Badbye

Хоа вышел из чужого дома, в чужом теле тлела его душа, чужими руками он закрывал дверцу и дожидался странного, слишком громкого щелчка, чтобы наконец спуститься вниз по ступенькам, чтобы утонуть в асфальтовом аду улицы. На секунду мальчик повернул свою голову к окну плачущего дома, замечая, как на втором этаже все еще мелькает фигура его брата, фигура, ходящая туда-сюда, не знающая, где найти себе места. Ребенка не покидало ощущение чего-то странного, будто бы он и не свою жизнь вовсе проживает, будто бы он врет сам себе, пытаясь отыскать ответы на то, чему не суждено сбыться. Хоа простоял около калитки еще несколько минут, пока в окне не показалось лицо его брата, такое же печальное и трезвое, какое было и вчера вечером. Мальчик так и не понял, что случилось, а объяснять ему никто не стал. Он пытался дозвониться Каю всю ночь, чтобы спросить совета, но тот не поднял трубку. И этот глупый ребенок еще не знал, что с той стороны провода уже никого не было, не было даже мертвого дыхания, потому что, когда тебя раздавливает жуткий призрачный поезд, он забирает все, что было тебе дорого. Ноябрьское утро воскресенья всегда напоминало мальчику странную непонятную субстанцию, стекающее вниз по венам лезвие. Холодный воздух обернулся вокруг голой шеи и стал выдохами пара целовать ресницы, черные кроны деревьев заслонили поднимающееся из-за горизонта солнце, оголили пространство и сделали из него дыру черную. Хоа не хотел выходить, но хен долго упрашивал его уйти, впервые Хосок вообще о чем-то его попросил, а не вышвырнул, не приказал. Лишь жалко свалился на колени и начал молить: «Уйди, иди погуляй, просто уйди, прошу тебя». В нем больше не было силы, не было желчи. И это было странно. Это пугало ребенка, потому что он помнил о Хосоке только плохое, потому что до смерти матери он даже не знал, что у него есть брат, а после оказался в руках чудовища, которое ни разу даже не спросило, как у него дела. Но вчера было страшно. Страшно, потому что больше нечего было бояться, потому что образ сильного и жестокого человека навсегда был разрушен слезами и той винной горечью, плескавшейся в чужих глазах. Хоа начал свой путь к лесу, чтобы побродить там в надежде на то, что кто-то из клуба его заметит и обязательно присоединится к его молчаливой прогулке. Но покидать этот странный дом, покидать то тело, что всю ночь обнимало его, выжигало слова отчаяния и слова сожаления, было ужасно. Несмотря на всю свою доброту и на всю свою нежность, мальчик не верил брату, не верил, что тому жаль, потому что ему казалось, что, испытав эти чувства по-настоящему, человек сразу же должен попробовать изменить себя, а не впасть в еще большее отчаяние. Но тем не менее, он все же оставался с Хосоком до самого утра, гладил его волосы и позволял плакать, позволял его худощавому тельцу обвивать свои жирные складки. Было холодно, поэтому мальчик натянул на себя шапку еще сильнее и еще сильнее съежился. Теперь он не мог видеть, куда идет, а сам он весь превратился в какой-то один огромный комок. Грязь она всегда грязь, как говорится. Ребенок шел и пинал под собой ветки, утопая в болотистой местности леса. А вокруг — тишина, только журчание неподалеку реки. Вокруг — молчание ягнят и предзимний крик. Хоа схватил палочку и стал крутиться вместе с ней, разгоняя воробьев и галок, переходя к речной линии, за которой было огромнейшее болото, а уже только где-то в его конце виднелся маленький осколок замерзшей речки. Мальчик стал бить палочкой по тине, а та разлеталась в стороны, пачкая его обувь и волнуя грязную воду. Старые камыши еще хранили в себе летнее молчание ночи, такой ночи, когда и не спится, когда сидишь много часов на одном месте и смотришь на бескрайнее небо, понимая, какой ты маленький и ничтожный. Сейчас все то, что скрывали в себе темные облака, напоминало сгусток ужасных мыслей, плачущий ответ бога. — Ого, смотрите, кто это здесь! Знакомый голос до боли прорезал сердце, насквозь проткнул кожу и стал пропускать вены через ушко игольное. Мальчик обернулся, еле-еле удерживая свою огромную тушу на неустойчивой поверхности предболотной земли. Двое старшеклассников шли прямо на него, а за ними стояла машина, где три накрашенные девочки улыбались, курили и жирными губами посылали воздушные поцелуи. Грязь на секунду замер от ужаса, но после сразу же кинулся в бег, а хулиганы за ним. Они отбросили украденные у отцов сигареты и сорвались с места, своими длинными ногами раздирая девственную землю, словно до этого здесь не было ни криков, ни боли, словно все всегда было хорошо. И то тело Чимина, что некогда покоилось неподалеку, ничего не значило, ведь оно наконец обрело покой, ведь до этого леса и до той пещеры сердце этого юноши наполовину было заполнено любовью, наполовину грустью. Хоа бежал сломя голову, бежал отчаянно, отбрасывая ветки кустарников и точно зная, что его обязательно сейчас поймают, что спасения не будет. За ним бежали гиены, а он был домашним кроликом. Девушки в машине громко включили музыку, из-за чего мелкие животные разбежались в стороны. Мальчик видел, как следы зайцев отражались в грязи, и решил убежать туда же, ведь животным лучше знать, где искать безопасности и спокойствия. Ведь сам он не был ни животным, ни человеком, просто пылью под ногами тех, кто способен ударить, кто способен сделать больно. — От нас не убежишь, гаденыш! — кричали старшеклассники вслед. Хоа это знал, но продолжал бежать, продолжал убегать, не смотря назад. Потому что в этих хищных глазах, наполненных желчью, можно было легко утонуть. Стоило только увидеть свое отражение, как все твое естество проваливалось в бездну твоего же страха, твой же язык оборачивался вокруг сердца и ядовитыми смолами его травил еще живую плоть. Хулиганы улыбались, чувствуя свою безнаказанность, чувствуя, что скоро пасть их сомкнет шею ягненка со смешным щелчком смерти. Одна из гиен остановилась, чтобы взять телефон и включить камеру, а вторая напротив ускорилась и вскоре уже поймала Грязь за куртку, повалила на землю и улыбнулась. — Что будем с ним делать? — улыбнулся тот, что держал телефон. — Ммм, — протянул другой, — давай скинем его в болото? — Ты дурак? Он со своим телом не выберется. Что мы потом будем делать, когда его труп найдут? — Ты думаешь, кто-то на нас подумает? В этом городе постоянно умирают люди, постоянно умирают дети. Вовсе не потому, что существуют такие, как мы, а потому, что существуют те, кому плевать на своих близких. Они подумают на брата этой свинки, а не на нас. — Я против болота. — Блин, какой ты скучный! — он закатил глаза. — Вот и иди тогда к шлюхам этим, развлекайся. А я тут развлекусь сам. Юноша убрал телефон в карман и, цокнув языком, гордой походкой пошел к машине, а за ним — сигаретный след детской глупости. Хоа смотрел невидящими глазами на своего палача и просил не делать ему больно, но тот только улыбался, хватая ребенка за обе руки и утаскивая за собой, утаскивая к немым камышам и холодному берегу. Мальчик попытался вырваться, исцарапать руки хулигану, но все было тщетно: он не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал, продолжая утаскивать Грязь к болоту, продолжая размышлять, как же ему будет весело наблюдать за бессмысленными попытками этой свиньи спастись. — Блять, ты такой жирный, так тяжело тебя нести, пиздец, ты, наверное, сам хочешь убить себя за то, что живешь вообще. Подросток хотел еще что-то добавить: в горле его так и застряли слова ненависти, переливались кровью через плоскость губ и падали на замерзшую сухую траву. Но он не успел. В голову его прилетел маленький камень, больно ударив по виску и разбив его так, что кровь весенним ручьем сразу же потекла вниз, очерчивая острую скулу. Хоа со страхом посмотрел по сторонам, и неожиданно его взгляд зацепился на фигуре трех мальчишек, в руках которых было множество камней. Они незамедлительно начали швыряться ими в гиену, из-за чего та протяжно заскулила и, позорно поджав хвост, убежала к своим друзьям. Грязь поднялся и замер на месте: незнакомцы сквозь туманную дымку направились прямо к нему. Вскоре их лица стали видны, поэтому мальчик улыбнулся и расслабился, сделав шаг вперед. Это были ребята из пещеры: Лиса, Кабан и Медведь. У первого было тонкое маленькое тело, такое, будто бы он каждую ночь готовился к тому, чтобы убежать от своих родителей через смыв в раковине, через те маленькие дырочки, в которые каждый день утекала его кровь после побоев отца, куда этот же мужчина смывал свою усталость. Второй был крупного телосложения, вместо рук у него были крюки: маленькие ладони и длинные кривые пальцы. У этого мальчика на руке висел платок его бабушки, а через пятачок то и дело лезли мерзкие сопли. И в нем точно чувствовалась эта странная нить золотого желания, эта убивающая материнская любовь. Его телефон висел на веревочке на шее, чтобы не пропустить ни единого звонка, а там, по ту сторону маминого номера чудовище сидело и все спрашивало: «Как твои дела? Как ты сейчас? Все хорошо?» Она спрашивала и никогда не слушала, потому что ее не интересовали ответы, потому что ей нельзя было говорить правду: от нее она начинала блевать своими «умница», своими «солнышко», а после заходилась в эпилептическом припадке. А третий мальчик не умел смотреть на реальность, у него в голове — шизофрения похоронила свои галлюцинации, отравленными глазами он смотрел на эту действительность, а ночью улетал к самому небу, а ночью все превращалось в его личную сказку, только те страшные взгляды родителей, выглядывающих из-за двери глазами черными, возвращали ребенка каждый раз в кровать, не давая возможности поговорить со своим собственным миром. — Все хорошо? — спросил Лиса, отряхивая одежду Хоа от грязи и налипших листьев. — Да, благодаря вам! — мальчик радостно улыбнулся. — Хорошо, что ты в порядке, — облегченно вздохнул Кабан, — эти придурки. Ненавижу их. Всю школу терроризируют. — Ага, — кивнул Лиса, — меня они вчера так избили, думал, что не встану. Хорошо, что я уже привык к такому отношению. — А как вы тут оказались? — спросил Хоа, глупо улыбаясь. — Просто гуляли, увидели, что кто-то из нашего клуба страдает. У нас принято помогать всем. Тем более тебе точно нужно было помочь, — ответил Медведь, кладя руку на плечо мальчика. — Почему мне? — Потому что вчера ты получил очень важную миссию! — вскрикнул Лиса. — Убить своего брата это очень серьезно. — Это была не шутка? — Грязь слегка опешил. — Какая такая шутка? Конечно же нет! Это очень важно. Хоа посмотрел в глаза каждого, но не нашел там ни капли радости и смеха, только лишь твердую веру в слова лидера. Мальчик продолжал глупо кривить рот в улыбке. Наступила странная тишина, но Медведь сразу же попытался ее заполнить какими-то шутками. И Грязь отвлекся. И сразу же забыл и о просьбе, и о приказе, и о хулиганах. Он всегда мечтал найти друзей, а сейчас трое его ровесников готовы были посмеяться вместе с ним. Поэтому он тоже начал смеяться. Смех у мальчика странный, а может и нет, может, он просто кажется таким, потому что сам Хоа очень давно не смеялся, но обычно в веселых компаниях все однородно, все дополняет друг друга, а здесь все иначе. А здесь выходец из семьи Чон выбивался из общего ритма, потому что за весельем этих мальчишек, что продолжали держать свои камни в руках, стояла определенная миссия: забрать разум своего нового друга. — Ладно, мы пойдем, — сказал Лиса. — А… А… Можно с вами? — на выдохе спросил Грязь. Все мальчишки переглянулись между собой. Они неловко улыбнулись, не зная, как отказать, когда на них смотрят с такой безумной надеждой, с такими горящими глазками, с какими смотреть может разве что размозженная под окнами вселенная. Но Хоа не отступался и все равно продолжал про себя молиться, чтобы ему позволили пойти и поиграть с кем-то, он был готов даже просто посидеть с ними рядом, купить им все, что те захотят, сделать все. Он просто не хотел больше быть один. — Прости, мы привыкли гулять своей компанией. И они ушли. А мальчик остался стоять там, слушая музыку из машины хулиганов, глядя вслед своим друзьями. И думая, что в этом нет ничего страшного. Потому что он в любом случае больше не один. Даже если обида и прожигала его тело, он улыбался и махал рукой на прощание. — Тогда погуляем в следующий раз? — крикнул он. — Обязательно! — ответили они.

***

Хосок смотрел на свое отражение в зеркале, смотрел и думал: «Страшно». И было страшно. У него в голове террористы устроили засаду: сотни людей подчинялись закону, никто и не вышел, никого не выпустили. У него в голове — вечная дискотека. Все двери заперты, внутри них — кровь и сладкая патока, суицидальные леденцы, расставленные в порядке возрастания. Юноша тяжело дышал, глядя на того другого себя, глядя на того, кто уничтожил своими словами Кая. Глядя глазами другого Чона, глазами невинной жертвы обстоятельств. Но ненависть переполняла его, разливалась вокруг мазутом: всякий, кто касался детектива, умирал в муках. — Это ты виноват, — сказал он своему отражению, — это твоя вина, ублюдок. На него смотрели безвинно — сам он кривил губы. И руки так и чесались, так и чесались, чтобы самого себя избить, чтобы унять свою боль. Хосок чувствовал вину не за то, что убил Кая, а за то, что еще смеет пытаться себя оправдать за это убийство. За то, что не может никак порезать свои вены и лишить себя возможности дышать. Потому что своими словами он уже одному порвал легкие, он уже взял и лично переехал чужую шею, оторвал ее вовсе. И юноша уже не понимал, чего ему больше хочется: рыдать или кричать. Скорее и то, и другое, скорее ему хотелось схватить нож и сделать на себе множество ран, чтобы смотреть, как кожа под лезвием расходится по уголкам. И хотелось сделать все это обязательно чем-то тупым и старым, чтобы было еще больнее, чтобы было еще слаще. Потому что он никогда не сможет искупить эту вину. Потому что он боится признаться в том, что ошибся. — Ты ведь его любил, мразь, — продолжал Хосок, глядя на себя, — ты любил его. И брата ты тоже любишь, потому что, как последний идиот, продолжаешь любить свою маму. Так почему ты просто не можешь сказать всем об этом? Почему ты противишься нормальной жизни? Почему? Если бы только ты не боялся быть самим собой, если бы только не закрылся в себе, то все было бы в порядке! Тебе что, неужели тебе не нравилось его целовать? Если да, то почему за все то время вашей разлуки ты сотню раз мечтал прикоснуться к этим губам? Если тебе не нравилось его обнимать и слушать, как он тихо говорит, то почему ты все время помнил его голос? Если ты его так ненавидел и считал шлюхой, то зачем когда-то поклялся мальчику, что будешь его всегда любить и защищать? Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, Чон Хосок. Ненавижу тебя за то, что ты даже сейчас просто пытаешься оправдать себя. В дверь позвонили. И детектив надеялся, что это пришел его брат, надеялся, что сейчас он сможет хоть как-то переключиться, потому что если бы этого не произошло, он бы совершенно точно схватился бы за свое горло и сдавил бы его что есть мочи. Посмотрев на себя еще немного, юноша спустился вниз и посмотрел в глазок: Монстр стоял и отчаянно держал в руках телефон своего сына. Хосок точно знал, что это телефон Кая, потому что он сам его ему подарил, потому что на нем был чехол с милым котенком. Детектив незамедлительно открыл дверь и незамедлительно закрыл ее за собой, возвышаясь над жирным мужчиной и смотря на него полным ненависти взглядом. — Ты ведь знаешь, где мой сын, да? Он постоянно ездил к тебе, ты точно знаешь. — Знаю. — Где мой мальчик? Он убежал, ни слова не сказав. Ответь. Он внутри? Он с тобой? — Нет. — Тогда где он? Где мой сынок? — Мертв. Мужчина резко поднял взгляд и столкнулся с чужими черными. Ему хватило доли секунды, чтобы понять, что это правда. Потому что в глазах напротив читалось такое горе, что и не описать, что и не рассказать — только лишь на бумагу слезы вылить, а собеседника поджечь. Отец юноши на секунду замер, чтобы все до конца осознать, а после схватился сильными руками за воротник рубашки Хосока и начал трясти его, начал кричать: — Так это он из-за тебя! Из-за тебя! Он говорил мне постоянно, что ты ему делаешь больно! Это из-за тебя! И детектив вдруг улыбнулся. Судьба сама подарила ему шанс на искупление, подарила ему шанс забыться. И поэтому он откинул чужие руки в сторону, а после спустился со ступеней и нанес тяжелый удар по лицу мужчины. Тот не стал отступаться и ударил его в ответ. И так между ними завязалась бесчестная драка совести. Каждый винил другого — никто не винил себя. Хосок присел над мужчиной и, зажав его руки коленями, стал бить по его лицу пока силы не иссякли, но вскоре тело под ним протяжно завыло, вырвало из себя крик и поменяло ход битвы: Монстр повалил детектива и схватил его за шею, начиная душить. Хосок попытался оторвать его руки от себя, а после впился в чужую плоть зубами и прокусил ее до крови, она осталась на его губах. Они на секунду отлетели в разные стороны, чтобы перевести дыхание, а после заглянули в глаза друг друга. Юноша улыбнулся разбитыми губами и выпрямил спину. — Почему ты во всем винишь меня, а? Почему? Будто бы это я собственного сына насиловал все это время! — Я просил его убежать от меня! Я просил! Но это ты его выгнал! Он ведь ребенок, думаешь, он мог самостоятельно начать жизнь? Не мог! Не все могут это сделать! — То есть это я виноват, да? То есть это я хватал его и трахал, пока тот рыдал?! — Разве это не ты наговорил ему чего-то? Разве это был, блять, не ты? Хосок сорвался с места и ударил его из последних сил, повалил снова на землю и радостно смотрел, как лужа крови растекается из разбитого затылка. Юноша нанес еще один удар, а после еще один, мечтая ударить самого себя, мечтая умереть в этой безжалостной пытке совести. — Это был не я, не я, не я! И новый удар. Мужчина снова схватил его за шею и начал давить, выдавливать признание — ничего не было. Детектив чувствовал, как сознание покидает его тело, поэтому он на секунду оглянулся вокруг и понял: в своей борьбе они придвинули друг друга к краю обрыва, после которого и начинался лес. Юноша на ощупь попытался найти ветку или камень и, найдя какой-то осколок стекла, вознес руку над горлом Монстра, а тот надавил на чужое горло еще сильнее. — Пожалуйста, остановитесь! Хосок опомниться не успел, как вставил осколок стекла в руку какого-то незнакомца. Сфокусировав взгляд, детектив понял: перед ним стоял Чон Чонгук, а в его руке — огромный кусок грязного стекла. Мужчина резко отпустил чужое горло, поднялся и убежал, продолжая проклинать Хосока. Монстр так и не понял ничего. Не понял, что в битве между двумя чудовищами не может быть выигравшего. Не понял, что сам он был виноват в той же мере, что и тот, кого он так отчаянно проклинал, убегая вслед за молитвой своего тела. А сам Хосок с широко открытыми глазами смотрел на Чонгука, что замер, не зная, как ему пошевелиться, чтобы не было безумно больно. Детектив ударил пару раз себя по щекам, чтобы окончательно прийти в себя, а после поднялся на ноги и тяжело вздохнул, глядя на то, как алая кровь капает на мертвую землю. — Жди здесь. Я вызову скорую, — единственное, что он сказал перед тем, как сломя голову побежать в собственный дом, оставляя мальчика позади, оставляя невинного с ранением, которое должно было стать чужим наказанием. Юноша закрыл за собой дверь и достал телефон, дрожащими руками набирая номер скорой помощи и говоря им адрес, а после откидывая телефон в сторону и снова сталкиваясь со своим отражением в зеркале шкафа. Теперь он точно знал, кто виноват. И он прошептал: «Я убил его». И это было его признанием в любви.

***

— Боже, Чонгук, с тобой все хорошо? — прокричал залетевший в палату Джин. Мальчик не успел опомниться, как мужчина начал ходить вокруг него и осматривать его тело, осторожно касаться длинными пальцами бинта на руке и аккуратно гладить рану. Подросток продолжал сидеть смирно, не зная, в какой момент ему стоит остановить его, не зная, как остановить. Потому что нежность и горечь проникали в детское тело через этот безмерный взгляд. Так и хотелось схватиться за те осколки, что достали из его руки, и выколоть эту радужку, удивительно темного цвета, напоминающую растопленный черный шоколад. Чонгук опустил глаза вниз, на забинтованную руку, а после слез с кушетки и встал в полный рост перед Джином. Последний улыбнулся и ласково погладил мальчика по голове. — Ты точно в порядке? — Да, — он кивнул, — а вы? Вы в порядке? — А почему я должен быть не в порядке? — Просто тогда… У того заброшенного дома вы выглядели таким… — А, — мужчина улыбнулся, — это ерунда. Просто, знаешь, иногда воспоминания страшнее конца света. — Да, наверное… Джин слегка сломался под этими словами: позвоночник его памяти лезвиями впился в поэзию, а та растаяла, а та утонула в пучине никому не нужных жанров. И так родился футуризм. Он повис на висках мужчины и стал складывать его разум в трубочку. Стал переписывать его память и менять все, заменять каждое воспоминание о Мин Юнги нежностью, фальшиво испытываемой к этому ребенку напротив, к ребенку с огромными карими глазками и милой улыбкой. Джин никогда бы не обратил на него внимания, если бы не эти айсберги в его зрачках, если бы не эта боль внутри его сердца. Чонгук начал собираться, но мужчин опустил его на кушетку и сам взял все его вещи, положил в рюкзак подростка и закинул его на свое плечо. Мальчик попытался как-то возразить, но одно лишь строгое выражение чужого лица дало ему понять, что спорить не стоит, поэтому он проглотил эти слова, разжевал каждую букву и вдруг понял: человеческая речь имеет самый отвратительный вкус на свете, запретить бы ее, а всех зараженных расстрелять. Чонгук глубоко вздохнул и направился к выходу вслед за мужчиной, делая большие и смешные шаги, улыбаясь и думая, что, вероятно, сейчас он выглядит, как самый последний дурак, бегая хвостиком за кем-то, кто неожиданно вошел в его жизнь. А за ними — утро сменялось днем, за ними — холодные взгляды медсестер. Когда подросток сидел на окровавленной траве и вдруг решил позвонить Джину, ему было безумно стыдно, так стыдно, что он хотел оторвать себе пальцы, что набрали этот номер, хотел оторвать свои губы, что посмели произнести кроткое «помогите, пожалуйста», но сейчас мальчик был на самом деле рад. Сейчас небо опустилось так низко, что Чонгуку даже казалось, что он может достать до него, поцеловать облака нежными алыми губами и рассмеяться. Не сидеть в комнате и думать о том, что завтра никогда не наступит, а рассмеяться. — Можно вопрос? — подал он голос, когда они выходили из здания больницы. — А вы… Часто вспоминаете о Мин Юнги? — Ну, — мужчина немного нервно выдохнул, — не то, чтобы часто. Иногда. — Я часто вспоминаю свою маму и еще одного человека. И кажется, будто бы эти мысли разрушают меня. Будто бы еще мгновение… И я точно сорвусь и снова закроюсь в своей комнате. И снова буду страдать. — Не знаю, как тебе помочь, малыш. Но мне кажется, что тебе стоит просто смириться с тем, что ты больше никогда их не увидишь. Думаю, для человека самое важное — это научиться отпускать. Потому что очень часто у нас не хватает сил, чтобы сделать это. Мальчик улыбнулся, но в его голове все равно осталось множество загадок, выливающихся распадающимися башнями близнецами из глаз. Террор на маленьком сердце. Мужчина продолжал идти, но после неожиданно остановился. Чонгук, не ожидая этого, врезался ему в плечо, а после отошел на некоторое расстояние и уже было хотел что-то спросить, как в его глазах отразилась фигура его некогда лучшего друга. Нгуен, одетый в мятую кофту и изящное пальто, стоял и прожигал взглядом своих знакомых, в нем — обида и безумие. Юноша улыбнулся и сделал пару шагов вперед, чтобы рассмотреть Чонгука получше, чтобы убедиться, что это именно тот человек, которого он мечтал уничтожить. — Что тебе нужно? — спросил Джин. — Мы кажется договорились, что больше не встречаемся, но ты шел за мной всю дорогу. — Удивительно, что такой, как ты, это заметил. Я просто хотел посмотреть в глаза этому ублюдку. — Не трогай Чонгука. — А ты не лезь, все равно не понимаешь. Мальчик моргнул, а после обошел мужчину и протянул здоровую руку к своему другу, пытаясь коснуться его, пытаясь заглянуть в эти глаза и найти там воспоминания о себе. Воспоминания о том, как они вместе много раз гуляли в лесу, как проводили все лето вместе, прыгая с вышки в воду. Он хотел найти там осколки того солнца, что они разделили вместе, глядя в солнечные очки на затмение, а после гуляя до самого рассвета. Но ничего не было. Было только безумие, такое же, какое подросток видел в Нгуене тогда, когда весь город содрогался при одном только имени Ким Тэхена. Чонгук и слова произнести не успел, как его некогда лучший друг прошел мимо, толкая его в плечо. — Ненавижу тебя, — сказал он. И сердце мальчика провалилось куда-то под землю. И захотелось кричать и плакать, закрыться в своей комнате и больше никогда не вспоминать о том, как же это больно, как же больно быть человеком. Но Джин осторожно его обнял, кротко, по-детски, обнял и положил свою голову на его макушку, чтобы тот смог разделить свою печаль с ним. Потому что мужчина никогда не позволял Мин Юнги делить свое горе с ним. Потому что он все еще хотел просто искупить свою вину перед любимым человеком.