The human (and the) machine

Бровь Ричарда пронзила резкая боль. — Ай, черт! — он схватился рукой за бровь и выругался; Коннор поднял голову от электронной книги и спросил: — Что такое? Твой соулмейт снова навернулся с лестницы и ударился головой? — Не знаю, — сквозь зубы произнес Ричард. Боль не утихала. Бровь периодически болела еще пару недель. Ричард предполагал, что соулмейт, кто бы он ни был, сделал пирсинг. Во всяком случае, чувствовал себя он примерно так. — Надеюсь, это не пятнадцатилетний подросток, — со вздохом сказал он Коннору. Брат пожал плечами и усмехнулся. У Коннора с его соулмейтом разница была в двадцать семь лет — Хэнку было 53, Коннору 26. Ричарду было 25, и соулмейта-ребенка он не хотел. Следующей была губа. Ричард был обычно вежливым, холодным, спокойным человеком, но не смог удержаться от вскрика: — Блять! Сотрудник посмотрел на него удивленно, Ричард извинился и быстро пошел по коридору. С губой, кажется, было что-то немного не так, потому что резкая боль была сильнее и дольше, чем в прошлый раз, и Ричард мысленно матерился на четырех языках, пока шел по коридорам Детройтского отделения ФБР. Почему-то хотелось дать себе подзатыльник, чтобы соулмейт наконец угомонился. Но Ричард только вздохнул. Пока соулмейт бил татуировку на плече, Ричард замыслил восемнадцать вариантов его убийства. Какая-то его часть хотела взять остро заточенный карандаш со стола и написать на руке «Иди нахуй, чертов придурок», так, чтобы было больно и соулмейт почувствовал. Но это было как-то по-детски, а Ричарду было 25, и он работал в ФБР. Ричард был взрослым ответственным человеком. В отличие от его родственной души. Родственной души, которая потом проколола переносицу, язык и набила еще одну тату на спине, и все это — в течение полугода. После проколотого языка Ричард взял ножницы и осторожно, чтобы не повредить кожу, выцарапал на руке: «Сколько тебе лет?» «Иди нахуй» — пришел ответ. Твою мать. Ричард пришел в бар после неудачного дела. Он редко пил, и еще реже — один, но все вокруг немного заебало, коллеги казались чуть невыносимее с каждым днем, и в целом просто хотелось расслабиться. — Да я за полгода так забился, — сказал какой-то парень за столиком неподалеку, — Уехал от родителей, и меня немного понесло: сначала бровь проколол, потом губу, и татушки сделал… Хах, знаешь, после… Разговор был заглушен звоном бокалов и чужой пьяной болтовней в баре, и Ричард рассмотрел говорившего парня: Каштановые волосы, рваные джинсы, широкая улыбка, проколы в тех же местах, что болели у Ричарда. Парень сидел у самой сцены, держа электрогитару в руках, и улыбался так, что Ричарду показалось, что он сейчас ослепнет. — Эй, прости, что прерываю разговор, — он подошел ближе, — Но… Страшно неловкие объяснения заняли десять минут, а потом Гэвин вскочил и выпалил: — Прости, чувак, мой перерыв закончился, если останешься, поговорим еще. Если нет — я здесь и завтра работаю. — Я останусь, — Ричард смотрел в глаза своей родственной души, словно загипнотизированный. А Гэвин наклонился, подмигнул обоими глазами и прошептал ему на ухо: — Тебе когда-нибудь отсасывал кто-то с пирсингом языка? — Нет, — выдохнул Ричард и улыбнулся, — Хочешь быть первым?