыл текст. - Я прочёл много книг и часто интересовался судьбой их авторов. Очень многие из тех, кто настолько чётко прописывал отрицательные эмоции, имели… некоторые психологические проблемы, - говорит он, и я смотрю на него, почти не моргая. Что за ерунда? - Так значит, я… пришибленная? – выдыхаю, едва сдерживая нервный смешок. Невольно отступаю от него на шаг и прячу руки в карманы. Мне, конечно, говорили, что мой талант носит какую-то сверхъестественную природу, но никто не списывал это на сумасшествие. Впрочем, даже слово «талант» меня раздражает. Я потратила годы, чтобы достичь этого уровня, а кто-то списывает все мои усилия на «нет», благодаря за это какой-то божественный дар. Какая чушь. Но это ещё ничего, по сравнению с обвинениями в безумии. Я здорова… почти. - Я этого не говорил, - возражает Дмитрий, и я закатываю глаза. Говорил, имел в виду – не такая уж большая разница. – Я просто хотел сказать, что твоя книга может быть криком о помощи, который ты боишься озвучить вслух. - Мне не нужна помощь, - качаю головой, отступая всё дальше и дальше назад. Уже представляется, как он вызывает санитаров, и они запихивают меня в машину с красным крестом, чтобы доставить в здание с мягкими стенами. Но я не сумасшедшая, чёрт возьми. – Если следовать твоей логике, то всех писателей нужно запихнуть в сумасшедший дом! Это… - Чёрт возьми, перестань искажать мои слова! – перебивает он, повышая голос. Я умолкаю и смотрю на него. – Я не говорил, что все писатели были сумасшедшими! Но из-за того, что они не находили понимания, чувствовали себя несчастными, и это негативно сказывалось на их состоянии. В их книгах отражались душевные терзания, и это было словно просьба о помощи… В твоей работе есть нечто подобное, и если тебе на самом деле нужна помощь… - Себе помоги, придурок! – обрываю, резко разворачиваясь и направляясь в сторону дома. Завтра куплю сигарет, переживу одну ночь. Он зовёт меня по имени, кричит мне вслед что-то такое же бессмысленное, и я, не сдержавшись, показываю ему средний палец. Меня не нужно лечить, я не больна… или больна уже неизлечимо.