Трактир "У Висельника"

семь лет назад       Юра до самого последнего не верил, что Паша кинул его. Уговаривал себя, что это глупости. Просто надо ещё потерпеть. Всё уляжется, и Паша вытащит его из этой жопы. Вытащит и скажет, что потрясён Юркиным самопожертвованием, впечатлён стойкостью, сражён силой его любви. Вытащит Юру из долговой ямы. Поможет с дипломом и трудоустройством. Он же обещал! Он плакал и клялся!       Шли дни, летели недели. Минул год. Давно выписалась из больницы женщина, которую якобы сбил Юра. Ушла за бесценок бабушкина квартира. Юре ещё и кредит пришлось брать, чтобы возместить пострадавшей ущерб здоровью. Затихла шумиха — каждый день появлялись свежие новости. Юрка колотился на подсобных работах, жил в служебной квартире, которая полагалась ему как дворнику. И ждал. Ждал, что вот-вот. Вот сегодня. Ну завтра точно. Может, в понедельник?       А Паша не появлялся… Но Юра не позволял себе подозрений. Как мантру проговаривал, что пока просто нельзя им светиться вместе. Ведь у Пашиного отца избирательная компания.       Сначала он просто ждал, потом, когда недели ожидания сменились месяцами, осмелился писать сообщения. Потом расхрабрился позвонить. Долго слушал гудки. А потом решил съездить к Паше домой. Впереди были майские праздники: Паша всегда отдыхал в десять майских дней широко — с выездами на курорты, и Юра подумал, что надо попытаться догнать Павла, пока тот куда-нибудь не уехал.       — Павлуши нет, — процедила красивая моложавая женщина, брезгливо оглядывая пообносившегося, отощавшего за год на тяжёлой работе и неопрятно остриженного в дешёвой парикмахерской Юру. — Мы с Петенькой на семейном совете решили, что Павлуше надо развеяться и пожить пару лет за границей. У него был непростой год. Да и превосходное начало карьеры и языковая практика, не находите?       — А… А про меня он ничего не говорил? Может, номер телефона оставил или письмо? — Юра чувствовал, как хрустит, прогибается, идёт трещинами стена веры, которую он возводил внутри себя.       — Письмо! — женщина серебристо рассмеялась. — Молодой человек, кто ж сейчас письма пишет? Рассмешили, право слово. Нет. Павлуша никому ничего не передавал. А для друзей устраивал вечеринку, ну, для своих, понимаете, да?       — Для своих, — мёртво повторил Юра. — Для друзей. Да, понимаю. Извините.       Он развернулся и побрёл назад, механически переставляя ноги. Так чётко, так ясно вдруг увидел он ситуацию со стороны. Дурак, да какой же дурак!       Он брёл и брёл. Подошёл к остановке и… прошёл мимо. Мимо развилки дороги, мимо тянущихся пафосных заборов дорогого пригорода, мимо забирающей вправо пешеходной дорожки. Как дошёл до парка, облагороженного только с краю, как углубился, как очутился на глухой поляне — он не понимал вообще. Просто силы закончились, и он присел на корневище. На краю сознания скользнула вялая мысль, что нужно уйти отсюда. Нехорошо здесь. Тоскливо и муторно.       Юре было так плохо, что он даже не подумал послушаться звенящего, тянущего чувства. Хотя обычно верил себе безоговорочно. Это странное, непонятное чувство, регулярно накатывающее на него, невозможно было описать внятно. Кто-то назвал бы его звериным чутьём, кто-то — интуицией. Много лет маленький Юра не мог его даже идентифицировать. Просто знал, что если становится плохо, тошно, муторно, появляются странные мысли — надо уходить. Срочно.       Он не мог находиться рядом с ругающимися людьми — ему было почти физически больно, а рядом с плачущими — начинал плакать заодно, захлёбываясь в чужих эмоциях. Лет в пятнадцать поймал себя на ощущении, что иногда будто бы раздваивается: в тех случаях, когда становился объектом чьего-то пристального внимания. Он словно ощущал одновременно и себя, и становился тем, кто смотрит на него со стороны. Даже не смотрит, а чувствует то, что чувствует другой человек, глядя на него. Иногда это было полезно — пристальное внимание и азарт карманников покалывали презрением и азартом, намерения вечерних грабителей пронзали его острым, жгучим ощущением опасности, мутная злоба пьяной гопоты давила разрастающимся ядовитым облаком и заставляла менять маршрут за пару метров до того, как его бы заметили.       Было иногда и неприятно. Ему безумно сложно было сказать «нет» — становилось просто дурно. И он прослыл мямлей и трусом. Ещё презрение молоденьких девчонок, разглядывающих пухленького немужественного Юрика, окатывало склизкими помоями. А пару раз ошпарило чужой похотью. А ещё он слышал голос. Редко. Раза четыре за всю жизнь. Мужской бесстрастный голос спокойно информировал его о чём-то и исчезал из головы — как и не было. А Юра потом несколько дней ходил сам не свой, размышляя, что это было и как с этим жить. Голос бесстрастно сообщил в своё время о том, что родители уехали и больше не вернутся за сыном. Через десять лет о смерти бабушки.       И о том, что Павел будет его любовником. Юра не сопротивлялся голосу. Просто откуда-то знал, что так и будет. Радостно и послушно пришёл ночью к Паше, сгорая от возбуждения, восторга и страха. Но знал, твёрдо был уверен, что тот не откажется. И Паша не отказался. Завёлся, сжал Юру, подмял.       Юра с трепетом ощущал на себе чужие руки, чужие губы — тёплые, твёрдые, умелые. Душа пела от счастья: Пашка разглядел его, он будет с ним. И всё теперь будет хорошо.       Он совсем не боялся: глупости какие — бояться секса! Это же Пашка, его Пашка. Охнул, вздрогнул от первого, такого непривычного, незнакомого, восхитительно нового движения. Прислушался, заставил себя задышать, расслабиться и раскрыться ещё сильнее. И ещё крепче обнял и прижал к себе тяжёлое, любимое, ритмично двигающееся тело.       Темнота опаляла жарким шёпотом, поцелуями, прикосновениями, закручивалась в вихре поющего восторга. Юрка упивался чувствами — своими и чужими. Свои кричали от радости и гордости, чужие накладывались сверху любопытством, кайфом, восторгом обладания, трепетом и затаённой нежностью.       Юра никогда и никому не говорил о своём странном и почти бесполезном даре. Не хватало ещё прослыть ненормальным! А теперь это чувство — так подло обманувшее его в самом главном — выло внутри, пытаясь увести хозяина с опасного места. Но Юра не слышал его. Не слушал.       То, что веселящаяся невдалеке на полянке компания была уже в хорошем состоянии подпития, Юра, разумеется, понял. И в любой другой день он бы ушёл. Но сегодня всё потеряло смысл. Как жить дальше, да что жить — дышать, он не знал. «Паша, ты же не мог! Пашенька, как же… Ты же обещал, Паша! Ты же на коленях просил. Я же тебе верил, Паша… И ты мне не врал! Не врал ведь… Я бы понял, почувствовал. За что, Паша? Ведь для тебя мои неподъёмные долги — копейки. Твоему отцу одним пальцем шевельнуть…». Так и сидел — мотал головой, шептал, плакал. И пропустил момент, когда справа и слева хлопнулись два парня.       — Э, гля, Федька, какой смешной. Вмазанный, что ли? Сам с собой разговаривает посреди леса. Эй, пацан, меня слышишь? А я — Колян.       Юра кивнул, уверил, что у него не приход, извинился на всякий случай перед гопотой и поднялся уходить. Ему не дали, обняли за плечи и поволокли к костерку. Юра слабо отнекивался, вежливо отказывался от сунутой выпивки, но его не слушали. Хохотали, представляли всех по именам, втиснули в руки бутылку с пивом. Влили прямо в бутылку водки: «пиво без водки — деньги на ветер». И Юрка плюнул на всё и забылся. Пил. Пил. Потом они хором что-то пели. Потом с хохотом водили хоровод вокруг огня. Юре стало уютно и хорошо. Он глупо улыбался Фёдору и что-то рассказывал. Тот кивал и пихал в бок сидящего рядом Колю. А Юра словно и не видел странных переглядов, какой-то неприятной пантомимы и суеты вокруг него. Ночь качала пьяного Юру на волнах, мерцала ему звёздами. То расплывалась перед глазами, то наводила резкость на тлеющие угли костра, запах ночного леса, неприятные запахи пота, парфюма и алкоголя от чужих пьяных тел.       Потом веселящейся толпы как-то сразу не стало. Видимо, уехали. А Юра остался у костра. Мысли спотыкались и кружились. Он понятия не имел, как и куда идти — за кругом костра стояла уже непроглядная мгла, а ноги вообще не слушались хозяина.       — А что, Юрась, ты в карты-то играешь?       В карты Юра играл примерно так же, как и пил — хреново и редко. Но ему уже всунули в руки промасленные листочки и он, покачиваясь как кобра перед дудочкой заклинателя, пытался сфокусироваться на них. Конечно, проиграл. Раз. Другой. Потом Федя сказал, что играть ни на что неинтересно. Пусть хоть на сто рублей, ага? Ага.       …Отдав через сорок минут последние триста рублей, Юра собрался уползти. Не-е-ет, настоящие же мужчины играют до последнего! Вот крестик у тебя золотой — на него можно. Юра мутным взглядом смотрел, как исчезает ни разу не снятый за последние десять лет крестик — подарок бабушки на четырнадцатилетие. «Да и чёрт с ним! Всё равно ни от чего не спас!» — вдруг злая и трезвая мысль пронзила всё существо Юры. Он криво ухмыльнулся и отхлебнул ещё один огромный глоток из горлышка. Колян сдал ещё раз. Юрка ещё раз проиграл.       — Чем расплачиваться будешь, Юрась? Может, у тебя карточка есть? Или домой давай доедем, если там деньги.       — Не-а, нет у меня на карточке денег. И карточки никакой нет. И вообще денег нет, и занять не у кого. Хуй знает. Отсосать могу, — истерически заржал Юрка.       Федя удивлённо глянул, потом возбуждённо и противно облизнулся и заблестел глазами:       — Чё, в натуре? А ты чё, этот…       — Этот, этот. Прикинь? Могу с тобой, могу с ним, могу сразу с двумя. Я теперь, блядь, только это и могу! Видать, моя будущая профессия.       Он даже старался. Сначала заставил ополоснуть вполне уже возбуждённые хуи. «Что я делаю? Противно же! Зачем?!» Потом показывал и попутно объяснял. Разделся, раскинулся под прицелом чужих глаз, демонстрируя себя. За год житья впроголодь и пахоты грузчиком Юра изменился. И прихвастнуть было чем: под молодой атласной кожей ощутимо играли сухие мускулы, поджарый живот подрагивал красиво прорисованными косыми. И Юра, одурманенный алкоголем и горем, не стеснялся — демонстрировал себя, предлагал. Показывал, руководил процессом. Помедленнее, замереть, побыстрее. Встать, лечь, повернуться. Пьяные парни с любопытством и глумливым ржанием выполняли его указания. Возбуждённые, даже какие-то послушные. А он купался, с наслаждением купался в грязи. С наслаждением никому не нужного и никому ничего не должного человека. Эта пьяная гопота была так смешна в своём заблуждении о превосходстве над ним! Но зато секс был хорош. Звериный, грязный, остро-возбуждающий после года воздержания. И Юра опять получал тройное удовольствие — на физические ощущения собственного тела накладывались возбуждение, любопытство и удовольствие его случайных любовников. И чем дальше, тем веселее, трезвее и злее он становился…       Утром Юра проснулся раньше собутыльников. Тупо посмотрел пару секунд на рожи, усмехнулся, обшарил вещи.       »…Ещё по паспорту можно утром деньги в кредит взять. Мы место знаем, где без базара дадут…»       Ну разумеется, мальчики. Обязательно.       Спокойно вытащил найденные деньги — немного, но гораздо больше проигранных трёхсот рублей. Прихватил и крестик. Вылез из палатки и прищурился на солнце. Первое мая. Праздник. Усмехнулся ещё раз и передёрнулся от головной боли, мерзкого привкуса во рту, тошноты, ощущения грязи внутри и снаружи. Размахнулся и зашвырнул блеснувшее золотом украшение в кусты. И ушёл с поляны не оглядываясь…       То, что что-то не так, он понял через несколько дней. Его стали сторониться люди. Словно опасались, словно неосознанно старались оказаться подальше. Достаточно было взглянуть, как встречные спешили отойти с дороги. Агрессивный соседский пёс, впервые на Юриной памяти, поджал хвост и бочком скользнул мимо него в квартиру.       Чужие мысли стали чётко оформленными, ясными, будто с запотевшего стекла смахнули муть. А встретив крепкого и бодрого мужичка средних лет, Юра вдруг ясно осознал, что сероватая вуаль, которую раньше он принимал за следы недосыпа и усталости, превращает лица в мёртвые. Вот этот бодрый и здоровый мужчина уже не жилец.       Что-то происходило, какая-то волна подхватила Юрку и несла, несла… И когда к нему на улице подошла красивая, рыжеволосая женщина, мягко улыбнулась и сказала:       — Приветствую, Георг. Я рада, что, наконец, ты с нами, — он не удивился.