Что угодно, только, пожалуйста, грей

      Если есть добро, то должно быть и нечто ему противоположное, занимающее место там, где первое отсутствует.       Вместо света — тьма, тишина вместо шума, музыки, человеческого голоса, все это закономерный порядок вещей. Но не закон, не подвергающийся сомнениям и исключениям. Человек, по своему скудоумию, предполагает по умолчанию, к какой из категорий он принадлежит, привыкнув все с самого начала делить на два. Черное и белое, хорошее и плохое, никаких граней и полутонов. И, разумеется, себя следует зачислять только в определенную, одобряемую обществом категорию. Правда, нужно поправиться, что окружающим конкретно тебя определенным обществом, речь вовсе не о каких-то библейских моральных устоях. Растят тебя злодеи — ты в итоге принимаешь зло, растят в добродетели — записываешься строго в ряды самых доблестных праведников. Впрочем, в этой простенькой концепции бывали занятные недочеты, к которым по многим причинам относилась Николь Васильевна. Выживший по воле судьбы ребенок как будто с самого начала был выбран великими силами для свершения чего важного и великого. Так твердила заплетавшая косы маменька, сдувая с дитя пылинки.       Категорировать себя было трудно.       Да и сама Николь понимала, что с ней происходит настолько всякое и чудесное, страшное, от пророческих ведений в припадках до каких-то мелочей, вроде затухшей при ее появлении свечи, что называться обычной дивчиной язык не поворачивался. Как бы не хотелось ей от собственной странности отрешиться. Все же относила она себя скорее к добру и свету, но только круглый дурак или не слыхавший о ней ни словечка мог бы не обратить внимания на проблеск иного. Виделась в ней какая-то червоточина, во внешней мрачности, в ее рассказах. Николь привыкла считать, что это попросту от того, что ей с младенчества довелось побывать по ту сторону, мол, мать тяжело рожала, сама она хиленькая и слабая телом, что ни по росе утренней пробежаться, ни допоздна засиживаться — простуда и головные боли. От того, может, вся чудаковатость и происходила? Можно было очень долго так наивно себя тешить и обманывать, но у всякой тайны есть свой срок.       Ведьма.       Грязное, богохульное и мерзкое слово ударилось о ее налитое болью и тошнотой сознание, помутившееся после едва ли не сильнее. Василина испугаться успела, что ту снова схватит горячка, и почти намерилась бежать за доктором, но девушка на кровати только сипло выдохнула, отставляя стакан с водой и снова укладываясь на подушку. Ведьма. Слово набатом и треском разгорающегося в ее воображении под ней же, под самыми босыми ступнями, костра отзывалось в мыслях. Зря столько лет потрачено было на убеждение себя, что если нечисть и правда существовала, то Николь уж точно было суждено ей противиться. Нет. Игрушка у Сатаны на побегушках.       Зато все встало сразу на свои места, сошлась головоломка.       — Николь Васильевна? Марушка говорит, что вам нельзя о преступнике думать, вы себя мыслями губите, потому что как быть не разумеете, — совсем по-взрослому отозвалась Василина, подходя ближе и кладя свою детскую ладошку поверх холодной руки Гоголь, — вам учиться надо, иначе не только этого злодея к себе в дом притяните.       Она о графе Данишевском. Эту фамилию, точно как и имя мужчины, чьи глаза еще недавно так согревали девичью душу, сыскавшую романтику и влюбленность, даже в мыслях своих писарь не произносит, кусая из без того плачевного состояния губы. Отвлекая себя, контролируя, будто натягивая поводья. Вот что тот имел ввиду, когда говорил, что пусть его к ней и тянуло, но пришел он не по доброй воле. По велению. Может быть такое, что своими жадными мыслями о нем она неведомым образом установила связь с Темным Рыцарем, позвала его? Не только самого Елисея, но и то существо, которому он оказался подконтролен. Тогда с зеркалом и вправду была она, как и с огненной вспышкой…       Как и с затухавшими в ее появлении свечами.       — Марушка — это твоя куколка? — тихонько спросила Николь, чтобы и отвлечься, и вцепиться в ускользающую от нее реальность происходящего. — Красивое имя ты ей дала.       — Она его сама сказала мне, — с чуть заметной улыбкой ответила девочка, затем нахмурившись. — А у вас такого нет разве? Вы меня взрослее, разве не выучили, что ведьмам полагается с собой оберег носить? У вас разве нет?       Ну вот, приехали. Теперь так и не иначе к ней будет это дитятко обращаться, игнорируя, как жесткое слово царапает нежный слух?       — Господи помилуй, никакая я не ведьма, Василина, одумайся и не говори такого при господине Гуро, отце своем или ком еще. Это глупо…       — Да как вы не поняли! Я же сказала вам, что вы тоже ведьма, а вы ничего не услышали, прослушали. Я тоже, как вы, мы светлые, помогаем людям, просто я еще маленькая, — Гоголь показалось, или эта серьезная девочка только что так капризно топнула ножкой? Значит, и впрямь еще ребенок, слишком рано вынужденный по-взрослому думать. — А вы просто запутались, потому Марушка и выпросила к вам прийти. Найдите оберег себе, без него худо придется…       — Да не знаю я, о чем ты заладила! Нет у меня!..       — Василина? А ну брысь отсюда, не досаждай гостье, лапонька, надо госпоже Гоголь отдыха дать, а то совсем она бледная, — глубокий, но добрый, без намека на грубость голос принадлежал высокому широкоплечему мужчине-богатырю, замершему у двери, вслед за которым вошел и Яков Петрович. Раздраженный, усталый, не выспавшийся, но с поразительно довольной улыбкой.       Мужчина оказался кузнецом, хозяином дома, столь любезно приютившим потерявшую сознание девушку, да еще и пославший за доктором, который ту осмотрел и никакой угрозы для жизни и скорого благополучного пробуждения не выявил. Вакула соответствовал своему роду занятий, и сложно было представить вот так его с писчими инструментами, рисующим изящные линии этими мозолистыми руками. Но Гуро категорически никогда не ошибался, значит и человека нашел он верного. Гоголь надо было разучиваться прежде всего судить обо всем по своей сомнительной наблюдательности и внешности прочих. Из-за этого в Вакуле сложно было разглядеть художника, а в Елисее — коварного убийцу.       — Что ж, оставлю вас, мне дочь кормить да за дело приниматься, говорите, коль что надо будет, — Вакула кивнул следователю, тепло попрощался со смущенной Николь и вывел Василину, закрыв за собой. Рука ребенка в его огромных пальцах смотрела так трогательно, что на лице у писательницы невольно мелькнула слабая улыбка. Жаль, что девочка, видимо, живет без матери, но повезло ей с семьей…       Только игрища в ведьм ни к чему.       — Рад видеть, как к вашему лицу возвращается краска, Николь Васильевна, — Гуро всегда особенно статно возвышался над ней, сутулой и мрачной, но сейчас контраст еще разительнее. — Ну же, улыбка вашему лицу шла. Почему вы нахмурились вдруг?       — Елисей… он наказан? Данишевские уже в заключении? Где затерялся Яким? И что, черт возьми, происходило ночью? — протараторила свои вопросы Николь, беспомощно взирая на следователя. Не захочет — не скажет, и ничего ей с этим поделать нельзя, власть ее тут кончалась. Однако, судя по вздоху Гуро, он решил сжалиться над своей помощницей и удовлетворить мучительное любопытство хотя бы несколькими ответами.       — Начну я с самого простого, вашего слуги. Яким в добром здравии, но удивлен, что не мог сойти с места несколько часов после того, как ему это приказали вы. Мягко сказать «удивлен». С остальным сложнее, пойдем же по возрастанию этой сложности, — Яков сел на край кровати, практически не касаясь и не задевая лежащую на нем, отмечая болезненную худобу своего писаря. Стоять ему было еще тяжело, даже с опорой на трость, вчерашний бой закончился не только растяжением связок, но и как минимум трещинами в кости. Нога опухла, приходилось терпеть. — Алексия Данишевская исчезла, но есть показания, что видели ее последний раз у реки. Сбежала или утопилась — неизвестно, ни ее, ни тела пока не нашли, но розыск не прекращался. Граф Данишевский под стражей, отправиться в столицу специальным сопровождением. Уж такой конвой о нем позаботится как следует.       — А как же Всадник?..       — О, не беспокойтесь. Я приберег для него сувенир из давней поездки, железный хомут, который прекращает всякую магию того, на ком его застегнут, — едва заметно вздрогнула Николь, очевидно, вспомнив лязг захлопнутого замка, когда Гуро бросился на отвлекшегося Всадника. Тогда это случилось. Неужто от собственной магии этот звук показался таким нестерпимым? — Так что граф полностью безопасен. С ним много занятных историй, но россказни подожду. Мне более важно вот что. На кой-такой случай вы скрыли свои способности? Я слышал про Темных всякое, но чтобы так…       — Темная, воскресшая, ведьма — что вы все, с ума посходили? С моего поприща меня теснят, одной ненормальной хватало в Диканьке за раз, — грустно хохотнула Николь, отводя взгляд, пряча явственно читавшийся в нем испуг. — Если бы я чего знала, не спрашивала бы у вас подробностей. Что вы видели?       — Что у вас хорошее чувство пространства, а это редкость для женщин. Этакий ровный круг с испугу и по случайности вычертить, — Яков коротко рассмеялся, искренне и легко, словно речь шла о каких-то насущных вещах. — Право, удивительная вы особа, госпожа Гоголь. Такая сила в ваших жилах течет, жидкий огонь словом. Спасли и себе, и мне жизнь. Буду обязан вам.       — Нет никакого огня. И ничего не должны вы мне.       Она говорила правду. В теле ее текла скорее горькая обида на предательство едва появившегося пред ней возможного близкого друга, почти что любимого, нет, истинно любимого человека. Обида, страх и слабость, а следователю пришло в голову ее нахваливать без причины. Нет, они коллеги в опаснейшем деле, само собой подразумевалось, что при случае кто-то из них не задумываясь придет на выручку, без разницы каким способом. Николь приподнялась, с робостью посмотрев на собеседника, как будто ей требовалось разрешение, чтобы продолжить.       — Я сделала то, что должна была — ужасно испугалась, все остальное вышло так, как вышло. Благодарите случай. И неужто вы, Яков Петрович, после всего меня не боитесь? — быть не могло такого. Но вместо отрицательного ответа, однобокого и ничего не значащего, на который можно было рассчитывать, Гуро сначала взял ее за ледяную руку, сжимая обожженные, но не болящие пальцы. Провел по заживавшим следам невесомым прикосновением, улыбнулся.       — Я вас тронул, вы меня не ужалили. Значит, бояться совершенно нечего, ваш дар работает только на врагов. Поверьте, Николь Васильевна, вы многое обо мне не знали прежде, потому думаете, что удивили меня чрезмерно. Удивили. Но вы все же ведьма, лишь могущественнее, чем я мог предположить.       — Не могли вы знать, — она еле подавила в себе порыв отдернуть руку прочь, вскочить, гневно шикнув эти слова, отделалась сухим шепотом. Тело колотила сильная крупная дрожь. — Никто не мог бы.       — Ошибаетесь. Слушайте теперь внимательно, — Гуро перешел на вкрадчивый шепот, еще тише сказанного ей прежде, но гораздо отчетливее, внятно. — Вам ничего не известно, я полагаю, об обществе графа Бенкендорфа, впрочем, не даром же оно тайное. Не имею возможности рассказать вам подробнее сейчас. Знайте только, что есть в мире, в России, люди, которые разбираются в мистическом на профессиональном уровне. Иначе откуда мне было знать, как схватить Всадника?       — Вы знали, кто он? — голос Николь дрогнул от страха. Не могли же жертвы быть напрасными? Яков нахмурился, отрицательно покачал головой.       — За кого вы меня приняли? Нет, я догадывался только о вашем таланте еще с той первой встречи в Петербурге, когда ваши пророчества помогли выйти на убийцу, — щеки ее залил впервые за долгое время самый настоящий румянец, от бледности казавшийся ярче, чем у кого-либо еще. Лицо по ощущениям горело, жгло стыдом и за догадку, порочащую имя начальства, и за то, что она сочла его менее догадливым, нежели было на самом деле. Действительно, не каждому писарю в припадках падучей болезни виделась истина. — Все позади, Николь Васильевна, вам бы передохнуть теперь, набраться сил, скоро как-никак в обратный путь собираться.       — Все в порядке, не думайте, я уже вполне пришла в себя, — брешет и не запинается, хотя любому стало бы понятно, что девушке до полного восстановления также далеко, как до публикаций в известных издательствах под собственным именем. Была ли она когда-либо в полном порядке, или всегда вот эта самая грань с болезнью? — Скажите, я смогу присутствовать при допросах графа Данишевского?       — Абсолютно точно это недопустимо, — с холодностью отозвался Гуро, момент для непринужденной почти дружеской беседы был упущен. — Подумайте сами: он не в лучшем состоянии, вы — влюбленная творческая натура, которой следовало бы избегать потрясений…       — С чего вы взяли, что я влюблена в него? — надо было с большей яростью воспротивиться этому утверждению, которое ставило пятно на ее и без того омраченную репутацию. Разозлиться. В конце концов, ей в лоб заявляли, что ее уличили в симпатии к женатому мужчине. Надо разозлиться, вписать пощечину, выдворить прочь. Гоголь же и руки не отняла, голос испуган скорее, нежели зол.       — Оставим это. Сейчас поспите, я зайду завтра с Якимом, переведем вас в вашу комнату, нехорошо теснить добрых людей, — Яков Петрович на прощание сжал ее пальцы, затем поднимаясь, весь пасмурный на вид, как грозовое небо. Складывалась как раз та ситуация, когда пререкаться было бесполезно и заранее проигрышно.       Николь же про себя решила, что все равно выберется из такого своеобразного ареста, жить дальше, не зная ни истории Елисея, ни жалкой причины убийства невинных она не могла. Да и разве нет в том разгадки к ней самой? Данишевский явно знал что-то, раз скрытый под его радушной личиной Черный Рыцарь выбрал ее себе в жертвы, значит, имелся у того некий действующий принцип, не спонтанность, а коварный замысел. Как можно жить спокойно, ежели пласт правды остался от тебя укрытым? Нет, пытливость разума, или сумасбродство, как посчитали бы многие, не позволили бы такого. Пусть Яков Петрович выдумывает себе всякого. Она сама знала, что надо действовать.       Высокий мужчина скрылся за дверью, и как только та затворилась, Николь подскочила со своего места. До сих пор чувствовалось чужое тепло у бедра, где сидел Гуро, да и руку ее он смог чуть согреть. Но пройдет меньше пяти минут, и ее снова начнет пробирать озноб, много сил уходило на одно только то, чтобы стоять ровно, слегка пошатываясь при ходьбе. Вернется холод в ее тело, как отхлынула, уступая природной бледности, кровь от лица. На какой-то миг она была почти нормальной и здоровой. Рядом с человеком, который мало у кого подобные чувства вызывал.       Выстиранное и сухое платье обнаружилось в углу крохотной комнатенки, сложенное на стульчике. На нем не осталось ни следов грязи, ни прилипшей травинки. Плотную ткань не погубили даже следы крови, лишь один запекшийся след нашелся в странном месте, у поясницы, незаметный. Манжеты не сохранили подпалин, что было бы логичным последствием, если судить по ожогам, кружевным узором укрывшими ладони до самых запястий. На практике выяснилось, что это пламя вред либо только живому, либо только ей самой — не самое радостное и приятное открытие из возможных, стоило отметить.       И все же, откуда взялась кровь в столь странном месте? Конечно, Николь вспомнила раненого Гуро, который шагал медленнее обычного, прихрамывая. Вероятно, в таком бою ранили его не только в ногу, наоборот, скорее удивительно, что он настолько целым выбрался из губительной схватки с бессмертным существом. Неужто с такими ранениями он сам донес ее до ближайшей хаты? Пока держал на руках, одежда успела пропитаться чужой кровью, единственное объяснение. Которое мало устраивало Гоголь, опять выказавшую потрясающую способность доставлять беды. Обуза. Как будто Яков Петрович не мог бы найти своим силам более достойного применения.       Одевшись, Николь поняла, что в чужой комнате ей не найти гребня, а выйти в люди, как есть… Точно нарекут ведьмой, глядя в глаза. Темные и отросшие волосы скатались в колтуны, отдельные пряди торчали в стороны, и вся конструкция на голове производила впечатление хитро построенного гнезда какой-нибудь огромной птахи. Расчесаться, умыться хотя бы, чтобы придать себе человеческий вид, а не испугать до полусмерти первого встречного. Самой бы без дрожи в зеркало заглянуть…       Или лучше не стоило. Лучше вообще никогда в него смотреться, мало ли, что еще почудиться вздумает.       Николь приблизилась к окну, занавеси которого были сдвинуты в бок, пытаясь по одному беглому взгляду на улицу представить, сколько сейчас было времени. Людей было немного, впрочем, для Диканьки толпы не свойственны в принципе, так что можно судить лишь, что прилично за полдень. Сколько до вечера, до заката — Гоголь примерно сообразить не могла. У двери послышались тихие шажки, девушка уже знала, что они принадлежат ребенку.       — Отец наказал вам ужин принести, — Василина стояла со все той же соломенной куклой, завернутой в тряпки, прижимая игрушку к груди. — Будете?       — Нет, я, право, благодарна вам, но мне вещи собирать, скоро…       — Марушка сказала, что вы торопитесь, — согласилась девочка, переминаясь с ноги на ногу, словно ожидая чего-то. — Только прежде я вам рассказать кое-что должна, до того, как уйдете.       В светлых глазенках, уставившихся на нее, было столько надежды, что не могла Гоголь сейчас ее оборвать и удалиться прочь. Да и не то, чтобы хотела.       — Хорошо, давай-ка поговорим… Только прежде мне от тебя нужна помощь небольшая, — и Гоголь снова не смогла сдержать улыбку от того, с какой настороженной чуткостью глянула на нее Василина.              ***              Николь словно вернулась в детство или обзавелась ни с того, ни с сего дочкой, настолько странной и чуждой казалась ей картина, представшая в комнате. Она сидела на краю кровати, сложив на коленях беспокойные руки, усердно перебиравшие складки юбки, а за ее спиной расположилась Василина. Девочка стояла на коленях, чтобы компенсировать таким образом нехватку своего роста, и расчесывала спутанные волосы Гоголь, отделяя смоляную прядь за прядью. В руках был зажат большой гребешок, но она управлялась им столь легко и умело, что ни разу не пришлось поморщиться. Во время вынужденной стрижки своей барыни тот же Яким хотя бы раз, да ненароком дергал как-нибудь неуклюже, извиняясь после долго и умоляя Николь Васильевну прекратить муки и отрастить-таки нормальную косу. Василина не дергала и не тянула, наоборот, приятно придерживала волосы у корней, пока приходилось их распутывать. Если задуматься, то у Николь никогда не было подруг, всегда отчужденная от всех и нелюдимая, она посвящала время потугам творчества, а не общению.       Эта девчушка стала первой, с кем она проводила время подобным образом. Успокаивающе и мило, хотя бы миг в ее мрачной жизни.       — Вы такая красивая, — с детским восхищением прошептала Василина, широко улыбаясь, — хорошо, что вы ведьма, а не колдун. Я уже знаю, что у женщин-то ворожба сильнее получается.       — Что, тоже Марушка рассказала? — мягко, но без тени насмешки над верой девочки в говорящую куклу. Она сама уже порядочное время сомневалась, что верования могут быть простыми и всем понятными, ее старые убеждения успели порядочно пошатнуться, а грызшие душу сомнения требовали какой-то уверенности. Точки опоры.       Почему бы такой не стать именно соломенной Марушке? На войне все средства хороши, тем паче на войне со своими страхами.       — А как же. Мне все она ведает. Она и говорит, что вам, как ведьме, без оберега нельзя, погубитесь своей же силою.       — И где мне взять его? В детстве мы куколок из цветов делали, чем не оберег… — пожала плечами Гоголь, тут же получив в ответ возмущенное фырканье прямо над ухом. Сложно спорить с детьми или угодить им, когда твое окружение — перья, бумага, да убийства. Не под то заточена.       — А куколка ваша высохнет, завянет и рассыплется, что поделаете тогда? Это так не должно работать, оберег с вами оставаться должен долго, — Василина явно силилась подобрать слова, чтобы объяснить то, что для нее было истиной на кончиках пальцев. Она чувствовала и понимала, потому что умела это с самого рождения, прислушиваться к шорохам и пению птиц, к шелесту травы и листвы. В природе находились самые главные ответы и звучали самые важные истории. — У вас нет чего-то важного?       — У меня — только я сама. Думала, здесь что-то важное отыщется, — больно кольнуло сердце, защемило меж ребер, — но нет. Не ведьма я, это к Данишевским.       — Недобрые они, ничего бы ты не разыскала у них, ни важного, ни нужного. Марушка говорит, что пусть в них и зла нет, но люди они несчастные.       — Как же так? Они совершали… преступления, — подумать только, она же берет сейчас показания у куклы! Неврастеничка, ее ли дело, все эти умыслы. Но Василина продолжила расчесывать уже мягко струящиеся волосы, терпеливо отвечая на вопросы, будто все наоборот, будто из них она старшая, а Николь Васильевна ее ученица. Способная, талантливая, но несносная и безразличная к учебе.       — Да, но не по своей воле. Вам это откроется, вы не просто так прорекать можете, вы научитесь. Сильнее любой живущей станете, — дочка кузнеца закончила нелегкое дело, плюхаясь обратно на кровать и заглядывая в пронзительно голубые глаза обернувшейся на нее девушки. Чистые-чистые, светлые каемочки вокруг расширенных зрачков, какой только душа может быть. — Вам надо идти, я свое передала. Найдите дорогую вещь, засните три ночи подряд с ней вместе, сжимая в руке или еще как, главное, чтобы касаться. Дальше сами поймете, что делать, я вам не наставница.       — А кто же тогда? Впрочем, оставим это. Спасибо, Василина, — Гоголь ласково погладила девочку по макушке, потрепала светлые волосы и после секундного промедления все же заключила крохотное создание с бог знает какой силой внутри в свои объятия. — Ты помогла мне, как никто помочь не мог.       Та уткнулась в плечо новой подруги, вдыхая запах стирки, заменивший дорожную пыль, и лесной чащи. Второй тоже должен был исчезнуть, вместе с грязью, но сохранился, так как остался не после простой прогулки. Возможно, Николь его сама и не заметит вовсе, но это дыхание ее Черного Всадника, отпечаток его касаний, как метка охотничья. Добыча, загнанная в угол, воспротивилась чужой воле, вырвалась из силков. Василина боялась, как бы охотник не вздумал выслеживать и по новой преследовать избранную им жертву. Надо бы ей поскорее обрести над собой власть, чтобы защищаться умеючи, да чтобы получилось чужую магию вокруг себя вытравить.       Нечистая сила торопилась облюбовать себе лакомый кусочек, алмаз среди людей-простаков и простушек, неотесанных булыжников.       — Дома чай выпейте, вы замерзли совсем, — тихонько сказала девочка, торопливо обняв в ответ и отстранившись. Ее улыбка. Дети единственные, кто заслуживали самого лучшего, и как такая лапонька могла жить в этой жуткой деревне? Гоголь кивнула, беспокоясь, не напугала ли она ребенка своими ледяными и внезапными объятиями, но та выглядела довольной. — И попрощайтесь с отцом, а то волноваться он будет…       — О, пусть я выгляжу, как будто сбежала от самого лешего, но манер и воспитания не лишена, — Николь не разучилась смеяться, чувствуя себя вполне счастливой и готовой ринуться в бой снова. — Попрощаюсь. Теперь ты отдыхай, и так я весь день ваш заняла.       Николь думала. Слишком и слишком много. Возвращаясь по вечерним улочкам к постоялому двору, она впервые за долгое время позволила себе отпустить напряженные мысли. Тишина с отдаленными голосами. Морозный воздух. Ночь заботливой пеленой окутывала сонную Диканьку, от натопленных домиков шел теплый пар.              ***              Войдя к себе, первое, что сделала Николь — зажгла свечку, которую едва не выронила от резкого стука в дверь. Звук нельзя было назвать громким, скорее деликатным, но поздний час не предназначался для визитов.       — Николь Васильевна, соизволите ли объясниться? — с усталостью, потирая глаза, полная нескрываемого недовольства, Гоголь пропустила Якова. Они точно соревнование решили устроить на наиболее кислое выражение лица. — И что же вы делаете здесь? Ей богу, что же вам не сидится…