***
Голова каменная, и заранее предвещает только сильнейшую боль в висках, которая случалась с человеком только после глубокой попойки. В горизонтальном положении, на мягкой подушке, и то чувствуется ноющая малоприятная пульсация. Воспоминания приходят обрывочно, и пока Николь Васильевна понимает ясно всего-навсего три вещи, да и в тех толком не уверена. Для начала, она точно в чьем-то доме, где сносно натоплено и, видимо, достаточно гостеприимно для ее приюта. Значит, та ужасная полянка осталась далеко, на это она надеялась всем сердцем. Во-вторых, Яков Петрович смог вчера выжить, и одна мысль об этом имени заставила всплыть образы стены из живого пламени и мелькающие сквозь всполохи кусочки пальто следователя. Алое на алом, будто знал, что следует надеть, отправляясь на выручку. В-третьих, происходит такая дьявольщина, что одними происками лукавого уже мало что получается объяснить. В поисках новых фактов, Николь поднимает припухшие веки, облизывая спекшиеся губы. Вот и четвертый пункт в знаниях, коими ей посчастливилось обладать, — дико хочется пить. — Вот, пожалуйста, приподнимитесь только, боюсь, кабы простынь не залить… — сдержанный, но отчетливо детский голосок, раздавшийся сбоку. Гоголь вздрагивает, оборачиваясь на говорившую. Девочка совсем малышка, светленькая, с нахмуренными бровками и кружкой в руках. Подмышкой зажата соломенная кукла, совсем потрепанная и хрупкая на вид. — Я… я сама, — откашливаясь, хрипит Николь, забирая кружку и делая спешные глотки ледяной воды. Та льется по ее телу, остужает связки, хотя ожогам, возможно, она не станет самым подходящим лечением. Главное, успокаивается сухость, говорить уже проще, мысли проясняются, прямо-таки благословение свыше. Отстранившись и выровняв участившееся дыхание, она снова обращается к девочке, которая сама явно ждет всех расспросов и буквально светится от своей важности в каком-то деле и желания помочь. Николь ее хорошо понимает, и не может удержаться от улыбки. Незаметной, украдкой. — Как тебя зовут? Я не совсем… — Я — Василина, мой папа принес вас к доктору. Он с господином из Петербурга сейчас важного преступника допрашивают, тому рисователь понадобился. Папа знаете, как славно рисует? — Василина присаживается на краешек, приглаживая куколке платочек, и на мгновение морщинка между бровями на ее лице разглаживается, потом девочка о чем-то задумывается опять. — Мне наказали ждать, когда вам станет лучше. Вы пару часов к ряду так метались, будто в горячке, но жара не было, это господин доктор сказал. Ужасти снились?.. Напугались все страшно, ваш слуга, которого заколдовали, особенно, еле вытворили… — Что ты такое сказала? Как заколдовали, Якима-то? Кто же? — нет. Зря она раскрыла свой рот, поздно сожалеть и пытаться что-то поправить, не воротишь сказанного. Был бы шанс, ни по что не пожелала бы слышать Николь кристально чистого голоса Василины, искренней и простой, как капля росы на листике по утру. Ей не полагалось знать ничего из того, что могло бы стать ответом на все заданные залпом вопросы. — Так он долго стоял там, у дома, не мог никак пошевелиться ни вперед, ни взад, как и приказали, на месте ждал. Николь Васильевна… — Василина поднесла куклу к своему ушку, делая вид, что сосредоточенно слушает ту. От такого зрелища после всех случившихся приключений, по загривку пробежал холодок. — Она говорит, что и вы… Николь отмечает, старательно отворачиваясь от пронзительных детских глазок, что на улице закат. Сколько же ее угораздило проспать? — Что вы тоже ведьма.Глава Третья. Закатное
30 октября 2018 г. в 23:32
— Николь Васильевна, куда вас черт дернул? –Якиму приходилось бежать за барыней, поднявшей не то, что его, едва ли не всю гостиницу. И без объяснений, как обычно, поднимайся живее, не то пожалеешь, что не сгодился крымским татарам. Помощь ей какая-то понадобилась срочно, а толком сказать, что прихватить, хотя бы распятие со святой водой или мушкет, рассказать не хочет. Дурная.
Но Николь так торопилась только потому, что дверь в комнату Гуро оказалась такой же, как после ее ухода, незапертой, а само помещение было нетронутым. Следователю не было никакого смысла играть в прятки и как-то маскировать собственное присутствие, поэтому напрашивался слишком логичный вывод и слишком пугающий: Яков Петрович в комнату не возвращался в течение целого дня, и означало это то, что что-то помешало ему это сделать. Либо обстоятельства так сложились, пусть Гоголь не могла придумать ни единого дела, которое было способно так всецело занять Гуро, либо ему воспрепятствовал некто конкретный. Кому было на руку, что доблестный служитель закона пропадет, не будет находиться рядом в такую ночь, когда его писарь вдруг додумается до несложной разгадки. После всех вложенных в ее руки ключей — это было само собой разумеющимся исходом.
Значит, Всадником был граф Данишевский, от чего сердце лихорадочно отбивало такую кадриль, что Николь была готова потерять сознание запросто так, без всяких нахлынувших видений и образов. Как по законам дешевого романчика с посредственной детективной линией чисто ради перчинки читателю злодеями оказалась семья якобы приезжих, с таинственной историей, живущая в таинственном поместье на отшибе деревни. Какая проза.
Ах да, еще вдобавок всполох любви, сожженный на корню едва проклюнувшийся росток, в ее груди. И такая глупость, несправедливое непонимание никак не желающих сходиться мыслей и чувств, кажется, обижало и злило ее сильнее. Право слово. Черт ее дернул. Притащиться сюда.
— Николь Васильевна, да погодите, — далеко немолодой и не в лучшей своей форме, едва сдерживающий отдышку слуга в сторону браниться на чем стоит свет, лишь бы ругань не долетела до ушей хозяйки. В руках у него схваченный у нее в комнате салоп, который он додумался прихватить, потеряв драгоценные секунды и безбожно отстав. Но видеть молодую девицу, умудрившуюся в одном платье выбежать наружу, было невыносимо. Ладно, заболеет, так наука будет, помучается. Да только он хорошо знал эту дурную, того и гляди, понесет в проклятый лес, а там того и гляди, насмерть замерзнет.
Нет. Яким ее в лес ни по что не пустит, и волноваться меньше все равно не перестанет, что ему с этих непоседливых девок взять, у которых чуть слово, аргумент один в ответ — татары. Нагоняет он ее с трудом, и тут же накидывает теплый салоп на плечи, путаясь в широких разрезах для рукавов. Так-то лучше.
— Нет времени! Как тяжко, что только ты тут сейчас, но звать некогда, живей, — с незаметной благодарностью кутается в воротник с коротким мехом. Тело уже начинало знобить, и относительно противостоять прохладе получалось только благодаря быстрому шагу, то и дело переходящему на бег. — Если что, беги, беги прочь, и расскажи господину Бинху, что им следует присматривать за Данишевскими…
— Так неужели это они все заварили?! Господи помилуй, да как же…
— Молчи, Яким, не ори ты так! — гневным шепотом ответила Гоголь. — Перебудишь всех, а что я сказала и что имела в виду, ты и без всяких вопросов понять успел.
— Так вы туда бежите, к ним в дом? Так ведь через лес, барыня, нет, в ночь вы туда не отправитесь! — и он попытался удержать ее, крепко схватив за плечо. Не успел за второе, Николь вывернулась, и слуга был готов поклясться, что глаза ее едва не сверкают от переизбытка чувств. Или они так поблескивают от того, что слезятся супротив всей ее воли и выдержки?
— Нет, я не в поместье, но да — к ним. К нему, к графу, но он сейчас не дома, — промедлив, чтобы сглотнула вставший поперек горла ком. — Не лезь опять со своими расспросами, все равно не отвечу.
Потому что, как объяснить что-то подобное, Гоголь не знала, не вычитывала ни в одном труде или романе, не слышала от других людей. Это как чутье у собаки, неназванное ощущение, засевшее в сознании, вело ее не хуже компаса и карты с отмеченным кладом и маршрутом к нему. Где Елисей находится в другом месте, чуть поодаль от последнего дома в Диканьке, не скрывается, а ждет ее прихода. Он почувствовал все то же, что она, потому должен точно знать, что она его отыщет, будто все сошлось клином. Ничего иного не видно, не слышно, и будь для того малейшее подозрение, Гоголь решила бы, что через следующий шаг, походящий более на короткий прыжок, превратиться в оборотня. Слишком звериная натура тащила буквально ее вперед за собой.
Яким не замечает этой сумятицы в ее мыслях, и слава богу. Не то, чтобы доверяет решениям, но на всякий случай готов защитить.
— Стой здесь. Нельзя тебе дальше идти, худо станется. И не спорь, — Николь взмахивает рукой позади себя, как будто отрезая хвост за собой, и если бы оглянулась, то с удивлением отметила, как резко от ее короткого повеления встал столбом мужчина, часто моргая. Словно никак не мог прийти в себя от чего-то.
Лунный свет тусклый и блеклый, не падает, а точно сыплется пылью, оседая поверх волос и одежды, но он как никакой другой так подходит безликой красоте Елисея. Солнце пыталось бы затмить ее, всполохи камина и свеч делали бы какой-то пугающей, неестественной. Стоял он без всякого выражения лица на самом открытом участке, поодаль от падающей тени домов и не приближаясь к лесу, беззащитный и как будто скованный, зажатый. Про таких говорят «точно обухом по голове ударенный». Так выглядит ребенок, которого пристыдили за проступок, или пойманный преступник на плахе. Человек в крохотном миге от раскаяния, но не безжалостный монстр, которого никак не получалось изловить.
Гоголь душит всколыхнувшуюся было жалость, беспокойство за то, как же чувствует себя Данишевский. Отгоняет прочь сердобольные мысли о том, кто без жалости изничтожил невинных людей, как скот на убой. Если ему все равно было, то что ей волноваться, разве в том была задача? Но рвется все внутри от противоречия, хочется и правосудия, и уберечь, поговорить прежде нормально, и, наверное, поэтому она повелела Якиму оставаться в стороне. Беседа должна случиться без лишних ушей, всякое в жизни бывает. Граф смотрит на Николь без удивления, но с любопытством и опасением, как будто ждет полицмейстера со следователем да оружием наготове, чтобы снести ему голову…
Нет. Как же со Всадником покончить-то, если говорили, что обычное оружие его не берет? Наивная дуреха, что ж она, в лапы к смерти сама нырнула с охотой, спешкой?
— Почему вы приходили ко мне? — грубо, сил нет обращаться со всем сопутствующим этикетом. Глупо, но это может быть какой-никакой зацепкой. Да и ответ может помочь Гоголь вытащить из сердца призрачную занозу, доставляющую нестерпимые муки, горечь предательства. — Дважды, значит, не совпадение и не привиделось. Это такая подачка? Иль почему вы сюда меня привели, поджидали?
— Нет. Это ведь вы звали меня, — в голосе Елисея ни оттенка злобы или хотя бы толики раздражения. Но он усталый донельзя, слова с трудом облекаются в форму, дыхание тяжелое. Нет, не как если бы человек был непосильным трудом занят, а будто после мучительной болезни в себя приходит. Или только заболевает… — Я сам не мог понять, от чего так повинуюсь вам, но что в прошлую ночь, что в эту. Вы думали тогда, как было бы хорошо нам свидеться, а я ни на шаг больше отступить не мог, и как бы к вам по доброй воле не тянуло, тут другое что-то. Даже этот Дьявол услышал ваш зов, и хотя не смог приблизиться, изловчился его удовлетворить. Не у меня спрашивайте, а сами себе ответьте. Что же ты такое, Гоголь Николь Васильевна?
По спине пробегают мурашки от хриплого выговора, словно ее только что прокляли до скончания века. Воспоминания, всякие мелочи, всплывают и потухают сразу, неприятные, сырые и темные, как самая чудовищная ночь. Разбитое зеркало, окрашенное в черный, чутье, приведшее ее к Елисею. И ведь правда, спрашивая, она уже знала, что никто другой ее не звал. Сама нашла.
— Я пришла услышать другие ответы, не от себя самой. Хотя бы начать с того, зачем вы убивали несчастных девушек в этом месте, какое зло могли бы они сотворить против вас и семьи вашей? Вдоволь натешились?
— Нет у меня семьи. Какой бы неприятной не казалась вам Алексия, она не жена мне, а лишь помощница, и не в тех делах, о которых вы думаете. Я один, и слишком давно, все это проклятый Черный Всадник… это как оборотничество, понимаете, неподвластная мне ворожба?
— И Алексия помогает обрести власть над этим, так? — Николь ступает вперед, сама целиком погружаясь в свет луны, точно шаль разлетевшийся по плечам.
— Верно, — слабо улыбается Данишевский, едва различимо качнувшись назад всем телом, избегая как бы приближения к себе девушки. — Она делает снадобье, чтобы в срок Всадника я мог хоть сколько-нибудь оставаться в человеческом облике, это мое проклятие, моя кара. Без ее помощи я бы еще меньше принадлежал к людскому миру, нежели ныне…
— Вы и так не принадлежите, не тешьте себя понапрасну, — кривясь, бормочет Николь, прижимая ладонь ко рту. Голова кружится нестерпимо, тело покалывает от кончиков пальцев до самых пят. — Как же вы можете жить со всем этим, с кровью на руках? Да и Алексия ваша, получается, самая подлинная колдунья, ничем не лучше вашего.
— О, как легко указывать бессмертному, что он живет, притом теряя раз из раза свой рассудок, — хриплый смех режет кусками, острыми клыками рвет в клочья тишину вокруг, тут же сомкнувшуюся обратно. — А про эту женщину вы так зря, ворожея она никого всамделишно никогда не убившая. Да и было бы о чем вам потолковать, Николь Васильевна, запомните это… но нет, продолжим разговор позже, уходите. Уходите же, чтоб вашу дурную голову.
С каждым словом Елисей звучал все настойчивее, в гневе нахмурившись под конец, дрожа всем существом своим. Гоголь уходить собиралась никак не добровольно и тем более без схваченного убийцы. Придумать, чем его схватить, она планировала разве что на ходу и по какой случайности, иначе упертую натуру эту никто объяснить не смог бы. В самом деле, даже револьвера с собой она не прихватила, подаренный батюшкой кинжал заправлен в сапожок — но попробуй до этой радости еще дотянуться.
— Не пойду никуда я, пока вы не расскажите все по порядку. Прошу вас, Елисей Андреевич, расскажите… поговорите со мной, я сейчас ничего, право, не понимаю, и, боюсь, без вас не пойму. Если вы вправду не хотели смертей всех этих, то как же…
— Да не видите ли вы, что я с минуты на минуту в монстра того превращусь, и он уже рвется на волю? Вы, воскресшая, в вас такая сила таится, что вы-то точно ему добычей годитесь… не сейчас… позже… спрячет вас где-нибудь… господи, да что стоите, как вкопанная?
Гоголь на самом деле стояла, потрясенная, не зная, куда деваться ей, потому как понимала: если о Всаднике Данишевский не лжет, то бежать уже поздно. Что она сможет, подставить под удар дожидающегося там, за углом, несчастного слугу? Уж не убежать точно, также неисполнимо, как если бы она с криком бросилась на духа с ножом в руке. Николь по-прежнему мечется, подбирая еще слова для того, чтобы привлечь на себя внимание корчащегося, как в адских муках, Елисей, и в конце концов бросается к нему, чтобы доказать, никакое он не воплощение страшного зла. Да и разве чистой душе нельзя найти избавление от любого проклятия? Пусть та же треклятая Алексия возьмется помочь, задаром разве в таком поместье живет? В одном оставшемся шаге, и того меньше, Николь Васильевна спотыкается, и крик вырывается из ее горла, звонкий, как морозный ветер, пронзительный, что кровь в жилах индевеет. Перед глазами — мрак. Ей чудится даже, что это начинается новое видение, но нет, это громадная тень сжирает на ее глазах Елисея, вырастая вплотную к ней.
Отшатываясь, Николь падает, благо, чуточку дальше того места, где стояла прежде, и между ней и возникшим из пустоты, самой сатанинской бездны, Всадником есть какое-то благословенное расстояние. К несчастью, пока она поднимается на ноги, силясь сообразить, связать мысли, оно сокращается стремительно.
Как отведенное ей на этом свете время.
«Думай, давай же. Бежать нельзя, на помощь не позвать, и Елисей не услышит, сколько бы к нему не взывала… Бессмертный… я ему добыча… и что-то еще про воскресшую?» — Всадник, словно понимая, что очередная жертва от него не уйдет, двигается плавно и медленно, точно крадущийся хищник. В нем что-то чужеродное, не с этих краев, неуместное и неправильное. Даже хотя бы то, что ниспадающий лунный свет его не окутывает, а будто поглощается чернотой весь.
Николь больше не кричит, она отбегает к тени дома, путаясь в разрезах накидки, одним рывком достает кинжал, который держит не умеючи и который никогда кроме как для игры и памяти не использовался. Так от страха ее одурманивает, что не чувствует писательница, как, вытаскивая оружие из-за голенища, она до крови царапает себе саму голень, оставляя длинный росчерк.
Наставляя на противника острое лезвие, Николь готова также хрипло смеяться, как собеседник ранее. Давай, дерзайте, барышня, тяжелее гусиного пера не знавшие руки попытайтесь приспособить к рукопашной драке с высшего сорта нечистью. Видимо, от охватившей паники, не иначе, Гоголь бьет по замахнувшейся протянутой к ней лапище, руке, которая точно щелчком способна ей голову оторвать и через всю Диканьку перебросить. Лезвие входит в плотную мягкую плоть, легко подается назад, когда она тянет рукоять на себя, выскальзывая из раны.
Которой нет. Одежда — и та целехонькая. Ничего.
— Уйди! — Николь метается в сторону, готовая побежать в сторону леса, попробовать затеряться там, или уж добраться до имения Данишевских. Если и там не вышло бы найти укрытия, то такова участь ее. Но все оказывается гораздо проще, когда из рук выхватывают кинжал, не боясь повреждений, разламывая его ладонью.
Вторая обрушивается на плечо, притягивая к себе, назад, и Николь душат теперь не только страхи. Рука обхватывает шею, и не с целью убить, но не позволить сделать лишнего вдоха, Гоголь понимает смутно, что ее пытаются заставить потерять сознание, чтобы не мешали больше крики и безрезультатные попытки вступить в схватку. Успех почти на стороне Черного Всадника, у нее уже и глаза закатываются назад, веки открытыми держать — нет, никак, да и толку, мир расплывается, сереет, в ушах шумит кровь, которая вот-вот должна хлынуть носом. Горло, не зажившее, болит пуще, как будто не то, что старые раны повредились, с десяток новых добавился…
Если не на тот свет, то, как минимум, на самую ничтожную с ним грань, она готова рухнуть. Свернуться калачиком у краешка небытия, где, казалось, подобающее ей место после такого нелепого поражения, как вдруг рука разжимается. Она падает коленями в прохладную траву да грязь, неприятную и сквозь ткань платья. Но она и этому благодарна, готова распластаться на голой земле и дышать, дышать полной грудью, пока пламя в легких не утихнет, и черные точки, пред глазами мельтешащие, не угомонятся. Умирать собралась, как же, не потому ли так отчаянно схватилась за жизнь. Николь бы сразу упала в спасительный обморок, сославшись хотя бы на кислородное голодание, если бы не звон металла о металл, заставивший поднять взгляд. Оглушающий, ни с чем не сравнимый звук поединка. Ярко-красное пальто, по-франтовски взметнувшее полы, и ночью достойно внимания.
Яков Петрович. Откуда выискался, где пропадал, почему бросился в точно смертельную схватку, а не дал ей стать приманкой? У Всадника тоже меч обнаруживается, они дерутся так яростно и всепоглощающе, что летят искры, что никак не любоваться нельзя, дыхание по-новому перехватывает. Это пугающе до чертиков, схватка идет с ценою в жизнь. Но движения противников выверены и точны, нельзя не поразиться этой почти согласованности.
Яков Петрович рискнул вступиться за нее? Какая ересь. Не меньшее, чем если бы ей утром попытались доказать, будто бы граф Данишевский вздумается похищать ее с целью дальнейшей расправы.
Не надо было приезжать сюда, глупая…
Гуро падает на одно колено, как подкошенный, вторя ее мыслям, — уж без компании бездарной писаки он едва ли угодил в такую западню. Судя по всему, он успел получить травму, иначе бы давно бы выпрямился, а не давал преимущества. Даже с расстояния Николь слышит негромкую ругань мужчины, изящно подобранную, как все им сказанное. Еще немного, и эти слова рискуют оказаться для Гуро последними, Всадник заносит меч, острием вниз, прямиком на голову Якова… и тут случается странное. Наверное, это обычно и кличут ворожбой.
Знакомый жар окутывает Гоголь плотным коконом, она распахивает глаза, чувствуя, как что-то двумя параллельными ручейками стекает с ее рук к пальцам, как если бы такое «нечто» лилось из вен. Как будто перерезали их, и вся полянка заливается свежей кровью, но ничего алого на траве разглядеть писарю не удается. Только кожа жжется терпимо, как та же крапива. Ощущение идет по нарастающей, все больше разгорается, распространяясь от груди к рукам. В ладони, в землю. Ощущение — жидкий огонь, растекающийся чудным образом и озаряющий все вокруг трепещущим от ветерка светом, подчеркивая зыбкие тени, в том числе на ее измученном лице, и на изумленном — у Гуро. Пламя бросается, подобно сорвавшемуся с цепи псу, вперед, неудержимая волна. Она формируется вокруг шарахнувшегося Всадника, — подумать лестно, что он испугался внезапного нападения со стороны едва живой писательницы, — и ничуть не вздрогнувшего Якова Петровича, вздымается высотой со средний заборчик. Огненный, ровно очерченный круг.
Как будто вымеренный. Всадник отвлекается, всматриваясь в Николь, по-прежнему сидящую, склонившую лицо так, что только горящие глаза из-под взлохмаченных упавших волос видны. Нет, не «горящие».
Прожигающие. Доли секунды хватает, чтобы Яков Петрович, как ни в чем не бывало выпрямился в полный рост, и, не прихрамывая, без промедления, рванулся вперед. Выжидал, получается? Нет, слишком неоправданный риск, откуда ему было знать-то про этот огненный залп, который выдаст Гоголь, сама от себя такого не ждавшая? Слышно, как щелкает железо, звук, похожий крайне на захлопывающийся замок… но у Николь совсем нет желания сколько-нибудь пытаться поддерживать сидячее положение и всматриваться во мрак. Главное, она смогла помочь, если же и правда она. Огонь потух, оставив непривыкшие к темноте глаза бесполезным дополнением на теле. Так кстати случилось это чудовищное светопреставление, как только подобное возможно… Человеку самому обычному, непримечательному?
«Ты тоже к человеческому миру не принадлежишь, Николь Васильевна. Не тешься, теперь-то понимать должна. Вот ответ, что так глаза тебе колит. Вот — кто ты», — слышит она, прежде тем потерять связь с реальностью, вкрадчивый голос графа откуда-то издалека.