***
В клетке сидеть — выпивать свою кровь. Намджун понял это в самый же первый день, понял это еще тогда, когда на землю впервые опустилась ночь, а он, заточенный, остался один на один со своими кошмарами. И еще тогда же он понял, что сам себя видит по ту сторону. Второй Намджун улыбался и смотрел на него всякий раз, когда солнце исчезало, разбиваясь закатом о низкие домики заброшенного района. И когда призрачные поезда старой станции проезжали мимо, когда они вдруг хватались за свои разорванные животы, не зная, как сдержать свои маленькие страхи, мужчину поглощал один огромный ужас, спрятанный в собственных, но чужих глазах. И учитель Ким чувствовал себя Иисусом, смотрящим на свое распятие. И распятие было. Не было только Иисуса. Намджун каждый день думал, как придут все его друзья, как все его родители и невеста будут смотреть на освобождение мужчины, как они будут прыгать от радости и кричать: «Мы знали, что это не ты!» Но это был он. Учитель прекрасно об этом знал, но спрятал свою вину поглубже, спрятал ее под своими пораженными летней охрой глазами, под печенью, в пятки, чтобы все оставалось закрытым, чтобы не было больше возможности у кого-то взять и заглянуть туда. Под каждым ребрышком Намджуна прятались кровавые слова, но он и их запечатал, разрисовал и заменил буквы, но это тяжелое солнце, смотрящее на него сквозь седину своей жизни, зрело чуть дальше, оно точно видело: под истиной — страшные «я люблю тебя», «я хочу быть с тобой», «пожалуйста, останься еще ненадолго», «прошу, не уходи сейчас» и «я так безумно одинок», а под ложью прятались «уходи», «ненавижу», пряталось «ничего ты никогда не добьешься, мечта твоя невозможна». Вспоминать о себе равносильно выдавливанию геморроя, вспоминать о себе — вставлять в себя гвоздь и им же вырезать по телу все то, что так и застряло в горле. И Намджун точно знал цену несказанности, он знал: слова состоят из звука и воздуха, а воздух можно измерить. В людях всегда слов чуть больше, чем нужно, поэтому у всех у них во рту ужасающие торнадо из того, что всегда хотелось сказать, но что сказать никогда не получится. Мужчина был единственным, кто сидел в изоляторе, иногда он видел охранника, иногда к нему приходили чужие мысли, заползали под череп и зачем-то червем там крутились, ерзали. Несмотря на наличие лишь одного человека, здесь никогда не было одиноко. Потому что простора не было. Потому что все, о чем думал мужчина, начиналось с разочарованных глаз невесты и матери, а заканчивалось в щенячьих глазках Чимина. Так учитель и прыгал из одной бездны в другую, утопая в чужой боли. В одном омуте его поражала вина, во втором — ненависть. Он начал ненавидеть Пак Чимина, пытаясь столовой ложкой вычерпать из себя все воспоминания о нем, но та оказалась дырявой. Так он и сидел по ночам, пытаясь хоть какую-то часть из себя убрать, чувствуя себя самым грязным болотом на свете. Дверь неожиданно открылась — и перед Намджуном предстала фигура Свиньи, облаченного во все черное. Его живот слегка выступал из-за рубашки, а уставшие глаза то и дело бегали по лицу заключенного. Детектив выглядел печально, но в нем чувствовался яркий лунный свет, бьющийся в глазах. И было так странно смотреть на него, так удивительно, потому что в старом теле жил совершенно новый и понимающий дух времени, будто бы все самое несовместимое поместили в одного человека и дали ему отвратительное имя, будто бы заброшенное советское кладбище красного уголка раскололи на множество частей и каждой нашли свое место на теле: в глазах — Ленинское раздолье, на руках — уходящий закат цивилизации. Коммунистический мозг то и дело выдавал утопические идеи, но сам Свинья выглядел печальным, настолько печальным, что Намджун невольно съежился, не понимая, как такое спокойствие может хранить в себе столько нестерпимой боли. Детектив улыбнулся, а после тяжело вздохнул и присел на пол, чтобы быть на одном уровне с заключенным. — Тебя освобождают. Наш отдел приносит извинения, — произнес он. — Тогда отпустите меня? Прямо сейчас отпустите. — Нет. Учитель слегка приподнял брови, а после недоумевающе посмотрел на Свинью, пытаясь без слов задать множество немых вопросов, суть которых можно было бы свести к одному единственному: «Что вы от меня еще хотите?» Но детектив был непоколебим. Он достал сигареты, зная, что курить здесь нельзя, достал и зажег одну для себя, а вторую предлагая Намджуну. Последний согласился и с болью затянулся, выдыхая давно желанный едкий дым. Между ними — океан, но оба мужчин сидели рядом, глядя в пол, в отражение бледных лампочек. Свинья неожиданно поднял взгляд на заключенного и долго молчал, рассматривая каждую морщинку на еще молодом лице. — Тебе нравится этот город? — спросил следователь. — Что за вопросы? Вы можете просто выпустить меня, если моя невиновность доказана? — Доказана физически. — Что это значит? — То, что я не верю, что ты никак не виноват в этом. Вся твоя семья ждет тебя снаружи, они просили выпустить тебя как можно раньше, но я ни за что не позволю преступникам вот так вот просто уйти. — Если вы меня отпускаете, то я, получается, не преступник. — Так тебе нравится этот город? Это ведь несложный вопрос для учителя литературы. — Мне не нравится, — раздраженно выдохнул Намджун, — очевидно, вы хотите знать, почему. И я отвечу сразу. Я скажу вам: здесь нет воздуха, нет литературы. Я приехал сюда, потому что здесь жил мой любимый писатель Мин Юнги, но когда я его увидел, то сразу же понял: он ужасно печален. Вы тоже такой, но его печаль иная, более одинокая, более холодная. Когда я впервые увидел его, мне показалось, что он вот-вот заплачет, потому что в нем было слишком много чувств. Тогда я подумал, что это неплохо. Я подумал, что это здорово, потому что именно такие чувства рождают литературу, рождают театр. Я шел в школу с надеждой увидеть всех тех детей, которые испытывают похожие эмоции, чтобы дать им надежду. — Пак Чимин и Ким Тэхен были такими детьми? — Вовсе нет, — он покачал головой, делая затяжку, — они другие. Все дети здесь другие. Потому что Мин Юнги был… Настоящим. Это был он, без вранья, без масок. Он не скрывал настоящего себя. А дети в школе все это делали. Ким Тэхен… Я не так много о нем помню, потому что он был… Тихим. Даже не просто тихим, а скорее незаметным. Он был невидимкой. И ему не хотелось быть таковым. Намджун на секунду задумался о том, кто же такой Ким Тэхен, задумался и вдруг ужаснулся. Потому что вспомнил, что никогда не видел на этом лице улыбки, потому что даже глаз он его не видел. Этот подросток в огромной толстовке с капюшоном на голове, с пропахшими сигаретами рукавами и порванными штанами, подросток в старых кроссовках и пустотой в голове, приходил в театральный клуб учителя Кима каждый день, но никогда не играл ролей. Он приходил и садился за кулисами, наблюдая, как другие радуются и играют, как они липнут к своему руководителю и с радостью рассказывают истории. Но сам Тэхен даже не улыбался. Сидел черным ураганом на коленках Евы Браун и сливался с ней воедино: вот он ее порезанные вены, вот он ее любовь. Намджун тяжело вздохнул и сделал еще одну затяжку, а после строго посмотрел на детектива. — Что вы хотите узнать? — спросил мужчина. — Что вы хотите еще от меня? Я не убивал их. — Я знаю, что ты не убивал Ким Тэхена. — И Пак Чимина. — Правда? — Да. — И как ты можешь это доказать? Как ты можешь доказать тот факт, что мальчик оказался в том месте, где его тело уничтожили? — Слушайте, я не собираюсь играть с вами в словесные игры. Мне хватило этого в институте, а сейчас я попрошу вас немедленно меня освободить. — Я не хочу освобождать преступника, пока он не понял, в чем виноват. А ты, мой дорогой, виноват в целой смерти ребенка. Учитель поднялся и встал в полный рост, тяжело дыша и чувствуя, как его сердце начинает бешено биться. Детектив продолжал спокойно сидеть и курить, наматывая на свои короткие пальцы чужое отчаяние, растягивая чужие нервы. А Намджун вдруг понял, какое огромное море у него внутри, понял, что сам он стоит в самом его центре и смотрит в глазок урагана. Мужчина вмиг очутился под тяжелой черной гладью и незамедлительно начал тонуть, начал идти ко дну, погружаясь в воспоминания. Хищные рыбы огромных размеров, почуяв запах крови, стали подплывать к нему, стали разрывать его крепкое тело, позволяя тому утопить свой крик в их пасти. Учитель сделал несколько шагов назад и замер, а детектив поднял уставшие глаза на него и слегка улыбнулся. — Мой сын умер несколько лет назад, — начал Свинья, — я никогда не думал, что это может произойти со мной. Я никогда не думал, что моя работа может быть убийственна. Потому что я не замечал, как эгоистично я поступаю. Наша семья состояла только лишь из двух человек, но вопреки всему мы не были близки с сыном. Потому что у меня всегда была работа, потому что я уделял ей много внимания, копаясь в бумагах, выискивая оштрафованных. Приходя домой, я ложился спать, а когда я уходил, спал уже мой сын. Только после его смерти я понял, что за пять лет нашего обоюдного одиночества я ни разу даже не спросил, как у него дела. Если иногда мы и разговаривали, я обычно читал ему морали, а он внимательно все слушал, никогда не возражал и не спорил. И в один день я пришел домой и увидел его, висящим в петле. Что я должен был почувствовать? Я почувствовал горечь и злость на него, я кричал и бил его по щекам, думая, что он очнется. Но он не очнулся. И он умер в одиночестве. — Зачем вы мне это говорите? — Как думаешь, кто виноват в смерти моего сына? — Я знаю, к чему вы клоните, но я не стану отвечать. — Думаешь, твоя ситуация отличается? Намджун с болью посмотрел на детектива, а после сделал еще несколько шагов назад, уткнувшись спиной в стену и сползая по ней вниз. Он закрыл руками лицо и стал отрицательно кивать головой, надеясь, что его шея сейчас сломается под весом заполненной мыслями головы, надеясь, что его вены кто-то сам сейчас порежет. Потому что взгляд детектива был тяжелым, настолько тяжелым, что легкие разрывались, ломались кости — и учителю хотелось закричать от боли, забиться в агонии, но он смотрел в пол и думал, что не виноват. Потому что он не мог поступить иначе, потому что он не мог что-то сделать. В первый раз мужчина увидел Пак Чимина в школьной столовой, когда его мама пришла и при всех начала его отчитывать, а сам он бесстрашно стоял там, пораженный едкими карими глазками остальных студентов, стоял и слушал: «Как ты мог? Как ты мог сказать отчиму, что больше не будешь заниматься охотой? Как ты так мог, идиот?! Ты хоть знаешь, сколько денег мы потратили на тебя? Ты знаешь, сколько мы нервов убили, неблагодарное ты чудовище?!» Намджун смотрел, как этот ребенок стоически переносит каждое слово, выплюнутое ему в душу, как он стоит и не ломается, не ломается даже тогда, когда женщина схватила его за плечи и стала трясти, когда ее слюна из кривого рта оказалась на его лице и отвратительным соком начала стекать вниз, громко падая на кафель. Мальчик выглядел беспомощно, но в глазах у него был этот дикий огонек чуждой мужчине надежды. Второй раз Намджун увидел Чимина, когда тот зашел в клуб впервые, зашел с искрящейся улыбкой на этих огромных алых губах, зашел, словно был из какой-то страшной сказки, где гражданин Сливко похищает пионеров, а после извечное «станешь героем», а после — петля, а затем — разрезанные башмаки и чужое холодное возбуждение. Но Намджун смотрел на этого мальчика как на миссию, смотрел с открытыми глазами и странным жжением в груди. «Мне семнадцать, мои родители думают, что я стану охотником или чем-то вроде того, но я бы хотел быть актером, так что позаботьтесь обо мне», — сказал тогда подросток, стоя перед чужими ему людьми, радуясь даже возможной близости с кем-то. И учитель не мог налюбоваться на того, кто мог просто брать себя в руки, доставать слова и каждому их по полочкам раскладывать, не мог насмотреться на мальчика, что с такой радостью играет, проживает каждую свою роль. Третий, четвертый и все разы после этого превратились в одну сплошную бесконечность. Воспоминания об этом больно разрезали память, воспоминания о том настоящем и светлом чувстве, которое Намджун испытывал всякий раз, видя перед собой этого ребенка, видя, как он старается и как улыбается. Эти мягкие губы так и стояли перед глазами, никуда не исчезали. И уже после мужчина снова почувствовал их вкус, снова вспомнил, как он любил часами целовать это тело, как любил обнимать Чимина и чувствовать себя в безопасности. Потому что учитель не боялся рядом с ним, потому что он хотел навсегда погрузиться в это бесстрашное сердце, бившееся с ним в унисон. — Ты любил его? — спросил детектив. — Нет, не любил. Разве может взрослый человек любить ребенка? — А почему нет? Потому что так сказало общество? Потому что тот, кому еще нет девятнадцати, не может здраво мыслить, а по достижении этого возраста, к нему вдруг приходит мудрость? — Хватит, выпустите меня, пожалуйста! Но детектив и с места не сдвинулся. Он хотел, чтобы в этих глазах заключенного разорвалась вселенная, он хотел, чтобы память о подростке, что погиб, как и те мальчишки, погиб в одиночестве, покинутый всеми, жила. Чтобы был кто-то, кто помнил об этом мальчике, потому что Свинья с ужасом каждый день понимал, что никто не помнит о его сыне. Никто не помнил о том, что был такой человек, а значит, никто не знал, как ему было больно. Иногда память о тебе может окупить твою боль, потому что когда ты умираешь, тебе не страшно, а больно, потому что повеситься или порезать вены это не так больно, как то, что привело тебя к этому решению. Поэтому следователь позволял Намджуну ходить из стороны в сторону и вспоминать о Чимине, позволял ему снова и снова прочувствовать вкус тех губ и тот сладкий запах ванили, попробовать улыбку этого подростка, снова подержать его за руки. И учитель все это чувствовал: в одно мгновение он оказался на пару дней раньше того неистового крика и молчаливого взгляда. Оказался в своем собственном Раю, когда рано утром он просыпался рядом со своим маленьким солнцем, просыпался и гладил его по пушистым густым волосам, по мягкой коже и выступающим ключицам. А после днем смотрел на его танцы и на его выступления, хлопая в ладоши и мечтая, чтобы это никогда не закончилось. — И все же, Ким Намджун, ты любил этого ребенка? — Нет. — И ты не виновен? — Не виновен. Свинья огорченно вздохнул и поднялся, откидывая окурок в сторону. Он серьезно посмотрел в чужие глаза и понял, сразу же понял, что Намджун ему врет. Потому что в этом теле больше не осталось этих «я не виновен». И они оба это знали. И еще они оба знали, что учитель Ким не заслужил прощения, потому что до конца он все же не сможет признаться, потому что не сможет гордо выйти и сказать своей невесте: «Я всегда любил другого человека». Не сможет сказать своим родителям: «Я не хочу всего этого. Я просто хочу стать настоящим писателем». Не сможет, потому что именно из-за своих страхов он и полюбил такого сильного Пак Чимина, именно из-за этого он выгнал этого мальчика и не отвечал на его звонки, выгнал, словно тот был игрушкой. Намджун просто собрал все чужие надежды, собрал чужие чувства и выбросил их. И ему никогда это никто не простит. И сам себе он этого тоже никогда не простит, потому что не всякое прощение можно выстрадать. Свинья взял ключ и открыл камеру, выпуская бессовестного преступника, а тот, давясь тяжелыми мыслями, вышел и сразу же направился к своей семье, ожидая, что те будут его радостно обнимать, что те будут говорить, какой он хороший и какой он славный. Что жизнь вновь вернется на круги своя, но когда мужчина оказался на улице, то увидел лишь пустоту. Потому что никто не пришел его встречать. Потому что стремясь защитить то, что тебе не дорого, жертвуя тем, что ты любишь, ты никогда не сможешь отыскать счастья. Намджун понял это слишком поздно. И поздно было хвататься и все исправлять. Возможно, если бы он не побоялся когда-то и достал из себя свои же слова, сказал громко и звонко, сказал яркое «я хочу быть тем, кто я есть», возможно, он потерял бы многое, но остался бы доволен. Возможно, он был бы счастлив, но теперь ему оставалось только собрать свои вещи и снова переехать в другой город, забыть обо всем без возможности забыться. Ему оставалось только вспоминать о тех самых заветных и самых добрых словах. «Я люблю настоящего тебя», — сказал тогда мальчик. И Намджун не смог ответить ему: «Я тоже». Он тяжело вздохнул и направился навстречу новой тюрьмы — своего собственного сердца. Так и закончилась история Пак Чимина и Ким Намджуна.***
Хоа стоял около окна на первом этаже и пытался смыть себя в водосток, пытался не думать и не видеть. Мальчику казалось, что он сходит с ума, казалось, что в его голове наконец что-то сломалось, потому что то, что он видел, не поддавалось логике, потому что этого не могло быть. Хосок, стоящий около школьных ворот, был чем-то, что могло быть, только если бы реальность и мечты соединились воедино и вылились на землю отравляющим чадом. Юноша стоял и смотрел на часы, казалось, в нем не было ни капли алкоголя и желчи, казалось, будто бы он действительно вышел из какого-то очень хорошего сна. Поэтому Грязь боялся выходить: ему казалось, что это какая-то ловушка. И еще ему было безумно стыдно, потому что он весь пропах отходами из школьной столовой, пропах чужой мочой. Под его кожей расцвели чужие насмешки и фиалками выплыли сквозь карамельные руки. Хоа свалился на пол и поджал под себя коленки, надеясь, что его брат уйдет, потому что в такой день он не мог появиться в таком виде, потому что у него под глазом был фингал, а на одежде оставались мерзкие следы от объедков. Но все же мальчику безумно хотелось пойти туда и, как во всякой его мечте, ему хотелось, чтобы его встретили с улыбкой, чтобы ему подарили это теплое воспоминания о солнечном мае, когда все еще было прекрасно, когда все было так, что хотелось всю свою жизнь запихнуть в маленькую пробирку и навсегда ее там оставить, чтобы любоваться ей каждое утро, выпивать по частям свое же счастье и становиться еще более значимым. Хоа тяжело вздохнул и, подлетев к умывальнику, начал отчаянно оттирать свое лицо и свою одежду от грязи, а после, надев на плечи тяжелый рюкзак, пошел к своему брату. Мальчик делал маленькие нерешительные шаги в его сторону, не зная, как Хосок сейчас себя поведет. Но тот действительно выдавил из себя улыбку, подобную ясному весеннему небу. И ключом забилось сердце, капелью зазвучало детское «привет, хен». Мальчик не знал, стоит ли ему кричать, потому что на него впервые не смотрели невидящими глазами, смотрели с какими-то нотками нежности. И сейчас Грязь вовсе не волновал тот факт, что, возможно, это все было просто напускным фарсом, что взрослые люди вообще часто лгут. Сейчас он верил каждой эмоции, нашедшей свое место на лице его брата. Хосок осторожно положил свою руку на плечо ребенка и, взяв его рюкзак, направился в сторону ближайшего магазина. Детектив не знал, что ему нужно делать в такой ситуации, не знал, как любить этого мальчика, потому что не любил его по-настоящему еще никогда, но он должен был измениться, поэтому его глупая улыбка не смогла сойти с лица, но если бы кто-то присмотрелся, то заметил, как сам юноша нитками мыслей раздвинул свои тонкие губы. Улыбаться от счастья — не для него, но настоящий Хосок мог приносить только боль и страдания, поэтому он хотел хотя бы на один день стать кем-то, из-за кого не будут плакать. И это тоже было лишь очередным эгоистичным желанием самого Хосока. — А… К-куда мы идем? — робко спросил мальчик, складывая руки на груди и не решаясь заглянуть в глаза хена. — Куплю тебе все, что захочешь. Я этого никогда не делал. — Не стоит, правда… Детектив на секунду одарил мальчика строгим взглядом, но после сразу же снова поменял его на более теплый и нежный, а улыбку скривил еще шире — теперь она выглядела по-настоящему фальшиво и чуждо. Хоа низко опустил голову и слегка задрожал, чувствуя, как пальцы брата, находившиеся на его плече, с силой сжимают куртку. Мальчик нервно выдохнул, а после тоже фальшиво улыбнулся, надеясь, что когда-нибудь после он насладится этим моментом. Но сейчас в нем был только страх. Дверь магазина открылась — и детектив впустил ребенка перед собой, бросив вслед только: «Веди меня, я же не знаю, что ты любишь». Хоа с болью выдохнул, а после повернулся и тихо прошептал: — Прости, Х-хоби-хен, я действительно ничего не хочу. — Блять, ну хорошо, — он закатил глаза, но после сам себя ударил по щеке, — так, прости, давай сначала. Мм, почему так сложно?.. Ладно. Давай купим тогда что-нибудь, что мы оба сможем съесть, хорошо? — Хорошо, — тихо ответил мальчик. Юноша видел, как его брат дрожит, видел, как низко тот опустил голову и как он надвинул волосы на один глаз, чтобы сам детектив не заметил фингала. И все это раздражало Хосока: он разучился любить других. И он разучился видеть хорошее. Поэтому юноша облегченно снял с себя улыбку и, схватив Хоа за руку, потащил его к полуфабрикатам, забывая спрашивать самого ребенка, просто кладя продукты в корзину и хватая то, что по его личному мнению могло понравиться мальчику. А Грязь стоял рядом и чувствовал себя униженным и разбитым, словно ему в душу в очередной раз харкнули, да с такой силой, с которой еще никто никогда не харкал. И он не знал, как должен себя вести, потому что он всего лишь хотел понравиться своему брату, но из Хосока то и дело выскакивали ядовитые слова, с каждой минутой он все сильнее и сильнее сжимал руку ребенка. Но вскоре что-то в детективе снова сломалось: он откинул корзину в сторону и, тяжело вздохнув, снова сказал: — Давай заново. — М-можно я пойду домой? — А для кого я здесь стараюсь?! То есть… Иди, конечно, тебе, наверное, много задали. Иди. — П-пока, х-хен… — дрожа от страха, прошептал Хоа и, вырвав свою руку, стремительно убежал. Хосок ударил себя по голове и с горечью осознал, что у него совершенно ничего не получается. Потому что любовь не имеет понятий, потому что это всего лишь сильное чувство, которое способно, словно пластилин, принимать различные формы. И юноша не знал, как ему слепить свою собственную фигуру, как ему почувствовать нежность и тепло, если всякий раз, когда он заглядывал в себя, он видел только всю эту грязь и желчь, видел только отвратительного себя, погрязшего в отчаянии. Там, внутри, не было ничего, кроме одиночества.