Гибискус: откровение.

      — А ты можешь мне показать? — Тихонько спрашивает малышка. Рука на ее голени напрягается, пальцы выписывающие сложный узор по влажной коже замирают.       — Погрузить тебя в гендзюцу? — Мужчина вопросительно приподнимает угольную бровь, на губах застывает усмешка.       — Ты же сам говорил, что в цукуеми время и пространство подвластно тому, кто использует технику. Я правда очень хочу знать, хотя бы просто взглянуть. — Сарада просит, она очень хочет. Хоть внутри и зарождается иррациональный страх.       Юная Учиха права. Цукуеми действительно является идеальной и смертельно-опасной техникой. Ни единой капли крови, а ощущение — словно вскрыли брюхо наживую. Великолепная техника истинного пацифиста, которым являлся Итачи.       — Тебе может быть больно, — тихонько говорит Саске, отводя взгляд в сторону. Он не может категорично отказать дочери, но и согласиться так сходу тоже не может.       — Я знаю, это будет отвратительно, но мне нужно, очень нужно, — малышка хочет быть ближе к дяде и к отцу. Она желает окунуться с головой в их историю, искупаться в крови эфемерных врагов, если это действительно ей поможет приблизиться к ним. Сарада готова испить чашу боли и ненависти до дна, пусть и не свою собственную.       Саске кивает. Он поджимает губы, сжимает их в тонкую белую полоску. — Прости. — Риннеган вспыхивает лиловым, а в правом глазу разгорается пламя мангекью, замысловатый цветочнообразный узор перекрывает и зрачок, и радужку. Старший Учиха обхватывает ладонями девичье лицо и смотрит, не моргая в изумрудные глаза. Сарада добровольно нырнула в иллюзию, будто в бушующее море.       Сознание куноичи оказывается запертым в теле отца. Это всего лишь иллюзия. Сарада знает про это, но все равно страшно, дико и в горле неприятный ком. Серые цвета постепенно напитываются красками. Она смотрит чужими глазами на юного Итачи. Он совсем мальчишка, а такой серьезный, задумчивый. Под глазами тени, взгляд строгий — и где-то там в глубине тьмы плещется что-то похожее на любовь.       Отрывистое прикосновение двух пальцев ко лбу действительно болезненное. Это же чертов щелбан, шаннаро. Совсем не ласкаво, но сопутствующий жест до этого был полон нежности.       Страх сковывает тело, блокирует разум. Сарада кричит, плачет навзрыд, когда все вокруг окрашивается в багряный. Кровь льется рекой, словно дорогой алкоголь. От запаха металла все внутри скручивает. И девочка не понимает, как отец пережил смерть родителей и волну унижения от родного брата и не поехал крышей окончательно.       А нет, поехал. Саске безумен в своей желании отомстить. Его не останавливает ни лучший друг, ни команда номер Семь, ни Орочимару, ни кто-либо другой. Саске, откровенно говоря, срать на всех. Его не интересует ничего кроме будоражащего желания отомстить. И Сарада ловит это демоническое чувство, впитывает в себя и заливисто смеется в припадке истерики.       Дальше — хуже. Отец действительно хочет убить Итачи, отобрать его жизнь. Он верит каждому слову брата, плещется в ненависти и горе. Каждый раз, стычка за стычкой, удар за ударом.       Молодая Учиха не может насмотреться на Итачи, она ловит каждую эмоцию, каждое слово, каждую интонацию и где-то в глубине души желает, чтобы он прикоснулся к ней — даже если это будет мозолистая, тяжелая ладонь, сжимающая горло.       «Другого раза не будет, прости, Саске…» — Величественное облачение распадается: забрало трескается, кожа лопается, мышцы будто высыхают, а скелет распадается на тысячи осколков, будто витражное стекло. Сарада надрывно кричит. Она не может сдержать эмоций. Слишком больно, слишком тяжело. Итачи прикасается пальцами ко лбу брата, ведет окровавленную линию вниз и падает на землю. Девочка чувствует это тепло, невысказанную нежность. И от этого становится еще хуже.       Сердце кровью обливается, но это далеко не конец. Хотела посмотреть и прочувствовать все? Смотри и помалкивай, Сарада.       Обито — не Итачи. Он не примиряется куда бить, как и с какой силой. Мажет кулаком в живот и гнет свою линию. Стоит Саске опять открыть свой рот, чтобы озвучить протест и несогласие, как удары повторяются. Обито буквально вбивает в Учиху свою правду, общую истину и материт щенка — АНБУ за то, что он позорно подох от руки брата, от болезни, от всего на свете.       Сараду буквально подкидывает. Реальность меняется.       Итачи закрывает брата собой, отгораживает, уводит в сторону и вступает в бой с Кабуто сам. Он рассказывает правду отрывисто, снова использует Сусаноо, сражается, словно в последний раз, полностью отдает себя поединку.       Сарада, будто завороженная, наблюдает за братьями, за их восхитительным тандемом, за их слаженной работой. По коже бегут мурашки. Куноичи тоже хочет сражаться с Итачи плечом к плечи, спиной к спине.       Поединок окончен. Сарада смущается, краснеет до корней волос, но не отводит взгляда. Она наслаждается развернувшейся картиной маслом.       «Глупый, глупый, глупый», — шепчет загнанно Итачи. Он обнимает брата, прижимает к себе тесно-тесно и только потом дает волю эмоциям: шепчет всякие глупости и извинения. Он покрывает лицо Саске легкими поцелуями. «Я же потный и грязный, как тебе не противно», — возмущается делано юноша. «А я мертв», — на одном дыхании и снова поцелуй. Горячий, болючий, горький, словно сухое вино.       Сарада чувствует на себе каждое прикосновение, каждое движение, она впитывает в себя запахи и звуки, старается запомнить все до последней мелочи, потому что другого раза точно не будет.       Иллюзия распадается на тысячи мелких осколков. Демонстрация закончилась. В реальном мире прошло не больше минуты, а в цукуеми, будто вся жизнь пролетела перед глазами.       — Как ты? — Саске ловит дочь в собственные объятия, прижимает к груди и ласково гладит по волосам. Пальцы массируют затылок успокаивающе. — Мне страшно, горько и обидно, — малышка всхлипывает, обнимает отца за шею. — Прости, маленькая, давай мы сейчас смоем пену и пойдем спать? — Девочка в мужских руках дрожит. И старший Учиха все делает сам: вынимает пробку из ванны, смывает душем мыло, кутает дочь в мягкое банное полотенце, а свое запахивает на бедрах.       Бывший отступник несет Сараду на руках в свою спальню и уже там вытирает куноичи досуха, одевает ее в собственную чистую рубашку. И только потом Саске одевается сам.       Уже в постели, накрытая теплым одеялом, девочка прижалась к отцу, обняла его со спины. — Возможно, я бы хотела злиться на тебя, но не могу. Саске повернулся, поймал дочь в объятия, притиснул по ближе, почувствовав теплое дыхание куда-то в ключицу. — Ты имеешь полное право ненавидеть меня. — Как не крути, а мужчина прав. Он собственными руками убил ее дядю, ее родственную душу; уничтожил без сожаления человека, рожденного для нее.       — Но я не злюсь, я все понимаю, ты не мог по-другому. Дядя не оставил тебе выбора. — Сарада злилась на Итачи, на то, что он не подумал о ней, не захотел бороться за свою жизнь. Но прошлого не вернешь, нужно жить дальше.       Саске давит тяжелый вздох, он должен был подумать о будущем, слышать истинный посыл брата, сокрытый в его словах предложениях, а не слепо вырывать из контекста, ведомый яростью и желанием мести. Как оказалось, глупой и никому не нужной мести. Легче тоже не становится, наоборот тяжесть на сердце увеличивается в стократ.       Мужчина гладит ладонью Сараду по волосам, запускает пальцы в угольные пряди, массируя круговыми движениями кожу головы. Девочка чуть ли не мурлычет, трется затылком о ласкающую руку, блаженно прикрыв глаза.       — А твоя родственная душа… Ты знаешь, кто это? — Тихонько спрашивает куноичи, уткнувшись лицом в широкую мужскую грудь.       — Без понятия, я никогда не встречал человека хотя бы с похожем рисунком на теле, — старший Учиха говорит чистую правду. В юношестве он был уверен, что его истинной парой является Наруто, а потом в один не особо прекрасный день этот усуратонкачи весь на радостях огорошил и самого Саске, и всю деревню в целом — его родственной душой оказалась Хината Хьюга. Джинчурики Девятихвостого и скромницу из древнейшего клана связывала щедрая горсть сочного винограда, раскинувшаяся между лопаток. Темно-лиловые крупные виноградины обвивались плотные цепи, будто отображение клановой техники Узумаки, которой в совершенстве владели Карин и Кушина.       — Я, кажется, у кого-то видела нечто подобное, когда после экзамена на чунина Конохамару повел наших на горячий источник. — Сарада смущается, тихонько смеется — в памяти всплывают комичные моменты совместных посиделок в компании молодежи из других скрытых деревень.       — Не забивай себе голову, — Саске отнекивается, ему даже не интересно кто бы это мог быть. Тот возраст давно прошел, мужчине почти тридцать пять. Какие к черту молодые любовницы или любовники могут быть?       — Я хочу, чтобы ты был счастлив. Как бы ты не корил себя за прошлое, но ты заслуживаешь этого… Чтобы тебя любили, — Сарада не питает иллюзий на счет отца. Она знает, что в прошлом Саске не был образцовым, вышколенным или чересчур добрым. Он и сейчас не является показателем всего хорошего, что может быть в человеке. Девочка прекрасно понимает это и принимает.       Бывший отступник осознает, о чем говорит дочь, он видит сквозь фразы ее недомолвку: «чтобы любили, как мужчину. Не как брата или отца, родственника или друга. А по-настоящему, чтобы искры вокруг, сердце сладко щемило и дыхание спирало от нежности».       — Ты слишком добра ко мне, — ни капли иронии. — Это ты слишком строг и категоричен к себе, — почти невесомый поцелуй под ключицу.       Саске не замечает, как мягкая улыбка трогает его губы. А что если он не смог бы вернуться в Коноху? Не смог хотя бы попробовать создать семью, завести детей? Что было бы тогда? Мужчина чуть заметно кривится, морщит нос и отметает подобного рода мысли. Любимая дочь рядом, деревня под надежной защитой, а честь брата восстановлена.       — Будем спать? — Бывший отступник наблюдает, как Сарада зевает, стараясь удобнее устроиться в теплых объятиях.       — Да, доброй ночи, папочка, — малышка обнимает Саске за талию рукой, а ножку кладет ему на бедро, придвигаясь еще ближе и теснее.       — Сладких снов, малыш, — конечно, Сарада и раньше ночевала в родительской спальне, когда ее мучили кошмары; или наоборот, когда старший Учиха просыпался раз за разом глубокой ночью с истошным криком, рвущимся из сухого горла. Тогда девочка приходила к нему, обнимала маленькими ручками в попытке убаюкать.