***
Сабина Чен считала худшим в своей жизни тот день, когда навсегда покинула Китай. С плачущим ребёнком на руках. Разрыв с мужем растянулся намного дольше, чем она могла бы себе представить. Однако свёкр так и не принял ни невестку, ни родную внучку. Пришлось возвращаться в родной отчий дом. И на какое-то время молодая женщина облегчённо выдохнула, окружённая заботой, деньгами и больше не обременённая своими материнскими обязанностями. Папа все равно работал дома, а прислуга и новая няня прекрасно справлялись, воркуя над голубоглазой крошкой. Маринетт не была капризным ребёнком, но она была единственной у них, той маленькой надеждой, что теперь холили и лелеяли. Грустные мысли о Париже, который Сабина оставила, тяготили, и не потому, что она тосковала по супругу, который так ни разу им и не позвонил, чтобы справиться о здоровье жены и дочери. Здесь, в родном Китае, рядом с людьми, которые готовы были выполнить любую прихоть, она даже и думать не могла о серой французской жизни. Однако, хорошо быть богатой, — думала Сабина, отмокая в горячей воде. Где-то в саду её отец, укачивая на руках маленькую внучку, напевал старую французскую колыбельную. Au clair de la lune, on n'y voit qu'un peu. On chercha la plume, on chercha du feu. En cherchant d'la sorte, je n'sais c'qu'on trouva. Mais je sais qu'la porte sur eux se ferma. Ребёнок успокоился и тихо засопел. Сабина ещё не знала, какую ошибку совершает, наслаждаясь роскошью отцовского состояния. Ведь можно потерять что-то более ценное, чем деньги.***
Нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день, когда они с мужем наконец помирились (Том в пух и прах разругался с отцом и прилетел к ним), Маринетт отказалась лететь в Париж. — Я не поеду! Не поеду! — кричала дочь, прячась за спину дедушки. Того тоже не радовал подобный расклад событий. Конечно, ей, маленькой непоседе, нравился дедовский дом — с огромными стёклами, с роскошным садом и фонтаном. Он слишком её любил, свою единственную наследницу, чтобы просто так отпустить на другой континент. — Ты слишком импульсивна, дочь, — заявил ей отец, скрывая собой внучку. — Подумай хорошенько: мы уже подали документы на обучение в французской школе Шанхая. Она получит лучшее образование. Но, глядя на хмурого мужа, Сабина твердила: — Это наш ребёнок, папа, и мы сами решим, что с ней делать! Да, вспоминая те дни, она действительно была импульсивна. Сбегая от роскошной жизни в отцовском доме в Европу, где она никого, кроме Тома и его немногочисленной родни, по сути, не знала. Знала ли она, на какие муки обрекала своего ребёнка, разлучая её с тем, кого та любила больше своих родителей? Сабина была матерью. И она любила свою Маринетт той эгоистичной любовью, которой была переполнена в край. И та должна любить её, свою мать. Она забудет, — упрямо повторяла Сабина, — Она всё забудет. Но Маринетт не забыла. Она больше не увидела своего дедушку. Отец умер от разрыва сердца через неделю после их отъезда. Женщина не винила в этом себя. — У него было больное сердце, — объясняла она свекрови. Джина жалостливо похлопала невестку по плечу и утренним же рейсом улетела в Японию. Дочери она не сказала. Маринетт узнала об этом только в тринадцать лет. Её расплата началась ровно с того момента.***
Они с мужем не придали значения посылке, которую курьер занес в пекарню. Маринетт всерьёз увлекалась дизайном и шитьем, и на дом постоянно приходили новые ткани. Сабина не знала о существовании счёта, с которого Маринетт расходовала деньги, и сильно не задумывалась, что они не могли позволить себе таких дорогих трат. Хватало проблем с финансами, когда нужно было оплачивать коллеж. Она же обещала, что даст ей лучшее образование. Намного лучше, чем в Шанхае. Ей не пришло в голову прочитать адрес, написанный языком хангыль. Крики Маринетт слышала вся пекарня. Сабина вбежала в комнату дочери в тот момент, когда та в истерике пыталась выброситься из окна второго этажа. Это была первая попытка. С тех самых пор в их жизни появился Алекс Дюран, подростковый психотерапевт.***
— Да, конечно я посещаю её, — ответил врач утром. — Навещал вчера. Она была невообразимо мила со мной. Рассказала, что очень занята: готовится к новому модному показу Габриэля Агреста. Шьет, рисует и наедается сладким. И меня угостила вашими сладостями. — Нашими сладостями? — переспрашивает Сабина. — Но мы не посылали ей ничего. — Что, правда? — слегка удивляется мужчина. — Ах да, она сказала, что их покупает ей кто-то... не помню, кто. Он ваш родственник. Я немного говорил с ним по телефону. Живёт в Париже. — Но мои родственники живут в Китае... — Вот уж не знаю! — рассмеялся Дюран. — Этот старик говорил на безупречном французском. Возможно, вы чего-то не знаете, мадам?***
— Добрый день, мадемуазель Санкёр. Натали, придя за шоколадом от Патрика Роже, непонимающе уставилась на незнакомца в роскошном светлом костюме. — Прошу прощения, мы знакомы? Немолодой мужчина восточной внешности улыбнулся. — Боюсь, пока нет, — он крутанул в руке трость. — Но не удивляйтесь, если в скором времени нам снова придётся встретиться. Он подошел к одной из витрин и спросил у продавца: — L’orangettes Corsica*? — Конечно! Завернуть? — Непременно, — он кивнул и, взглянув на женщину, добавил: — И этой даме L'Amazone** за мой счёт. Натали смутилась. — Зачем, я сама собиралась... Пройдя мимо полок белого шоколада, он покачал головой. — Это для господина Адриана. Мне сказали, что в последнее время он хандрит. Всего лишь скромный подарок для нашей чудесной модели. Натали не нашлась что ответить. — Спасибо, мсье..? — Тао Ли Чен, — он поклонился, и женщина подумала, что где-то слышала об этом человеке. — Благодарю, мсье Чен за вашу щедрость. Мужчина улыбнулся. — Не стоит. До свидания, мадемуазель Санкёр. Он покинул магазин, оставив за собой шлейф тонкого мужского парфюма и неясные догадки. — Откуда он знает, что Адриан любит этот шоколад? — вспоминала женщина, оказавшись за рулём. — И что он имел в виду, когда сказал «наша модель»?