Badbye

Секунда — и Чонгук замер, объятый совершенно странным, чужим теплом, теплой патокой разливалось море, а холодный воздух вдруг раскалился, раскололся и свалился на плечи подростка. Джин, смотрящий на него с такой нежностью, что хотелось сшить из нее самую прекрасную весну, расколотое небо чужих рук и такое одинокое пространство вокруг. Мальчик дрожал в чужих рук, зная, что произойдет дальше, но не зная, действительно ли он этого хочет. Не зная, но продвигаясь еще чуть ближе, чуть ближе к чужому остановившемуся сердцу, кладя руки на грудь мужчины и заглядывая в его глаза. Джин в немом крике спросил разрешения — одним лишь движением длинных ресниц — после исчезла и мебель, и стены, и бездонная печаль. Их губы соединились в поцелуе, безумном и страшном, будто бы ненастоящем. Джин осторожно положил свою руку на чужую щеку и вдохнул мягкий запах полыни, исходивший из волос нового возлюбленного. И Джин чувствовал себя омерзительно, будто бы целовал болото, будто бы сзади стоял Юнги и смотрел на него тем самым пропитанным болью взглядом, будто бы этот юноша из его страшного кошмара наблюдал и постепенно превращался в волка, готового схватить тело мужчины и разорвать его на самые мелкие осколки. А Чонгук, сидящий в заточении чужого сердца и алых губ, думал: как до этого дошло? Он думал: когда все стало таким серьезным? И мальчик не находил ответов, но продолжал это безумное соприкосновение, но не позволял себе оторваться. И это всего лишь секунда, но подросток успел развернуть в своей голове целый кинопоказ: пленка началась тогда, в маленькой комнате архива, а после — дом Чонгука, неожиданно посветлевший, а после — молчание, но не страшное и пугающее, а то, что способно прогнать одиночество. Они были знакомы не больше месяца, но зачем-то держались друг за друга, словно каждый из них одновременно и утопающий, и спасительный сук тисового дерева. Вот только пусть губы их и слились воедино на это короткое мгновение, пусть они и чувствовали это влечение, все же сердца их в унисон не бились — между ними футбольное поле растянуть бы и бегать, круги нарезать и вырезать из кожи отвратительные узоры печальной ночи. Такой же печальной, как и эта ночь. Всю последнюю неделю Чонгук оставался у Джина, ложился сначала на диване в прихожей, а после незаметно переместился на кровать, где еще стоял запах Нгуена, где все еще было какое-то странное болезненное чувство, утерянное где-то в матрасе. Мальчик знал, что здесь паническая атака наросла на стенах и опухолью на кровати, но нес свой крест, ложился на перины и заглядывал в черные глаза мужчины, а после они молчали. Они молчали, чтобы не прерывать эти странные мгновения неволи. И когда немота обрастала вокруг их рук, они зачем-то сцепляли пальцы, а после что-то странное происходило, что-то неясное: они начинали делить на двоих свои сны. И это было как-то безумно, как-то странно, потому что Чонгук точно знал: его не тянуло к этому мужчине, потому что такое безумное тепло ему еще никто никогда не дарил, потому что за все три года заточения он питался только любовью своей матери, но каждый день думал о смерти. А сейчас смерть стояла от него всего дальше, стояла где-то на другом конце земли — и не увидишь с горы их кротких касаний и кротких разговоров, тонувших под толщей обоюдной симпатии. И поэтому сейчас Чонгук не боялся. Поэтому подросток встретил этот поцелуй, как встретил бы свой последний восход: со страхом, но радостью, наслаждаясь каждой последней секундой. Джин стал его собственным плацебо, запрещенным некогда в СССР, поэтому, вероятно, губы мужчины были подобны сотням кровавых рек, подобны спрятанной под кожей правдой и еще живому дыханию пленных. Не руки — контрреволюция, не тело — план Даллеса. И Чонгуку все это нравилось, он никогда до этого никого не целовал, поэтому в нем все же было слишком много страхов, но сейчас, в это единственное мгновение, он действительно смог забыть обо всем. А Джин не испытывал этого, вокруг его горла его же разум обернул петлю. Мужчине казалось, что он слышит этот холодный пронзительный голос, тот, который хотелось растянуть до самой вечности, который хотелось поцеловать, обернуть вокруг рук и отлить золотом. Но в то же время он был так далеко, за пределами этих губ подростка, за пределами этого дома. И поэтому Джин чувствовал себя одиноко, целуя эти губы, поэтому он чувствовал страх и ненависть к себе, обнимая мальчика, но не чувствуя настоящего тепла. И вдруг пришло озарение, и вдруг наступил рассвет — и небо слегка раскололось, и в городе, где вечно идет дождь, где наводнения — часть быта, солнце обернулось в кровавую улыбку и войной разрослось на небесном холсте. И тогда начался кошмар. И тогда Джин вокруг представил, что целует он вовсе не Чонгука, а целует он Юнги, будто бы это один и тот же человек. И мужчина ненавидел себя за это, но уже не мог остановиться. Он так сильно скучал, он так долго ждал и молился, что теперь он превратил чужую боль в свою собственную фантазию. Подросток улыбнулся, чувствуя, как его начинают целовать с еще большей нежностью, как чужие руки одиноко обнимают его, крепко-крепко, словно боясь потерять. А Джин мог лишь шептать про себя: «Прости, прости меня, пожалуйста, я не могу иначе». И перед глазами у него так и мелькал тот день, когда он вбежал в дом Юнги и начал кричать, срывая голос, кричать: «Где ты?» Но никого не было. И этот поцелуй напоминал о том дне, потому что именно тогда Джин встретился с Нгуеном, именно тогда он тоже поцеловал его, но тогда было пусто, а сейчас в сердце мужчины была безмерная вина, заполняющая его по самые косточки, не дающая дышать. Чонгук лишь на секунду оторвался от чужих губ, чтобы перевести дыхание, но замер, остановился, потому что Джин прошептал: «Юнги». И на этом стены обрушились. От этого шепота все внутри перевернулось и заполнилось неистовой болью. Мужчина потянулся снова к губам, но подросток сразу же отскочил в сторону и отпихнул его от себя, свалился на пол и посмотрел на своего мучителя с такой болью, с какой разве что на трупы любимых смотреть. Любовь мальчика закончилась там же, где и началась. — Что вы сказали? — нервно попросил повторить Чонгук. И тогда Джин понял, что натворил, понял, потому что тело подростка лопнуло от боли и разрослось гигантским маковым полем. Страшно видеть глаза утопленников, еще страшнее — глаза живых, когда все в них распадается и все в них рушится. И у мальчика этого были именно такие, страшные и отчаянные, хотелось от них убежать куда-нибудь. Мужчина вдруг почувствовал себя голым, словно вся ложь влезла вместе с его кожей и растворилась в пучине ужасающей правды: он наврал тому, кого хотел защитить. — Чонгук, послушай, — начал Джин, садясь на корточки, чтобы быть на одном уровне со своей неизбежностью. — Нет, — мальчик покачал головой, — вы назвали имя Юнги, вы назвали меня им. — Я-я объясню- — Что? — он перебил. — Что объясните? Спасибо, я все понял. — Пожалуйста, Чонгук, не надо… Подросток покачал головой и еле-еле сдержал свой крик, еле-еле не умер под весом собственных мыслей. Он кроваво посмотрел на мужчину, и так безумно захотелось ударить его по лицу, захотелось хоть как-нибудь выразить всю свою боль. Но Чонгук лишь сидел смирно, тяжело дышал и смотрел в глаза своему убийце, смотрел в них прямо не отрываясь. — Так было все время? — подал голос Чонгук. — Вы все время помогали мне просто потому, что я напоминал вам Мин Юнги? — Прости, — прошептал Джин, — прости… — Это правда? То есть… Ну да, о чем я вообще думал… Вот дурак… Знаете, а я действительно поверил в то, что я вам нравлюсь… Я поверил в то, что даже такой, как вы, может отпустить свое прошлое и жить дальше. Верно, зря… — Прости… — Не извиняйтесь, — мальчик поднялся с пола и стал медленно отходить к двери, — не надо извиняться. Зачем? Все ведь в порядке. Если для вас я это Юнги, то, полагаю, Юнги сейчас очень рад! Думаю, ему великолепно! Спасибо вам за все, Ким Сокджин, а теперь я собираюсь уйти отсюда, до свидания! Или нет-нет, стойте, д-да, не до свидания, не всего вам хорошего, а всего плохого мне! Джин потянул к мальчику свои руки, но Чонгук, еле сдерживая рыдания, сорвался с места и выбежал, босиком, в одной только майке и пижамных штанах, выбежал, чтобы больше сюда никогда не возвращаться, чтобы все это навсегда закончилось. Подросток покорил своей болью ночь и этот рассвет, схватился длинными пальцами за звезды и что было мочи сжал их — и посыпался звездный град, обрушившийся на дом мужчины. А сам мальчик сломя голову бежал к своему дому и, наконец достигнув его, закрыл за собой все двери, все замки: трое на калитке, двое на входной двери, один на дверце в своей комнате. И только заперевшись и выключив везде свет, Чонгук позволил себе свалиться на пол и закричать. Очевидно, он просто не достоин настоящей любви.

***

«Ну вот и все. Пора ставить точку. Вода начала прибывать, вероятно, все жители уже в безопасности. Надеюсь, Джин тоже эвакуировался и теперь ожидает, когда вода уже начнет спадать. А я здесь, ожидаю, когда она заполнит комнату до самого потолка. Сейчас здесь ее не так много, всего лишь мне по колено, поэтому я все еще могу писать. Кроме слов мне уже ничего не осталось. Наверное, если тело мое найдут, то оно будет ужасно выглядеть, но я не жалею о том, что остался здесь. Не могу сказать, что я рад, потому что мне все же очень страшно. И мне все же очень больно, что я умру вот так. Если бы я мог отдать свою жизнь больному ребенку, я бы с удовольствием это сделал, потому что сейчас меня не покидает чувство, будто бы я эгоистично трачу свою жизнь на собственное самоубийство. Произнести это вслух намного сложнее, чем написать, вероятно, поэтому все пишут предсмертные записки. Не знаю, что мне еще написать… Что мне сказать? Стоило подумать об этом намного раньше, поэтому я просто буду записывать все, что приходит мне в голову, а она сейчас переполнена мыслями. Стекло лопнуло под напором воды, поэтому я переместился на нашу кровать: кажется, она все еще хранит в себе запах Джина. Я рад, что умру в доме, в котором я провел так много счастливых моментов. Я много раз писал сюда о том, что я мечтаю, чтобы Джин меня разлюбил, но сейчас я все же готов признать, что это не было правдой до конца. Потому что я все равно был рад, когда он целовал меня, так нежно и так кротко, я был рад, когда он приходил ко мне и на руках уносил из кабинета, когда я писал слишком долго. И я был так безумно и безутешно счастлив всякий раз, когда он говорил мне ласковые слова. Я был так очарован, но я все равно не мог избавиться от этой боли внутри. И мне так жаль… Мне так жаль, что все закончится именно моим холодным телом, мне так жаль… Я очень надеюсь, что Джин разлюбил меня, я безумно надеюсь, что он нашел себе кого-то нового и любит его с той же силой, с которой он любил меня, я прошу только об этом. Я хочу, чтобы он продолжал счастливо улыбаться, хочу, чтобы он радовался каждому дню, потому что я не хочу, чтобы он постепенно превратился в меня. Несмотря на все наши ссоры, я никогда на него не злился, потому что источником всех наших проблем всегда был я. Не способный перебороть эту всепоглощающую ненависть к себе, я. Я начал это писать не потому, что так безумно хотел оправдать себя, а потому что мне страшно. Вода такая ледяная, что я больше не чувствую своих ног. Кажется, в мою комнату вместе с наводнением ввалились осколки неба, потому что они красиво отражаются в темноте: напоминают мне глаза Джина. Пожалуйста, пусть он будет счастлив с кем-то другим, пусть он по мне не скучает, потому что я не хочу, чтобы по мне скучали. Потому что я виноват в смерти всех тех детей, я виноват в боли того, кого так безумно любил. И я виноват в том, что родился. Не могу остановить свои слезы. Хорошо, что скоро вода заполнит комнату полностью: я вижу, как надвигается огромная волна. Тогда это все уже будет неважным, потому что я сам стану просто телом, вместо души у меня будет вода. Надеюсь, это пройдет быстро, потому что я достаточно натерпелся. Думаю, с меня хватит. Думаю, со всех нас хватит. Надеюсь, это никто не прочитает, потому что дальше я напишу только для Джина. Спасибо, что был со мной, спасибо, что успокаивал меня. Спасибо, что был рядом. Я никогда не смогу отблагодарить тебя, я люблю тебя, но я надеюсь, что во всех следующих жизнях мы не встретимся, я надеюсь, что у тебя будет такое счастье, о котором ты мечтал. И я надеюсь, что ты поймешь, что я умер и что меня просто нужно отпустить. Я знаю, что это сложно, но, надеюсь, твои чувства ко мне сразу же пройдут. Надеюсь, ты не будет скучать по мне. Я не хочу, чтобы тебе было больно. Я действительно хочу, чтобы ты был счастлив без меня, потому что я не умею быть счастливым. Потому что я всегда все порчу. И твою жизнь я тоже портил, но если тебя поглотят воспоминания только о хорошем, то ты не вспомнишь об этом. И ты будешь думать, что тогда, когда я плакал, а ты говорил мне плохие слова, ты был виноват. Но ты не был. И я не виню тебя. И в моей смерти ты тоже не виноват. С тобой я был безумно счастлив, но я не мог перестать ненавидеть себя. Не надо спасать тех, кому плохо, потому что в итоге вы оба будете несчастны. Так что… Волна подходит. Пора прощаться. Скоро она разобьется о мой дом, надеюсь, второй этаж не рухнет, потому что там я оставил своего котенка. Джин должен найти его, обязан… И… Боже, ну что я еще должен сказать? Мне так страшно. Так страшно… Пожалуйста, пусть все будут счастливы. Пусть у всех все будет хорошо. Потому что я единственный, кто не заслужил счастья». Хосок отбросил дневник в сторону, а после загорелся маниакальной идеей. Он не знал, кто такой этот Джин, но не хотел, чтобы тот человек читал это, он надеялся, что этот человек испытывает вину за смерть писателя. И поэтому юноша схватил огромную тарелку и положил на нее этот сборник чужой боли, а после взял зажигалку и поджег уголок, позволяя огню пожирать чужие слова, позволяя ему убивать последнюю память. Никто никогда не узнает, потому что Чон Хосок не верил, что кто-то может так искренне любить других, потому что он не верил, что тот, кто уничтожил так много жизней, способен на самом деле испытывать все это. А еще детектив ужасно боялся, потому что он думал: каково это чувствовать, как вода заполняет все твое пространство? Каково это, когда твоя голова лежит на рельсах и чувствует вибрацию, а вскоре в уши заползает удушливый стук колес и предупреждающий сигнал. И ты знаешь, что поезд не остановится, знаешь, что вода так и будет пребывать, но не бежишь. Что должно твориться в душе человека, когда он не позволяет себе сбежать, а просто позволяет себя убить? Что значит умирать в одиночестве? Все это заполняло сердце юноши и не давало выдохнуть, казалось, пульс его застыл — Антарктида растаяла. Словно страшный голодный зверь, огонь пожирал одну страницу за другой, позволяя тому вою, который был вложен в эти строки, вырваться наружу. Хосок смотрел, как догорает чужая вселенная и улыбался, а после тяжело вздохнул и неожиданно наткнулся взглядом на подарочную коробку. Подойдя чуть ближе и оставляя пламя без присмотра, юноша взял найденный предмет в руки и осторожно открыл его, впиваясь взглядом в красивые самодельные свечи и записку с начальной надписью: «От Кая». Не читая, Хосок и ее бросил в огонь, а после закрыл лицо руками и стал качаться из стороны в сторону, потому что его заполняла та же вода, грязная и мутная, он тонул сам в себе и в своем охваченном болью небе. Облака таяли и падали ему на лицо слезами, но сам он не плакал. Не имел права заплакать, поэтому детектив резко поднялся и, нервно оглядываясь по сторонам в поисках чего-то, что могло бы его занять, быстрыми шагами направился в комнату брата, надеясь утопить себя в очередном неуклюжем разговоре. Юноша с силой открыл дверь, так, что та ударилась о стенку с глухим писком, словно где-то здесь водились крысы. Но крыса была только одна. И именно она держалась за ручку и осматривала комнату своими маленькими темными глазками. Не найдя брата в темноте, Хосок включил свет и понял: комната абсолютно пуста. И абсолютно пустое пространство воцарилось у него в душе. На секунду юноша задумался: когда он в последний раз видел брата? Хосок достал телефон и посмотрел на календарь, с ужасом понимая, что его брат не возвращался домой уже более трех дней, а он этого так и не заметил. — Почему ты такой идиот? Почему ты такой тупой? — сказал он сам себе вслух и, ударив себя по голове, стал отчаянно набирать номер Хоа, но тот не отвечал.

***

Игры всегда затягивают. Несколько дней назад Хоа снова ушел, чтобы погулять в лесу: он нашел самое идеальное место для себя, самое красивое место на свете. Старый заброшенный особняк, вокруг которого разбился дикий сад. Деревья голыми кронами освещали темную дорожку, а река, бурлящая неподалеку, распускала свои волны, создавая невероятную симфонию тусклого мира. Мальчику нравилось здесь, потому что это место походило на сказочный дворец, словно пробило бы сейчас полночь — и все вокруг преобразилось бы, стало ярким. По этим дорожкам точно когда-то ходили дамы в красивых нарядах, господа во фраках, шляпы и шампанское блистали каждую ночь, пусть это и не было характерно для Кореи, ребенок представлял именно это, потому что подобные фантазии заставляли мальчика забыть обо всем: о своем холодном доме, о странном поведении брата, о пропаже тех, с кем ему очень хотелось поиграть. И поэтому он играл здесь один. Забыв о времени и пространстве, Хоа гулял вдоль сада и заходил в сам особняк, садился на разваливающийся диван из дорогого дерева, а после закрывал глаза и представлял, что у него есть друзья, представлял, что дома его ждет вся его любящая семья с готовым рисовым пирогом, что в школе будет снова все хорошо. Но эти мысли заставляли чувствовать его себя еще более одиноким и несчастным. Мальчик запретил себе плакать, но как только что-то вырывало его хрупкое тело из мечтаний, в плоть которых он врос, то слезы сами собой собирались в уголках глаз. И так было все два дня, что он провел здесь, даже не думая возвращаться домой: всем все равно будет плевать. Ночи были холодными, но мечты согревали его: он накрывался ими, словно одеялом, подкладывал как подушку и сладко-сладко сопел, понимая, что все не так уж и плохо. Но вскоре Хоа нашли другие мальчики, пришедшие поиграть сюда после долгого школьного дня. И они были из клуба. И на удивление самого ребенка, они не отказали ему в игре. И стало так радостно, так весело. Грязи хотелось начать прыгать и кричать, хотелось бегать за этими ребятами собачкой и вилять своим хвостиком, теряя свое одиночество раз за разом, открываясь людям все больше и больше. И они готовы были его выслушать. Это были близнецы из детдома, они улыбались сломанными ртами, кривыми ручками трогали Хоа за плечи, представляя, будто бы они надевают на него фрак и превращают в того самого господина, важно похаживающего вдоль сада и думающего, что бы еще приобрести из недвижимости. И вскоре к этим мальчикам присоединился и сам лидер — О Нгуен. И он выглядел, как самый настоящий принц этого заброшенного места, только глаза его не были красивы, глаза его бегали, безумно и страшно, иной раз непонятно было, куда он смотрит. Но он играл со всеми на равных, он играл со всеми так, словно они были его друзьями, находя со всеми общий язык, несмотря на разницу в возрасте. И Хоа невольно начал хотеть стать его самым лучшим другом. Но это было сложно, учитывая, что лидер безумно красивый и безумно умный, мудрый и интересный, а сам мальчик был похож на свалку: грязные руки, разорванная душа, одиночество на самом дне огромного живота и безобразное тело. У этого ребенка не было ничего, что можно было бы предложить своему другу, поэтому он мог просто смотреть на Нгуена и восхищаться, как всегда восхищался кем-то, кого видел на экране телевизора, кем бывал в своих мечтах. — А м-можно мне посидеть рядом? — спросил тогда Грязь, глядя на красивые руки юноши. — Конечно, малыш, садись, — он добродушно улыбнулся и подвинулся. — А можно задать вопрос? Как вы… Как вам удается так хорошо со всеми ладить? — М, — Нгуен улыбнулся чуть шире, — на самом деле это несложно. Нужно всего лишь знать одни маленький секрет. — Какой? — Только тихо, никому не рассказывай, — он придвинулся к ушку мальчика, — секрет в том, что все люди одинаковые, поэтому никого никогда не нужно бояться. Ты ведь боишься своего брата, правда? Или тех мальчиков, что издеваются над тобой в школе? Боишься? Не стоит. Потому что у всех есть что-то, что им дорого, у всех есть то, чего стоит бояться, поэтому всегда можно просто поделиться своей болью с другими, а те не смогут отказать. Хочешь поделиться своей со мной? — Д-да, — робко произнес Хоа, — ну… Мне одиноко. — Мне тоже часто бывает одиноко. — Не может быть! Вы ведь такой- — Одиночество не измеряется в друзьях и красоте, малыш. Одиночество это одиночество. Однажды я потерял кое-что, что было мне очень дорого. Знаешь, иногда отсутствие того, что было тебе действительно важно, пугает намного сильнее, чем смерть или отчаяние. Мальчик улыбнулся, чувствуя, как его сердце начинает биться все сильнее и сильнее, потому что с ним впервые говорили, как с равным, говорили о том, что ему было важно. И он мечтал об этом всю свою жизнь, мечтал погружаться в другого человека снова и снова так, как он часто погружался в Кая до переезда в этот холодный город. Юноша взял палочку и стал что-то рисовать на песке, позволяя ребенку рядом с собой думать о своем и улыбаться так радостно, так свободно. Но все мысли мальчика вскоре были прерваны странной, какой-то жуткой фразой: — Ты же помнишь, что должен убить своего брата? Хоа вздрогнул и со страхом посмотрел на своего нового друга, после чего прошептал: — Я не буду этого делать. И в одночасье добрые карие глаза окрасились в бордовый, на коже юноши выросла шерсть, а сам он медленно повернул свою голову, становясь подобным ядерному оружие, запущенному в мирное небо. Мальчик слегка отодвинулся, но продолжал нервно улыбаться, не понимая, почему Нгуен из доброго друга неожиданно превратился, а самого страшного зверя. А сам юноша точно знал, зачем и почему он с кем-то водится: с Джином — ради еды, с детьми — ради мечты. И он точно знал, что хотел сделать и как еще он хотел сломать людей вокруг себя, потому что только так он мог утолить свое собственное отчаяние. И всякий раз получая отказ, в нем становилось чуть больше волка, поэтому клыки начинали больно резать десны, а ногти разрастались, у них появлялись собственные желания: желание впиться кому-нибудь в горло, желание схватить детское тело и, как во всякой страшной сказке, утопить его в болоте, разорвать на маленькие осколки. — То есть ты не собираешься исполнять приказы клуба, но хочешь быть его членом? — сдерживая себя, спросил Нгуен, строго глядя на ребенка. — Н-но как же я могу убить человека? Э-это же шутка? — Нет. Это не шутка, — он тяжело вздохнул, — за неисполнением последует наказание. Ты точно отказываешься? — Ч-что?.. Н-но… — Ясно, духу не хватит убить ни себя, ни Чон Хосока, ну хорошо, тогда поступим с тобой так же, как и с этим ебаным Пак Чимином. Мальчик и опомниться не успел, как его ударили по голове — и все поплыло перед глазами. Мир вокруг смешался в одну маленькую линию. Заброшенный особняк сплющился, сад вырезал сам себя, и бескрайнее небо стало выпивать себя по крупицам, а после — чей-то тяжелый крик, падающий на грудь, а после — его схватили за жирные руки и, как последнюю свинью, потащили в здание, в подвал, где бегали крысы и где стоял запах гнили. Хоа не мог пошевелиться, но он отчетливо чувствовал, как его руки привязывают к старой трубе, как на него садятся и зачем-то нюхают, а после смеются. Не прошло и минуты, как все естество погрузилось в сплошную темноту. Нгуен ушел без слов, оставив того, с кем еще пару минут назад говорил с милой улыбкой на лице, в старом заброшенном здании. И тут уж было не до фантазий, тут уж нельзя было помечтать ни о принцах, ни о принцессах — только о военнопленных, о заключенных, о драконах, в крылья которых вонзили тысячу ножей, змеями ядовитыми заполнили рот и оставили так умирать. — С-спасите, — жалобно выдохнул мальчик, а после сорвался на дикий крик, — спасите! Но никто его не услышал. Потому что люди не хотят слышать криков. Потому что идеальная модель общества подразумевает под собой немоту, возведенную в абсолют.