***
Черт возьми. С губ Маринетт сорвался стон. Настолько душераздирающий и жалобный, что у Альи в сердце кольнуло. А в следующую секунду она не сдержалась и, поддавшись этому порыву, засмеялась. Истерично так. По всему помещению эхом отозвался ее хохот. А пока она, согнувшись в три погибели, откровенно ржала над неудачей подруги, Мари вскипела ещё больше. — О боже, как смешно. Подруга называется, — скептически вскинув бровь, Дюпен-Чен бросила очередной отчаянный взгляд на свое отражение. Пиджак, футболка и белый лифчик испачканы. Безнадежно. Времени на стирку определенно нет, да и запасные вещи не наблюдаются. Разве что… Недолго копаясь в своем портфеле, Маринетт с трепетом прижала к груди белую футболку, которую вчера забыла выложить. Перестав, наконец, хохотать, как умалишённая, мулатка осторожно уточнила: — Полагаю, это футболка с физкультуры. Правда, лифчик придется снять, он у тебя в кетчупе. Ты такая везу-учая, — хитро протянула девушка, сверкнув карими глазками. — Да вообще, — недовольно буркнула Мари, по-старчески надув губки. Эта картина вызывала скорее умиление, чем смех. — Везение зашкаливает. — Не перестаю удивляться тебе, подруга, — Сезер пришлось прикрыть рот ладонью, с трудом сдерживая очередной припадок безудержного смеха. — Достало все! — брюнетка, обиженная на весь мир, сняла грязный пиджак и, не оглядываясь, пульнула им в Сезер. Ловко так. У той аж челюсть в недоумении приоткрылась. Но прежде чем она успела что-то сообразить, Мари, хихикая, заперлась в одной из кабинок туалета, дабы привести себя в порядок. — Один один, крошка! — самодовольно заявила Маринетт. — Это кто ещё тут крошка, сто шестьдесят сантиметров! — деланно обиделась Алья. Как-то раз мадемуазель Бюстье предложила каждому в классе измерить свой рост. Самым высоким оказался Ким. Впрочем, это никого не удивило. Но самой маленькой из всего класса оказалась Маринетт. Даже Макс ее перегнал! С тех пор Алья частенько поддразнивала подругу по поводу ее роста, поскольку знала, что для той это больная тема. Дюпен-Чен притворилась, что пропустила этот ироничный комментарий мимо ушей. Приведя себя в порядок, она вышла из кабинки, но парадокс: Алья лицезрела то же самое несчастное лицо. — Ну что опять не так, а? — Футболка просвечивает. Ты посмотри, у меня даже соски видно. — Хах, иди так, парни будут в восторге. — Ну, А-Алья, — жалобно простонала Маринетт, едва волоча свою тушу за подругой. Та, резко остановившись, посмотрела на Дюпен-Чен с такой острой серьёзностью, что, кажется, даже стекла на ее очках треснули. Настолько буравящий у нее был взор. Маринетт ощутила, как по ее спине пробежался табун мурашек. Сезер кого угодно могла напугать. Уничтожить. Одним лишь взглядом. Такая у нее подружка. — На, — яростно, с каким-то свойственным только ей одной остервенением, словно она долго решалась на это, мулатка сорвала с себя клетчатую рубашку, чудом не порвав пуговицы. И вручила потрясенной Чен. — Только не ной. Должна мне будешь почку. — Конечно-конечно, — счастливо заверещала брюнетка, чуть ли не прыгая от радости. — Думаю, Нино будет счастлив увидеть тебя в лёгкой футболке. Особенно с твоими-то размерчиками… Есть, что показать. — Дурочка. Не в сиськах счастье. — Вот не тебе об этом судить. У тебя с этим всё в порядке.***
Слава Богу. Агрест пересел на последнюю парту вместе с Хлоей — они наверняка там ворковали. Стоило этой мысли пронестись в голове, как сердце предательски сжалось. Нет, это не от ревности; скорее, из опасений. Эта парочка недолюбливает её, и ей представить было страшно, как они будут издеваться над ней, прикладывая общие усилия. Думая об этом, девушка не сразу почувствовала на себе чей-то долгий, тяжёлый взгляд. А когда на подсознательном уровне обернулась, то столкнулась с озерами Натаниэля. Он смотрел на нее в упор. Резко. С какой-то пугающей враждебностью. По позвоночнику пробежался холодок. Внезапно. Стало не по себе. Воздух вокруг сгустился — дыхание сперло. Она почувствовала лёгкое покалывание в пальцах. Пульсация усилилась. Мысли. Пока они в хаотичном порядке метали в голове, сердце девушки продолжало биться, стучать быстро, с неистовой силой. На пару секунд она перестала дышать, чтобы успокоиться, но это не помогло; напротив, нехарактерная дрожь волной пробежалась по всему телу, дыхание участилось и, вообще, ей казалось, что она сейчас взорвется. Не смея больше и мгновение вынести напора этих чувств, она подняла руку. — Можно выйти? Она все пропустила мимо ушей: и какую-то шутку Агреста, и смешки одноклассников. Она обратила все свое внимание, все своё существо лишь к мадам Бюстье. Это то чувство, когда этот человек единственный, кто может тебя выручить. Получив согласие в виде короткого кивка, она вскочила с места. Рывком. Оказавшись за дверью, она не смогла сдержать вздоха облегчения. Постояв некоторое время у двери, она решила пойти в туалет и умыться — пора привести себя в чувства. Да что с ней такое? По мере приближения к туалету, ее дыхание восстанавливалось, пульс переставал бить по голове, а сердцебиение вернулось в прежний ритм. Но мысли. Такие назойливые и гаденькие. Они преследовали ее с той самой угрозы Адриана. Рассудком она понимала, что не хотела бы полюбить его вновь, но сердце имело другое мнение. Оно по-прежнему тянулось к Агресту и всему, что с ним связано… Черт. Как же это бесило. А когда ее мысли плавно перешли к Натаниэлю, то сердце без промедлений провалилось в желудок. Думая о нем, она в кровь кусала губы — в который раз ее душило чувство вины перед ним. Она даже точно не знает, за что, но чувствует себя неловко. И эта неловкость отражается на ее поведении. Неожиданно. Остановилась. Нервно сглатывая, с тревогой, ужасом, отчаянием понимая, что сзади кто-то стоит. И этот кто-то высок — она чувствует его горячее дыхание у себя на затылке: его вздохи часты, порывисты. Напрягает. Гамма чувств отразилась на ее лице. Медленно, осторожно повернувшись, Дюпен-Чен с опаской посмотрела на парня. Брови. Они взметнулись вверх, глаза донельзя расширились, а сердце провалилось в пятки. Окончательно. Бесповоротно. — Натаниэль? — это все, что она могла произнести. Все, на что были способны ее словно омертвевшие губы. Его взгляд. Он скользнул по ней с деланным безразличием, а губы растянулись в тонкую полоску. Недоволен. Он смотрел на нее сверху вниз, и чтобы посмотреть ему в глаза, Мари пришлось вскинуть подбородок. А когда его губы приоткрылись, чтобы сказать что-то, она уже отошла. Отошла от шока. И, вжав голову в плечи, готовилась к самому худшему. — Нам нужно поговорить. Взгляд — пуст. На лице маска равнодушия, а в душе беспокойство, волнение и смятение. Он страшно болен. Болен ею. Она сжала руки в кулаки — начинать разговор совсем не хотелось. — Я… — споткнулась, не знала, как подобрать слова, — тот поцелуй… это было ошибкой. Грустно усмехнувшись, Куртцберг закатил глаза. Это то, чего можно было ожидать от Маринетт. И хоть он готовился услышать именно это, часто прокручивал такую реакцию в голове, это не спасло его сердце от боли, подобно лезвию пронзившие насквозь. Она даже не представляла, что сейчас разрушала его мир… Кончиком языка коснулась губ, смачивая их. Атмосфера. Мари почти физически ощущала, как она накаляется. Страсти. Кипят и бурлят, так и заманивая в этот сладострастный омут. Она не верила в то, что говорит. Знала. Она, черт побери, знала, что обманывает себя. Но не могла остановиться, причиняя ещё больше боли и себе, и Натаниэлю. Мазохистка, подумалось ей. Но это не стало утешением. Напротив. — Да, конечно, — рыжий нерешительно улыбнулся, запустив пальцы в шевелюру. В этой улыбке Дюпен-Чен отчётливо различала отголоски тоски, грусти и тех эмоций, что сама испытывала, когда ее отшил Адриан. Аура. Она помрачнела ещё больше. — Но это не отменяет того факта, что я люблю тебя. Его тон. Он был убитым, отравленным, разбитым. И у Маринетт слезы на глазах наворачивались, что это из-за нее… — А я нет… Боль от ее слов была острее и ярче, чем от кнута. Даже похлеще. — Точнее, ты мне нравишься, н-но я не уверена… Прости меня. Просто я… я такая дурочка. Я уже не понимаю своих желаний. Нет-нет, только не это. Только не извинения. Это последнее, что ему хотелось слышать. Пусть пошлет его на все четыре стороны, но не будет извиняться. Ее вины здесь нет. Это все он, он… — Пожалуйста, Маринетт, — жалобно, словно побитый щенок, прошептал он, заглядывая ей не то что в глаза, а в самую душу. — Давай хотя бы попробуем? Дай мне неделю. Пусть у нас будет всего лишь эти семь дней, но я докажу тебе, что ради тебя готов на все… Не выдержала. По щеке покатилась слеза. А затем вторая, словно догоняя первую. Лицо озарила светлая улыбка. Она осторожно погладила Ната по щеке, будто тот мог рассыпаться. А затем, привстав на носочки, чмокнула его в носик. — Тебе не нужно что-то доказывать. Я… я готова быть с тобой. Да. Это то, чего я действительно хочу. Она говорила уверенно, потому что, наконец, разобралась в себе и своих чувствах. Быть с Натаниэлем — это та мысль, которая согревала ее сердце.***
Кончики губ приподнялись, изображая полуулыбку. Сердце колыхалось в груди, словно подбитое; хотя, очевидно, так и есть. С тех пор, как Натаниэль предложил ей встречаться, она нутром чувствовала, что начинается новая глава её жизни. Что её ждет? Она не знает, но спешит навстречу будущему: ей больше не страшно, ведь рядом человек, готовый подставить плечо. Облизнув пересохшие губы, смачивая их кончиком языка, она удостоверилась, что доска чистая. Идеально. Положив тряпку на место, Мари ещё раз оглянулась: сегодня она дежурная, поэтому осталась после уроков, и, признаться, выполнила свою работу хорошо. Натаниэль, как истинный джентльмен, вызвался ей помогать, но она отказала. Вежливо, мягко, так, чтобы не задеть его чувств. На самом же деле ей просто было необходимо остаться наедине с собственными мыслями, переварить события сегодняшнего дня. Она почти физически ощущала давление проблем на её плечи — она прогибалась под их тяжестью. Но это не мешало ей излучать оптимизм двадцать четыре на семь, как и было всегда… Вздохнув полной грудью, девушка уже собиралась выйти из кабинета, как вдруг случилось непредвиденное. Дверь распахнулась прямо перед её носом, едва не задев. От силы удара дверь неприятно заскрипела, и Дюпен-Чен была готова поклясться, что едва не слетела с петель. Брови поползли вверх. Невольно. Это кто такой умный?! Резко. Вскинув подбородок, она отважно столкнулась с зелеными, едкими, всепоглощающими омутами. Ну, конечно, кто бы сомневался, что это Агрестовских рук дело? Точнее, ног. Она приняла его вызов. Прищурив свои глаза хитро-хитро, он прошел мимо, разрывая зрительный контакт. Затем неожиданно выпалил: — Долго же ты тут возилась, Чен. Я бы за пять минут управился. Так безбожно сократил ее фамилию! Мало выкидышей за эти дни, да? Ребенок в нем никак не угомонится, не наиграется. — Вот и убирайся сам, раз такой умный, — не на шутку рассердившись, девушка поджала губы. Недовольно. Увидев Адриана, она с ужасом осознала, что раны открылись: игла обиды пронзила ее насквозь. — Полей цветок на шкафу, я не дотягиваюсь. Ключи на учительском столе, отдашь их охраннице. Ситуацию с ростом она пояснила угрюмо. Это был один из ее немногочисленных комплексов. — Коротышка, — будничным тоном прокомментировал блондин, вальяжно плюхнувшись в кресло мадемуазель Бюстье. Он сомкнул руки на затылке, положил ноги на стол и, блаженно прикрыв глаза, добавил: — Не спеши. Кажется, я обещал устроить тебе персональный Ад? Забудь. Игра начинается прямо сейчас. Он приблизился к ней. Настолько быстро, что она не успела уловить суть происходящего. Рывком вскочив с места. Оставив после себя перевернутое кресло. Безумец. В глазах его желание. Неподдельное, ничем не прикрытое, пугающе пленящее. Одним своим взглядом, одним лишь вздохом, обжигающим ее кожу, он вызвал в ней не просто эмоции. Водоворот из них. Этот водоворот затягивал ее в пучину безумия. Внизу живота завязался тугой узел. Бабочки, до этого мирно спящие, проснулись — взмахи их крыльев отдавались у нее желанием во всем теле. Сотрясало от возбуждения, накатившего на нее снежным валом. Его руки. Сильные, грубые, двигались так уверенно, так стремительно, что у нее дыхание сперло. Ясность ума погасла. Остались только животные, первобытные, безудержные инстинкты. Он навалился на нее всем своим весом — она застонала под тяжестью его тела. Он, не заботясь о ее комфорте, опрокинул ее прямо на парту, рыча, как будто хищник, готовый разорвать свою жертву. Дыхание сбилось. Пульс участился. Он бил по вискам, а ей было наплевать. Она игнорировала любые адекватные мысли, любые отголоски разума. «Пьяная, — не прерывая поцелуй, такой же невероятный, как и сам Агрест, подумала она, — рядом с ним я становлюсь пьяной. Так, словно он алкоголь. Нет, даже что-то покрепче… И все бы ничего, но, черт возьми, мне это нравится, нравится! Так нравится, что я готова ударить любого, кто посмеет сказать мне, что это неправильно! Сейчас мне кажется, что это самое правильное, что может быть — иначе нельзя! И это ужасно и потрясающе одновременно!» Он растягивает удовольствие. Вторгается в ее рот, переплетая их языки, борясь, лаская. Они оба давно потонули в этом омуте. Друг в друге. Мучительная пытка. Внезапно он отстраняется, но только лишь за тем, чтобы посмотреть на свои старания. Маринетт Дюпен-Чен. Перевозбужденная. Красная. Ее грудь тяжело вздымается — даже дурак догадается, что вызвало у нее такую бурную, красноречивую реакцию. И он был несказанно рад, как мальчишка, что это именно он, ОН стал причиной такого состояния. Это ОН довел ее до этого. А не какой-нибудь Куртцберг, весь день бросающий на нее двусмысленные взгляды. Стоило этой мысли проскользнуть в сознании — он зарычал. Не смог сдержать этот рык. Он сам вырвался у него из груди, сотрясая воздух. Ревность комом встала поперек горла, не давая сделать и глотка кислорода. Но и нужен ли ему кислород, когда под ним лежит такая девушка, как ОНА? Ну почему, почему по иронии судьбы он заметил её только сейчас, когда он унизил ее, когда она остыла к нему?.. О Боже. Как он хотел её. Это желание было столь навязчивым, что проигнорировать его было невозможно. А затем, будто сорвавшись с цепи, он припадает к ней с новым, мощнейшим приливом сил — кусает, терзает, посасывает её нижнюю губу, а она и не сопротивляется, напротив: выгибается ему навстречу. Не ведая, что творит, своими тонкими, ловкими пальцами находит его рубашку и рвет пуговицы. Одежда летит к черту. Как и все нормы морали, законы, запреты… Для него есть только она, а для нее он. Твердые от возбуждения соски, просачивающиеся через тонкую ткань майки, упираются в его голый торс, и тогда ему окончательно сносит крышу. Она что, пытается свести его с ума? Если это так, то у неё отлично получается! Он, словно умалишенный, резко приподнимает ее футболку. Не помня себя, находит губами ее сосок, начиная играть с ним; всасывая, покусывая, облизывая. Из горла ее вырывается вскрик, приглушенный новым порывом страсти. Стыда нет. Есть только он, такой горячий, сумасшедший, ЕЁ. Войдя в класс, Натаниэль никак не ожидал увидеть там ЭТО. Несколько раз сморгнув слезы обиды, щипающие глаза, он ещё раз убедился в том, что это не мираж. В стене доверия к Маринетт проступила заметная, ощутимая трещина, сотрясая его внутренний мир. Кусочек за кусочком, образ той светлой, бесконечно доброй девушки разваливается и летит в бездну. Челюсть приоткрылась. Сказать, что он потрясен — значит ничего не сказать. Прохрипев что-то нечленораздельное, он с отвращением вздохнул запах, наполненный похотью. Ничем больше. Только звериным, мерзким желанием, никак не свойственным хрупкой Мари. Видно, он ошибался на её счет. Разочарование его было настолько глубоким, настолько острым, что он не мог промолчать. — Я проклинаю тот день, когда полюбил тебя, — голос его сквозил досадой, отчаянием, кинжалом, резанувшим по сердцу Дюпен-Чен. И хоть говорил он тихо, почти вкрадчиво, Маринетт слышала все. Каждое слово било ее похлеще, чем хлест. — Знаешь, я… я не ожидал такого от ТЕБЯ. Неужели это ты? Неужели это твоя натура? Неужели я был настолько глуп, что не смог разглядеть твою истинную сущность? А я, как последний дурак, поверил в существование такой искренней, отзывчивой, великодушной девушки. Ты словно богиня, сошедшая со страниц книг. Ты была моим идеалом. Недосягаемой мечтой… — руки сжались в кулаки. Зубы стиснулись. Слезы остановить нельзя. Он понял, что плачет, только тогда, когда по щеке скатилась капля. — А теперь… я даже не знаю, что мне думать о тебе сейчас! До чего ты меня довела, Маринетт Дюпен-Чен? Жестокая… По коже пробежался табун мурашек — тело сковало судорогой. Он видел все. Натаниэль слышал её стоны, всхлипы, шуршание их с Адрианом одежды, причмокивания… Он прочувствовал эту атмосферу на себе. И это была катастрофа. Беда. Тряхнув головой, Нат решил для себя, что не желает выслушивать ни оправдания, ни отговорки. Рванув, он на всех парах помчался прочь. Черт. Стиснув зубы так, что, если прислушаться, можно услышать их скрежет, он остановился. Он знал. По крайней мере понимал, что инициатором всего этого был никто иной, как Агрест. И, возможно, он планировал взять Маринетт силой. Но… он не видел ее попыток сопротивления, даже слабых. Кажется, ей это даже нравилось… Он судорожно помотал головой, отгоняя эту мерзкую догадку. Как он, в конце концов, может быть уверен в девушке, которая готова отдаться первому встречному? Скажи ему это пять минут назад — он бы рассмеялся, но не сейчас. Ее поведение говорит об обратном. Глаза залились кровью. Руки уже буквально чесались — настолько сильным было желание ударить Агреста. Раз так десять.***
От слов Натаниэля у девушки холодок по позвоночнику пробежался — ясность ума к ней вернулась настолько быстро, словно ударила по голове. Немедленно очнувшись, она заправила майку и рубашку, отпихнула от себя Адриана, который даже не сопротивлялся. Все ещё тяжело дыша после зверских поцелуев, она метнула в Агреста презрительный, яростный взгляд. — Не приближайся больше ко мне. Она говорила тихо, но уверенно. С ничем неприкрытой злобой. И ее можно понять. Чертов искуситель. Один парень, а сколько от него проблем! И улетела вслед за Куртцбергом. Блондин же, закатив глаза, прокомментировал: — Больно надо, — а затем, со злостью выпалил: — Плагг, трансформация! Его игрушка. Добыча. Жертва. Да кто угодно, но эта бестия принадлежит ему. Пусть чувства Натаниэля к ней в сто раз самые чистые и искренние, но она не будет ничьей, пока он жив.***
— Пожалуйста, подожди! — закашлявшись от непрерывного бега, крикнула девушка; но вопль ее заглушили машины, топот пешеходов и общая суета города. Солнце уже близилось к закату, а жизнь в Париже бурлила и кипела. — Зачем? — Нет ответа. Да и что ей сказать? Скептически приподняв бровь, он оценивающим взглядом посмотрел на Маринетт сверху вниз. От этого ей стало нехорошо — она судорожно сглотнула горький, липкий, неприятный ком обиды, образовавшийся в ее в горле. Она едва отдавала себе отчёт в своих действиях. А сейчас ей хотелось одного — прижаться к нему всем тельцем, сделать все, лишь бы он позволил остаться рядом. Она и мечтать не могла о такой роскоши, как вновь позволить носить титул его девушки, но… брюнетка прикусила губу до боли. Из той брызнула кровь. Это не ускользнуло от внимания Натаниэля. Цокнув, он недовольно закатил глаза. Он давно заметил за ней эту вредную привычку: чуть чего, так сразу достается нижней губе. И губы её, хоть сухие, обветренные, покусанные, но такие манящие. Они окутывали его в свой сладкий плен, так и манили. Но он держался стойко. До этого момента. Уста ее подрагивали — то ли от холода, то ли от вины, а может, от всего сразу. Он не хотел в это верить, но ему было жаль ее. В конце концов, она по-прежнему осталась его малышкой. Это он виноват! Он не смог вовремя предотвратить эту катастрофу! Мерзкий Агрест. На сердце скребли кошки — оно застряло где-то в горле, в висках пульсировало. Весь он напрягся, принимая тот факт, что теперь он должен защищать свою принцессу. Её безопасность на его совести. Дюпен-Чен чувствует в ногах слабость, и, если бы не Нат, вовремя придержавший ее за локоть, она бы точно грохнулась. Он тяжело вздыхает. Ох, нет. Наверное, сейчас он скажет то, что причинит ей боль. — Теперь ты от меня ни на шаг. Если этот сукин сын ещё хоть раз прикоснется к тебе… Я убью его, обещаю. Так вот оно что. Вымученно улыбнувшись, она без церемоний обняла его, уткнувшись носом в широкую грудь. Чувство безопасности накатило волнами, разбивающимися о берег. Безмятежность. Кот, наблюдавший за этой идиллией, усмехается. Коварно. По-Нуаровски. — Ой, напугал. Теперь я просто обязан к ней прикасаться…