Badbye

— Итак, Ким Намджун, — зверски улыбнулся детектив, глядя на мужчину, — нравится комната для допроса? Очень надеюсь, что ты видишь ее в последний раз, потому что еще раз допрашивать такую мразь, как ты, мне не хочется. Учитель сидел неподвижно, глядя в одну точку на белоснежном столе и думал: почему? Думал: зачем все так? Почему в закономерность вещей всегда вмешивается что-то отвратительное, что-то, что невозможно предугадать. Еще сегодня ночью он обнимал свою невесту и разговаривал о будущем, говорил, что все обязательно будет светлым и хорошим, несмотря ни на что. Потому что и не могло быть иначе. Потому что эта жизнь — череда ожиданий. Будешь послушным — получишь призы, будешь врагом для всех — умрешь. Намджун усвоил эту простую истину еще в детстве, когда его мама нашла листы с жалкими стихами, нашла, чтобы сжечь их в огне своей ярости. Мужчина прекрасно помнил то ее выражение лица — помноженная на одиночество тоска, разочарование в этом мире. Она кричала так громко, что мальчику хотелось сожрать все те слова, что однажды он посмел выплюнуть, чтобы уничтожить эти свои детские «навсегда» и «искусство», потому что любое творчество — ложь. И ничего более. А истина только в том, что он тогда видел: в плачущей женщине и грозном отце. Истина в том, что сейчас было перед ним: детектив с едкой улыбкой и пустыми янтарными глазками, застывшее время и трупы за плечами. Хосок поднял уставший взгляд и, закусив губу, стал перебирать нужные ему бумаги, позволяя подозреваемому сходить с ума от ужаса. И правильно, все правильно, пусть он получит по заслугам, пусть он тоже испытает тот страх, что испытывали мальчики-пионеры, столкнувшись в лесу с камерой Сливко. Пусть тоже узнает, как можно услышать воздух, как можно начать видеть пыль в объеме и в четвертом измерении найти свою единственную любовь. Юноша намеренно медленно заполнял документы, часто вздыхал и уходил, чтобы после ударить финским ножом в разрушенное пространство и выклевать глазницу пространства. Чтобы после плюнуть в лицо учителя со своими «ну рассказывайте, как и зачем убиваете». — Я ничего не сделал, — отчаянно прошептал Намджун, — детектив Чон, я никого не убивал. — Да? Хорошо, можно тогда вопрос? Почему все, кто умер в этом маленьком городке, связаны с вами и с Мин Юнги. — Я не знаю, правда… Я не знал этого писателя лично, я просто один раз попросил у него автограф, вот и все. Безусловно, Намджун его не знал: боялся узнать. При первой же встрече стало ясно, что он не в порядке, что ему нужна помощь, потому что все вокруг этого человека превращалось в чернила, втекало в комнату, разбивая стекла — еще чуть-чуть и комната была бы затоплена. Юнги предстал перед учителем из-за чужой спины двумя карими безднами и изумрудными волосами, напоминая некое подобие дьявола — так и хотелось влюбиться. Но не влюблялось, не любилось и даже не желалось, потому что оголенное отчаяние в принципе любить сложно. Мужчина помнил, как этот молодой писатель прошептал ему горькое «спасибо», а после аккуратным ровным почерком расписался на мягкой обложке, продолжая прятаться за своим спасителем — высоким широкоплечим юношей с ясными мазутными глазами. — Почему замолчал? Вспомнил, как убивал Мин Юнги? «Такого убить невозможно, посмотришь в его глаза — заплачешь навзрыд», — подумал мужчина, но не ответил, только лишь помотал головой и тяжело вздохнул. Детектив недовольно цокнул и, откинувшись на спинку кресла, скрестил руки на груди, будто бы желая освятить все грехи Ким Намджуна и узнать всю правду. А правда в том, что Чон Хосок — глупый мальчик, спившийся Питер Пен с сердцем из камня. И это все усложняло, все усложняло отсутствие в этой комнате по-настоящему сильных людей, а в разговор между двумя слабаками ни одна истина влезать не захочет. — Ладно, поговорим тогда о Ким Тэхене и Чон Чонгуке, помнишь их? — начал Хосок, получая на свой вопрос положительный кивок. — Тебе нравился Тэхен? Судя по фотографиям, он был очень красивым, прямо куколка такая, словно и не парень вовсе. — Насколько я знаю, он никогда не фотографировался, поэтому я понятия не имею, где вы могли взять его снимки. — И откуда же ты это знаешь? — Он ненавидел свое лицо. Потому что не было ни дня, когда бы на нем не красовались синяки или ссадины. Его родители постоянно его избивали, но полиция ничего не хотела с этим делать. Они просто все молчали. И школа тоже молчала. Его и Нгуена постоянно унижали и в школе, и дома. Я дал им надежду. Не более того. — Надежды не существует. Намджун нервно улыбнулся, поднимая болотный взгляд на детектива и пытаясь отыскать в этом лице ответ хоть на одно из зачем-то брошенных им заявлений. Хоть на что-то, что требовало бы этого самого ответа. Но Хосок молчал, смиряя взглядом золотой купол непонимания, молчал, начиная думать о том, что все-таки нужно было вогнать тот нож себе в горло руками брата. А учитель думал о том, что надежды, может, и на самом деле не существует. Потому что всю свою жизнь мужчина надеялся отыскать себя, но в итоге, так и не обретя доверия к собственной душе, он полез лечить чужие. Он решил, что имел право находить этих двух на обочине жизни, на асфальте около школы в три часа ночи, плачущими и избитыми. Тэхен кричал о том, что хочет умереть, а Нгуен молчал, надеясь, что такое огромное звездное небо сейчас свалится на него и раздавит это ненужное бесполезное тело, чтобы больше ни о чем не сожалеть. Но не упало и не раздавило — все осталось на своих местах, все так же было больно. — Пак Чимин. Нравилось его трахать? Намджун улыбнулся еще шире. Нравилось? Безусловно нет, вот только как тут откажешь? Как тут плачущего ребенка не обнимешь? Как не стать манекеном для чужого счастья? Пак Чимин — самая худшая зараза, поразившая каждую клеточку, потому что мужчина никогда не сможет забыть эти глаза, никогда не сможет так больше ни на кого смотреть, потому что отчаяние умеет принимать разные лица. Но Чимин был его главным отражением. Потому что учитель Ким боялся сделать больно тому, кто пытался избавить от боли, поэтому никогда и не отказывал. Не отказывал в тот момент, когда остался наедине с этим мальчишкой, что снял с себя грим и впился в чужие губы с неловким детским поцелуем. Не отказывал тогда, когда Чимин разделся перед ним и рассказал свой самый страшный секрет, прошептал: «Учитель, я в вас влюблен». Тогда Намджун улыбался так же, улыбался так, словно его тело вот-вот собирались свесить с горы и сломать его шею, потому что он сам это начал, сам сказал кроткое «я тоже». «Как же бездарно: создатель этой истории — ребенок с оторванными руками, способный создавать только пошлые бессмысленные истории. Во взрослом мире не пишут о чувствах. Во взрослом мире дети учителям в любви не признаются», — думал тогда мужчина, целуя своего ученика все слаще, все глубже, словно пытаясь забраться в него и соединить их тела. Жаль, он ошибался. Лучше бы это была похоть и страсть, а не любовь, потому что последнее намного хуже. От страсти болит тело — не болит душа, от похоти сжимается сердце — не хочется плакать. — Так нравилось, да? А убивать его нравилось? — Все было не так. — Так расскажи, как было. — Я ничего о нем не знаю, — он опустил взгляд, — совершенно ничего. — Люди такие забавные: близости хочется всем, а выслушать — никому. — Не говорите так, будто что-то знаете, когда банально не можете наладить отношения со своим сердцем. «Только женщины уделяют такое внимание касаниям, Чимин», — прошептал учитель Ким в губы своему ученику. «Просто позволь мне быть самим собой. Хотя бы здесь, хотя бы на одно мгновение. Я так устал от всего этого», — ответил ему мальчик и притянул еще ближе к себе. Воспоминания об этом человеке больно резали сердце, уничтожали все, что когда-либо было дорого мужчине. Этот лик полусгнившей веры и горячих слез, теплых рук и странно коротких пальцев на маленьких невесомых ладошках — все это навсегда с ним, мертвая невеста с холодным взглядом. Может, Намджун и убил его на самом деле. — Мы встречались достаточно долго, два года. Все, конечно, было тайно, — начал учитель, — не знаю, почему не отказал ему. Возможно, я просто не хотел отказывать. Но в любом случае, он часто говорил о ком-то, кто его преследует, но, мне кажется, так он просто хотел привлечь мое внимание. В этом городе никто бы таким не занимался. А Тэхен был хорошим учеником, но он не мог найти своего места в этом мире. Чонгук пытался ему помочь, его мама, госпожа Чон, постоянно ухаживала за этим ребенком, боясь, что его поглотит обида на весь этот мир. — Почему ты обращаешь внимание только на тех, кто несчастен? — Потому что все люди такие. Потому что все любят драмы, еще больше все любят трагедии, любят чувствовать себя спасителями. И я такой же. Я просто хотел оправдать свое существование тем, что спасу кого-то. Но я никого не спас. — Мне не нужны твои размышления, — огрызнулся детектив, — скажи лучше, как и почему ты убил госпожу Чон, если ты о ней хорошего мнения. — Я ее не убивал. — Больше сказать нечего, да? Хорошо. Уведите его. Пусть суд решит, раз уж он сам не сознается. Полицейские схватили учителя и повели в камеру временного заключения, чтобы бросить его в темноту. Они еще не знали, что самое худшее для преступника — остаться с самим собой, поэтому с этого момента и начался ад под названием «потеря ожиданий», ад длиною в сотню ночей без сна и с призрачными поцелуями. Детектив не проводил Намджуна взглядом, не подарил его и Свинье. Юноша встал и поплелся в архив, чтобы закрыться там ото всех. Потому что Чон Хосок ненавидел людей.

***

Смех оборачивался вокруг шеи и сдавливал органы, а после лез под кожу, прятался там в руинах страха и снова все разрушал. У Хоа не тело — землетрясение, не разум — пытка. И так он лежал, когда бесформенная ночь проникала ему в глотку, так он плакал, давясь своей болью во рту. Но это все ерунда, важно одно. Важно то, что он снова ничего не сделал, потому что и не мог сделать, потому что кто он вообще такой, чтобы хоть что-то менять в этом мире? Если всегда все было устроено так, что насилие рождает другое насилие, а сама его суть возводится в абсолют, то зачем же идти против этого? Зачем становиться очередным глупцом, что не выдержал и в конце концов ярко сгорел, подавая пример остальным? Лучше уж тускло блестеть на фоне своей панической атаки и смеяться, смеяться, смеяться. Улыбаться, когда снова берут за жирные руки и тащат куда-то. Радоваться, когда начинают смеяться над складками и растяжками. И когда бьют, стоит визжать от счастья, а когда кричат что-то вроде «ублюдок, когда же ты сдохнешь!», стоит благодарно кланяться. Может, тогда все воздастся, может, тогда существование уродливых перестанет так всем мешать, все о них забудут. Потому что Хоа не помнил, когда бы на него не смотрели с этим отвращением в глазах. И сейчас, и всегда, все они так и смотрят, а посмотришь в ответ — начнут избивать и смеяться еще сильнее. Их красное пламя прорастает маками в душе, а потом отравляет все вокруг, а потом все превращается в тихий ужас и исчезает. Мальчик сидел и рыдал в заброшенном доме на краю города, держась за окровавленный рот и пытаясь хоть как-то унять свою боль. Он не кричал, когда его снова схватили и повели к подвалу, чтобы в темноте начать его бить. Он не кричал, когда ему снова и снова говорили, какой же он отвратительный. И он не плакал, когда один из старшеклассников решил выбить клеймо на лице столичного ребенка, но побоялся ответственности, поэтому взял сигарету и затушил ее об язык ребенка, продолжая улыбаться. И Хоа зачем-то тоже улыбнулся, разбитыми губами, согнув обожженное проклятие. И мальчишки стали бить его сильнее: улыбка еще уродливей лица. Они возносили над ним свои тяжкие речи, а после — кулаки, а дальше — холодное молчание. Старшеклассники собрались вокруг и, докуривая сигареты, смотрели на свое творение. Ах, если бы только знали они, что на самом деле случилось, когда они ушли, если бы они только знали, как это жирное маленькое тело согнулось и стало рыдать, да так сильно, что в глазах ребенка потемнело. Если бы они только знали, что постнасилие намного лучше, что это новый вид искусства, сопровождавший, правда, всех творцов на протяжении всей истории. Ни одна война без него еще не началась. И если что и было в истории красивого, то это все вина тех, кто причинил создателю боль. Мальчик рыдал и не мог остановиться, рыдал и не мог понять, что произошло. И поэтому больше всех он ненавидел не тех мальчишек, не брата, а самого себя, такого жалкого и такого ненужного. Среди темноты вдруг появился чей-то силуэт, тонкий, мальчишеский. Хоа закрыл рот руками и начал дрожать, не зная, куда себя деть и стоит ли ему бояться. В любом случае, если бы кто-то его сейчас убил, ребенок уже не был бы против. Незнакомец действовал точно: он вышел из тьмы и позволил лунному свету озарить свое тело и лицо, страшное, пораженное безутешной верой. На вид ему было не больше, чем самому мальчику, поэтому последний резко стал стирать с лица слезы и пытаться подняться, но грузное тело потащило его вниз — и он свалился на осколки собственной памяти. — Не бойся, — прошептал незнакомец, — я… Я твой одноклассник, вообще-то, так что все хорошо. — Ч-что хорошего? Р-расскажешь им? — Нет-нет, что ты, — он активно замахал руками, — я просто… Ну… Я просто видел, что они сделали с тобой сегодня и решил помочь. Хоа отвернулся, чтобы не показаться слабаком хотя бы перед ним. Ком подступил к горлу, а после прорезал его и начал свои бесчинства, начал вызывать новые слезы, потому что разум мальчика прекрасно понимал: дома будет все еще хуже. Дома, когда он придет, снова будет только пьяный печальный брат, разлившийся озером на полу и плачущий без слез о чем-то, чего сам ребенок понять не в силах. И будет холодная кровать, к которой невозможно привыкнуть, альбом с фотографиями мамы, ушедшей навсегда в место, где уже не больно, где уже все хорошо. Незнакомец осторожно положил руку на плечо одноклассника и утешительно улыбнулся, а после посадил его на пол и стал успокаивать, стал говорить, что все когда-нибудь изменится, потому что есть нечто, что все меняет, потому что есть что-то, чего будут бояться все вокруг — плохой памяти. Люди построили мир на своих ощущения, соответственно реальность — наша идея, поэтому ее можно изменить — стоит лишь попытаться. — В этом городе взрослые никогда не слушают нас, детей, никогда. Им всем все равно, потому что они считают, что у нас не может быть проблем, ведь мы не зарабатываем, не работаем, не содержим семью. Они думают, что только взрослые могут столкнуться с чем-то страшным, потому что дети есть дети. Но правда даже не в этом. Правда в том, что у нас есть проблемы, — невозмутимо, будто бы находясь под гипнозом, говорил он, — у нас есть проблемы, но их не хотят решать. И поэтому мы можем только помогать друг другу, понимаешь? — О чем ты? — У нас есть сообщество, в котором все дети, которые не могут найти себе места, помогают друг другу. Мой отец погиб, поэтому мама сошла с ума. Она постоянно избивает меня и брата, морит нас голодом, а в школе раньше те парни издевались надо мной, но после приехал ты, а здесь не любят столичных. У тебя еще и сеульский диалект, не говори так здесь, иначе совсем все плохо будет. — Но п-почему? — мальчик снова заплакал, с силой сжимая кулаки. — Почему в маленьких городах так страшно? — Везде страшно, не только здесь. Так… Так ты не хочешь вступить в наш клуб? Может, если ты поговоришь с нашим лидером, тебе станет лучше… Он всегда поддерживает нас и всегда говорит нам, что у нас есть шансы на лучшую жизнь. — Правда? Незнакомый мальчик странно скривился, а после стал активно кивать, стал говорить о том, что в дебрях этого города есть надежда, что если никто тебя не поддерживает, то жди помощи от своей же копии — чешское безумие манекенов. И когда больно, то попроси руки у своего сердца, может, хотя бы оно подарит тебе спокойствие, испугавшись. И говорил этот мальчик так складно, так красиво — его речи падали на плечи и заворачивали Хоа в кокон надежды, потому что было очень классно, было просто потрясающе, потрясающе думать о том, что даже здесь, в этом холодном городе кто-то поддержит. Да как поддержит! Исходя из слов одноклассника, для мальчика уже был уготован там его личный трон, всякий, кто на такой садился, обязательно становился любимым и нужным. И поэтому ребенок улыбнулся и отдал свой номер незнакомцу и уже начал мечтать о том дне, когда же лидер клуба его пригласит, его, такую никчемную жирную свинью. Ждать дня, когда даже он сможет обрести покой в свои-то небольшие года.

***

— Простите…

— Юнги, пожалуйста, прошу тебя, успокойся, все будет хорошо, не плачь, ты только не плачь, — крик обернулся ураганом, снес все на своем пути и стал исчезать в глубине другого, более мощного воя. — Ну солнышко, успокойся, не надо плакать, не надо плакать, хороший мой. Но он не слушал. Не мог слушать. Юнги сидел в ванной и держал всем своим тщедушным тельцем дверь, чтобы не впускать своего спасителя, чтобы тот не увидел ни заплаканного лица, ни стекающей вниз слюны после дозы таблеток. Юный писатель ненавидел себя, ненавидел за то, что отравляет жизнь тому, кого так безумно любил, ненавидел и за то, что его руки пишут эту чушь, за что, что разум все это генерирует. Никому это не нужно. Искусство — самое худшее из существующего, а самое ужасное — это сам Мин Юнги, человек, убивающий одним только словом. Джин изо всех сил пытался вломиться в эту дверь, пытался вырвать ее и ворваться в царство холодного кафеля. И было безумно страшно, так страшно, что и сам мужчина кричал, вырывал из глотки одинокое «ну не плачь, хороший мой, давай поговорим, ты только открой мне дверь, пожалуйста, Юнги», но тот не открывал, тот свалился на пол и стал смотреть на свои бесполезные руки, а после сжал кулаки и начал бить в пол, чтобы раздробить свои кости, чтобы навсегда стереть возможность писать. Но слова переполняли его голову, а из головы лезли к кончикам пальцев. И от этого становилось намного хуже, от этого юноша кричал еще громче и не кричал одновременно. Он сдерживал свой звериный вой, скрывал его в голых коленках, чтобы после в конце концов не сломаться.

— Извините…

— Юнги, открой мне дверь! Открой! Прекрати, я волнуюсь за тебя! Объясни, что случилось, солнышко, только не молчи… Хватка писателя ослабла, поэтому Джин наконец смог войти, но, сделав это, он замер, не имея никакой возможности даже пошевелиться: его солнце растворялось в собственном отчаянии на полу. И мужчина невольно вспомнил о том, как они встретились, как он увидел маленького и стеснительного 19-летнего писателя в кабинете философии, как они только-только познакомились и как сам Юнги так часто улыбался, что хотелось смотреть только на него. Тогда все было так хорошо. Тогда все было так красиво: ночные встречи на вокзале и вялые поцелуи на фоне смущенных стариков в последнем поезде до дома. Тогда были мечты и было огромное море, и хотелось падать к ногам этого бледного солнышка, хотелось ноги эти целовать и отдавать самого себя. А сейчас этот же человек сидел в своем отчаянии на полу и пытался уничтожить свои руки — руки, что Джин раньше без устали мог целовать. — Почему это опять с тобой произошло? — устало спросил мужчина, садясь на колени и начиная гладить Юнги по волосам, нежно, но уже как-то безжизненно, без чувства любви. — Что снова? Почему ты опять устраиваешь эти истерики? — П-прости… Мне так жаль… П-прости, пожалуйста, — шептал юноша, захлебываясь слезами, — м-мне так жаль… — Тогда не молчи. Скажи, что случилось. Почему ты постоянно просто молчишь? Почему ты все время только и делаешь, что требуешь от меня заботы? Я устал. — Я-я н-не требую… Я понимаю… Прости меня, Джин… — Я не могу любить тебя вечно, Юнги, я не могу постоянно видеть, как ты плачешь и срываешься, потому что я не понимаю, почему с тобой это происходит. — Я тоже не понимаю, — писатель опустил глаза вниз и закрыл свое лицо руками, — я не знаю, почему это происходит. Это просто я. — Тогда не будь собой! Если у тебя нет силы, чтобы измениться, откуда тогда мне взять сил, чтобы пережить всю твою боль? — разозлился Джин. — Думаешь, любить тебя так просто?! Думаешь, легко вот так вот видеть, как ты убиваешь себя? Думаешь, тебе сложно? Мне намного труднее, Юнги, потому что ты не знаешь, что это за чувство, не знаешь, каково это —бежать домой, потому что страшно, что тот, кого ты любишь, может убить себя в любую минуту! Почему ты просто не можешь измениться? Мир вокруг тебя не крутится, подумай хоть раз о других!

— Простите… Джин с болью открыл красные глаза и тут же устремил свой взор на стоящего перед ним мальчика, напоминающего вороненка. Мужчина пропустил несколько ударов сердца, а после взял себя в руки и вернулся из кошмарного вечного сна в мир кошмарных вечных будней — тех, в которых память обо всем том неправильном, что он сделал, ни на секунду его не покидала. Незнакомый подросток в огромной растянутой толстовке и вороньим гнездом на голове неловко улыбнулся и скромно протянул номер ящика и паспорт, после чего опустил черные глазки вниз и стал буравить свои старые кроссовки. — Ты из школы? Играешь в футбольной команде? — спросил Джин, чтобы разорвать стену молчания. — А?.. Н-нет… Ну, играл… Мужчина взял предоставленные ему вещи и стал записывать номер в журнал посещений, а после что-то быстро набирать на клавиатуре, пытаясь не смотреть на незнакомца и пытаясь не думать о том, какое же, вероятно, уродливое выражение приняло его лицо во время очередного кошмара. И самым печальным в этом было то, что ничего из того, что снилось ему, не являлось ловушкой разума — все это чистая правда: Ким Сокджин — монстр, уничтоживший маленькое сокровище, убивший последнюю веру в Мин Юнги. Ким Сокджин — худший из живущих ныне людей. Мужчина скользнул глазами по имени в паспорте и резко поднял свои огромные карие на незнакомца, а тот, испугавшись такого пристального взгляда, нерешительно сделал шаг назад и опустил голову еще ниже. — Так ты сын госпожи Чон… — печально прошептал старший. — Мне жаль, что это произошло, правда. Ты ведь еще совсем ребенок… — Не в первый раз вижу смерть. — Тогда мне очень жаль, маленький. Щечки вороненка моментально окрасились в бледно-малиновый, из-за чего его карамельная кожа стала напоминать два разных мороженых, смешанных какими-то непоседливыми детьми. От этого подростка приятно пахло детской наивностью и какой-то странной, ужасающей грустью. Джин еще несколько минут оглядывал нерешительного незнакомца, а после поднялся с места и, пытаясь абстрагироваться от чужого горя, пошел в архив, чтобы принести оставленные совсем недавно вещи госпожи Чон. Заглянув в ее небольшой скромный ящичек, мужчина обнаружил несколько драгоценностей, некрасивых, но дорогих памятью о чем-то, две записки и желтое льняное платье, давно проеденное молью. Вскоре все это перекочевало к своему законному владельцу — ребенку-сироте с пустыней в сердце. Подросток с ужасом брал вещи из рук работника, ломаясь с каждой секундой все больше. Потому что это нечестно. Потому что только Чон Чонгук хотел умереть, чтобы эгоистично уйти и оставить свою маму в отчаянии — он не хотел, чтобы эти чувства ему подарила она. Мальчик посмотрел на льняное солнце в своих руках и только одну лишь секунду разрешил себе закрыть с болью глаза и вспомнить, как его мама в тот день, когда Тэхен пропал, встретила его именно в этом платье, такая красивая и изящная, встретила и вручила ему торт, говоря, что хочет провести свой день рождения именно со своим дорогим сыном, но этот сын, как последний идиот, просто бросился ей в ноги и стал плакать, плакать о том, что ничего у него не получается, о том, что он не может уже любить своего лучшего друга так безответно, получая каждый раз едкое «не лезь ко мне, пожалуйста» и «не надо пытаться меня изменить, потому что я не изменюсь, потому что это я, Чонгук, ты должен просто признать, что я ничтожество, не способное хоть как-то контактировать с окружающими». «О ком плакался, тем и стал», — подумал подросток, тяжело вздыхая и кладя вещи в старый школьный рюкзак. — Ты в порядке? — ласково спросил Джин. — Д-да, все хорошо, спасибо вам, — он низко поклонился, а после впервые поднял глаза и полностью увидел мужчину, увидел и замер: человек с фотографий из дневника Мин Юнги, человек, которого этот писатель так любил, стоял перед ним и улыбался (но не так, как улыбался он обладателю дневника), — а вы… Вы Джин, да? — Сокджин. Близкие называют меня более короткой формой, — кивнул работник и улыбнулся еще шире, — а откуда ты меня знаешь, малыш? — Я… Слышал от мамы, извините… Мне стоит уйти. — Но там снова дождь начался. Мало ли, в этом городе в дождь лучше не выходить, все это знают: вода все время выходит из-за берегов. Посиди пока что здесь, в безопасности и тепле. Подросток хотел что-то возразить, но Джин уже забрал его рюкзак и повесил на вешалку, а самого мальчика силой посадил на мягкое кресло, в котором так и хотелось утонуть. Чонгук неуверенно спрятал свои руки в рукавах толстовки и стал смотреть в одну точку, надеясь, что это совсем ненадолго. Но вскоре все вокруг мальчика стало превращаться в кашу, фиолетово-красную, напоминающую мясорубку заката — и он провалился в сон, в такой, в который проваливаются все, кто устал чувствовать. А Джин мягко потрепал его по волосам, потому что ему было жаль этого ребенка. Потому что этот ребенок слишком сильно напоминал того, кого спасти он не смог.