Тюрьма

Юный Адольф имел неосторожность вести дневник, где описывал свою жизнь и, разумеется, чувства. Ночью тридцатого апреля его и Еву застали врасплох, так что дневник, как и другие документы и доказательства виновности нациста, остался в целости и сохранности. К счастью немца, некоторые страницы, показавшиеся ему провокационными, он, по мановению своей легкой паранойи, сжег. Но все же, осталось и кое-что интересное. «И да, и нет. И любовь, и ненависть. В нём обаятельность сочетается с жестокостью и властностью. Ах, милый Йозеф. Это чудо(вище) преследует меня, казалось бы, от самого рождения. Это имя звучит знакомым отзвуком, это выражение лица я видел еще в младенчестве. Он похож на моего покойного отца. Когда я узнал некоторые детали его прошлого – а он их так тщательно скрывал, наивный, думал, никому не удастся прознать – меня бросило в дрожь. Эта паранойя, тревога, строгость – боже, мне захотелось провалиться сквозь землю, когда я увидел в Йозефе черты папаши. Не хотелось думать о том, что этот еще и дерется в семье. Ещё когда мы встретились первый раз, мне показались знакомыми его слегка напыщенные манеры. Хотя после меня успокоила беседа с ним в более приятной обстановке. Хотя, не настолько приятной, насколько более дружеской, менее официальной. Йозеф, когда выпьет, ведет себя более развязно и даже открыто. Говорит мне о своих небольших проблемах и переживаниях. Смешно. С одной стороны, мне приятно, что он доверяет мне, но пить с ним всякий алкоголь я не собираюсь. Кстати, совсем недавно он звал меня к себе на «дачу» (как я понял, для русских это как загородный дом). Я хотел было поехать, но сомневаюсь. Что-то подсказывает мне, что там ничего хорошего не будет. По крайней мере, меня напрягает, как ласково Йозя обращается к своим приближенным (именно это слово, они скачут вокруг него как холопы вокруг русского царя). Я, к сожалению (или к счастью?), плохо понимаю по-русски, но эти его приторные обращения меня, мягко говоря, пугают. Посему я решил не испытывать судьбу – надо же ей когда-нибудь отдохнуть от меня – и расслабиться в гостинице, а не на подозрительном загородном доме. * * * Первым делом хочется написать, что такого ужаса я еще никогда не испытывал. Сталин смотрел на меня так, будто бы я предал его. И главное, я даже толком не понял, почему! Жутко, когда человек улыбается тебе, говорит хорошие вещи, ласков, учтив, а в глазах ярость. Ни слова не сказал, ни капельки истерики. Пожалуй, в этом смысле я плохо понимаю политику. Где эмоции? Где выражение чувств? Что за ужасное притворство? С другой стороны, он дарит мне подарки. Здесь в СССР растут чудесные фрукты и ягоды, я просто не смог отказаться от таких чудес. Кроме того, однажды он принес мне переведенный на немецкий фильм советского производства. Из вежливости я, конечно, принял его презент, но пока что не смотрел. Хотя он вкратце описал его и произведение обещает быть интересным. * * * Его словно пришибло чем-то тяжелым и мозг перевернулся. В письме он сначала гневался, а после писал нечто даже... романтичное? Я шокирован. Он снова звал меня к себе на «дачу». Он настойчив. Писал, что следующие переговоры пройдут там, расхваливал-нахваливал свой домик, да так, что я действительно испуган. В общем, говори он это вслух, возможно, я бы купился на красивые речи, но здесь от хождения вокруг да около проку мало, потому что очевиднейшим образом видно то, как охотник пытается заманить хлебом молодого олененка. Пока я решил написать ему, что мне хотелось бы провести переговоры в более формальной обстановке... * * * Я стал замечать престраннейшую вещь. После того, как переговоры состоялись, Йозеф предложил мне остаться переночевать, аргументировав это тем, что ему есть о чем поговорить со мной (и это так, мы чудесно разговариваем), что у него чудесная бильярдная на первом этаже и что уже темнеет. На тот момент я был польщен предложением, затем я оценил обстановку, вспомнил здешнюю обслугу, оглядел Йозефа и решил, что ничего не случится. А ночью я проснулся от того что кто-то ходит по комнате. Приоткрыв глаза, я обнаружил, что это сам хозяин дома. Он, по-видимому, смотрел на меня спящего. Если призадуматься, когда я просыпался, я поворачивался и слышал какое-то движение около себя. Теперь мне кажется, ему стоит обратиться к психиатру. Было бы жаль терять такого чудесного, но нынче странного человека. Ах, о чем это я (записать себе на будущее: перестать терять мысль выступления). Эта престраннейшая вещь заключается в том что он, по-видимому, ко мне неровно дышит! Я видел, как он относится к довольно симпатичным официанточкам (или как они их там называют у себя?): даже как-то снисходительно, спокойно, прохладно. А на себе я чувствую совершенно другой взгляд. Он так яростно пожирает меня глазами, что даже жутко. А обратиться за помощью пока не к кому, потому я решил излить свои чувства на бумаге. Ох, после этих встреч мне кажется, что потом и мне придется идти к психиатру. * * * На самом деле (здесь видимо должно было быть обращение к дневнику, но слова старательно исчёрканы так, что их трудно разобрать) я начинаю подозревать себя в какой-то странной тяге к нему. Йозеф интересный собеседник, и еще более интересный человек. Иногда мне хочется узнать что у него там в голове происходит. Да и расспросить, каким образом ему удается поддерживать такой авторитет и удерживать во власти всю мощную страну. Я слышал, что совсем недавно они были бедны и не так сильны, как сейчас. Нынче мы одни из самых величайших держав. Самые величайшие. Совсем забылся. Йозеф несколько раз неоднозначно намекал мне на то, что симпатизирует мне. Я до сих пор в растерянности и не знаю, что ответить ему на его слова. Мне с одной стороны страшно, а с другой стороны я даже чувствую желание ответить ему (здесь текст аж целыми предложениями перечеркнут на несколько раз, а чернила размазаны стирательной резинкой). Таким образом, я испытываю смешанные чувства к происходящему. Мне кажется, стоит еще немного повременить с ответом. Кроме того, скоро начнется претворение нашего плана в действие, так как тот договор, о котором я писал немного ранее, уже подписан Риббентропом. Так что, пока есть дела поважней, чем выяснение личных отношений.» Далее страницы дневника вырваны. Следуют короткие очерки касательно переживаний насчет войны, ликования насчет первых побед и несколько гневных фраз в адрес Йозефа, который позже упоминается только лишь как Сталин. Несвязные строки в адрес советского вождя приобретают характер все более гневный или истерично-напуганный, тогда как раньше он был даже страстно-обожательный. Хотя и последняя характеристика иногда подходит к описанию. Немец сам замечает, что перепады настроения слишком странны и упоминает об этом один раз, но тут же забывает, расписав очередную яростную тираду. Следующие записи датируются уже сорок пятым годом. Много страниц вырвано и строки перечеркнуты не один раз. «Кажется, это самый ужасный день в моей жизни. Я уже перестаю удивляться победам русских, разве что мое самолюбие глубоко опущено на дно колодца. Я боюсь, что они могут добраться сюда и сделают что-нибудь ужасное со мной. Ева тоже нервничает. Она всеми силами пытается поддержать меня, но сама толком не понимает, что именно расстраивает меня больше. Сталину я так и не ответил. Это почему-то до сих пор гложет меня. * * * Недавно пришли вести с фронта. Они уже не отличаются разнообразием. Ева в панике. Я слышал, как по нам стреляют. Русские уже в Берлине. Всё кончено. * * * Сегодня я поглядел на Еву, и мне показалось, что в её женских чертах есть что-то неописуемо сталинское: она такая же неповоротливая и жесткая. О, не дай бог Ева прочтет эти строки, она, как и все женщины, немедленно бы закатила скандал, рыдала бы, и конечно же, использовала множество клише наподобие "ты не любишь меня". Я дорожу ею и не хочу обидеть её этими строками. Но периодически эта девчонка бывает просто невыносимой. Мы недавно обвенчались с ней – она настояла – и эта дурочка, счастливая, пыталась испечь торт вместе с Магдой, но если Магда умеет печь, так Евушка только притворяется. Я видел, как она изо всех сил старается понять то, что объясняет фрау Геббельс насчет готовки. Но это же так просто! Я не выдержал и решил больше не смотреть на это ребячество. Кажется, Ева опечалена этим. Зато нынче уже фрау Гитлер красивая, не поспоришь. Солдатики заглядываются на неё. * * * Ночью я проснулся от шума, как будто тысячи советских солдат кричат «ура!», как будто салюты взрываются над головой, образуя позорный советский стяг. А может, мне показалось. Я точно знаю, что рано или поздно нас найдут, эта железная нора оказалась слишком доступной. Мало того, мне пришла весть, что Муссолини подвесили за ноги на площади. Позор, какой позор... Это ужасная смерть. Тысячи людей сначала обожали его, благоговели, а после избивали, мучали и так поступили с ним... Вот она - вера народа, вот она - власть народа. Я не хочу всего этого, ни в коей мере, да никто бы не пожелал такой смерти даже врагу! Советские маньяки, дай им волю, еще хорошенько поиздеваются надо мной, когда поймают. Если поймают. Отсюда решено. Завтра же днем мы сделаем это, медлить больше нельзя.» На этом обрываются строки дневника и виден клочок последней обгорелой страницы. Сталин вдохнул дым и отложил тонкую тетрадь: всё, что осталось от дневника, всё что нашли. Дрожь пробежала по его рукам и остановилась где-то на затылке. Не было толком понятно, почему этот юнец внезапно перестал отвечать на письма – а это очень волновало «Йозефа», по крайней мере, до недавнего времени. В основном, Гитлер касательно этого просто писал сотни обрывистых фраз, где проклинал всё и вся, начиная от своих друзей детства, плюясь во все стороны антисемитизмом и заканчивая Евой. Но зато генсек обнаружил для себя приятную, питающую самолюбие великого вождя новость. То чувство тридцатых годов не было безнадежной и безответной влюбленностью, судя по прорванным от нажима пера страницам, по мятым клочкам бумаги, по едва уловимой панике на кончиках пальцев пишущего. Иосиф поправил ворот рубашки и не смог сдержать улыбку. Чувство удовлетворенности обволакивало всё его существо так же, как мед обволакивает больное горло. Этот юноша оказался куда более интересным, чем думал поначалу заинтересованный, после влюбленный, а нынче до смерти ревнующий грузин. Это детская проказа: начать игнорировать того, кто вызывает необъяснимые чувства в попытке обратить на себя внимание. Что же, надо сказать, он преуспел в этом. Но обычно родители наказывают детей за свои шалости, и пусть ремнем, и пусть ставят коленями на мелкие камни, пусть дети плачут кровавыми слезами, но они - глупые! - должны понять свои ошибки. Сталин, услышав шорох с дивана, повернул голову к юноше, сонно смотревшему на него через пелену Морфея. Немец не понимал, что там читает Иосиф и, по-видимому, пока не понимал даже что происходит. Вскоре его взгляд прояснился, и пронзительный взор устремился на тетрадь, узнавая в ней нечто знакомое. Сталин быстро, но максимально незаметно убрал записи куда подальше и хотел было отвлечь внимание парня на что-либо ещё, но тот уже оказался около него, стараясь заглянуть под широкую ладонь и хмуря брови. В свою очередь, Иосиф словно бы невзначай, перебирая бумаги, положил их на тетрадь и удивленно воззрился на Адольфа, который невозмутимо пытался подглядеть, узнавая свой дневник. Бессловесная перепалка продолжалась несколько минут, а со стороны неискушенный зритель вовсе не углядел бы никакого столкновения, разве что напряженность во взглядах, направленных друг на друга. Вскоре бывшему фюреру надоела эта «политическая», как он скептично называл любую совокупность молчаливости и якобы бездействия (скрывающего яркие эмоции), и он потянулся рукой к бумагам, но тут же был схвачен за запястье. - Ты здесь не на отдыхе и даже не в гостях, как раньше – жестко и грубо ответил генсек, сжимая запястье. Но изумленный Сталин вместо испуга и паники встретил только лишь расстроенный взгляд, немного разочарованный, опечаленный взгляд ребенка, который понял, что отец не доверяет ему. Да, только его взгляд мог передать такую бурю чувств, ненавязчиво, легко, но так действенно. Иосиф растерянно смотрел за тем, как чуть пошатываясь, словно бы ото сна, уходит одетый в одни лишь свободные штаны немец, нарочито изящно вытягивая ножки так, что видны тонкие щиколотки. «Чертов стервец» - подумалось вождю, и он поспешно проследовал за искоса наблюдающим за реакцией грузина Гитлером, не скрывающим улыбку.