***
В окно вливалась свежесть парижского утра; свежесть такая сочная, чистая, что при каждом глубоком вздохе в горле холодило и щекотало, как от вкуса мятной жвачки. Маринетт курила на балконе — едкий дым обволакивал ее лёгкие, сдавливал рёбра, но она не желала останавливаться — наслаждаясь прохладой этого утра. Она бралась за сигарету решительно нечасто, но за последние несколько дней использовала целую пачку. Это тревожный звоночек. И девушка знала, что подвергает свое здоровье риску. Однако тот факт, что Адриан в городе — встревожил ее не на шутку. Пока она шла в лицей и из него, болтала с Альей и Аликс, помогала родителям в пекарне и шила — все это время мысли об Агресте-младшем не отпускали ее. И тогда Мари, как правило, дрожащими руками хваталась за очередную сигарету. В эти дни именно сигареты стали для нее отдушиной — как спасательный круг для утопающего. Родители в курсе. Они не одобряли эту вредную привычку, но, хвала Создателю, понимали, через что ей пришлось пройти, а поэтому вслух своих претензий не высказывали. Но Маринетт видела это в их искаженных лицах. И это было хуже всего. Вроде бы, в чем проблема? Кольцо Нуара у Мастера — это достоверная информация. Бояться ей нечего. «Но правда в том, — угрюмо размышляла Маринетт, — что ЛедиБаг никогда не будет в безопасности». Увы, Адриан Агрест — это не просто человек. Его отец влиятельная личность в мире бизнеса, и сам он не промах. У него есть связи. Опасные друзья. И она, Маринетт Дюпен-Чен, дочь пекаря из семьи со среднестатистическим доходом, без своего пятнистого костюма и волшебного йо-йо фактически беззащитна. Это злило. Злило неимоверно, но что она может сделать? Оставалось только ждать. Стиснув зубы, вжав голову в плечи, приберечь угрозы и колкие шуточки на потом. Ждать. Само это слово отзывалось внутри ударом вздымающегося хлыста — губительным и смертоносным. Терпение — это не то качество, которым могла похвастаться Дюпен-Чен. Раньше — может быть, но не теперь, когда на кон поставлено слишком много. Близкие люди, отчий дом, привычный образ жизни и мир, в котором она живёт — всему этому может прийти конец, если Адриан решит напасть. Она почему-то не сомневалась, что их пекарню могут закрыть по одному щелчку его пальцев. Она покрывалась потом — холодным и липким — когда воображала эту картину. Эти несколько дней после их встречи она прожила, как в Аду — разве что стоны и крики подавляла в себе и глотала со слюной — хотя это было похоже на глотание желчи. Руками уперевшись о перила, она рвано выдохнула и потушила сигарету о пепельницу. Расслабляться нельзя. Нужно быть начеку. В любой момент блондинчик со смазливой внешностью может оказаться здесь — и ей необходимо будет обороняться. Как — она не знала. Придумает как-нибудь потом, а сейчас ей хочется продлить эту минуту и насладиться ожившим Парижем и его жителями, которые спешили, кто куда, как трудяги-пчёлы или организованные муравьи. Ах! Как жаль, что нельзя поделиться тем, что на душе — хоть немного облегчить эту ношу на своих плечах.***
Звонок оповестил о конце первого урока, и Маринетт, зевнув, нехотя потянулась за пеналом — впрочем, как и все ее одноклассники — как вдруг голос мадам Колин отчётливо и бодро эхом отскочил от стен полупостого класса. Мадам Колин — новая учительница языка. Кабинет, который ей выдала администрация лицея, пока что мало обставлен, но это не мешает ученикам спешить на её уроки, как в последний раз. И неудивительно. Старая и на удивление оживленная, она внесла свою лепту. Каждый искренне полюбил ее предмет и учил, даже если не особо интересовался — потому что выучивших параграф мадам поощряла, а ленивых — высмеивала. Беззлобно, конечно, но приятного мало. Один из немногих, кто оказался в черном списке — Ким Ли Тьен. — Ребята, задержитесь, пожалуйста. Следующим у вас литература. К сожалению, мадемуазель Бюстье сегодня отсутствует, а я у вас на замене. Не буду от вас скрывать, что литература мне вообще в вашем возрасте тяжело давалась, поэтому я и решила, что мы проведем два урока языка. Ребята радостно переглянулись. Ещё один урок в компании приятного педагога! Да это везение. Мадам Колин знала, что у подростков внимание непостоянное и переменчивое, к тому же ускользает быстрее, чем песок сквозь пальцы — а потому порой рассказывала истории из своей жизни, да преподносила их в таком комическом свете, что все падали со смеху. Смех снимал напряжение. Ни для кого не секрет, что по программе их класс опережает сверстников. Значит, велика вероятность, что на этом уроке они насмеются вдоволь. Словом, всех такой расклад событий устраивал, кроме одного ученика. — Два урока языка подряд? — с импульсом в голосе спросил Ким, вскочив с места. — Это, типа, шутка, да?! В классе раздались приглушённые смешки. Кто бы сомневался, что Ким останется недоволен? — Я вижу, что вы любите вводные конструкции, Ким. — Чё это такое? — резче, чем хотел, рявкнул Ким, и оттого этого прозвучало дерзко, почти грубо. — «Типо», «это самое», «как бы» и прочие. — Эм, ну я, как бы сказать… — «Как бы сказать», к слову, тоже относится к вводным конструкциям. Известно ли вам, что подобные слова чаще всего используются из-за бедности словарного запаса? Маринетт смотрит на мадам Колин с разочарованием и неприязнью. Она же пользуется своим более высоким положением. Неужели, другие этого не видят? А Ли Тьен — весь такой хорошо сложенный здоровяк — стоял, сжавшись, от чего визуально казался меньше. Но брюнетка, в отличие от своих одноклассников, наблюдала за этой сценой без удовольствия. Конечно, можно посчитать, что Ким заслужил такое отношение: задира и хвастун, который берет всех на слабо. Чего ещё он хотел? Публичное унижение педагога — возможно, это даже малая расплата за его поведение. Но Маринетт, спрятав лицо в ладонях, точно закрывшись от этого мира, как бабочка в кокон, думала, что такого не заслуживает никто. — Они не несут никакой смысловой нагрузки, но помогают потянуть время, — тем временем продолжала свою пытку мадам Колин. — Это как раз то, что вы любите делать — тянуть время, не правда ли, Ким? Класс взрывается от смеха — все до коликов в боках хохочут над грандиозным провалом Кима. А тот, стыдливо опустив голову, усиленно делает вид, что увлеченно рассматривает кеды. Так, словно видит их впервые, или нашел на них что-то интересное. Слова мадам Колин не были такими уж оскорбительными или жёсткими, чтобы у Дюпен-Чен сердце скрипело от жалости к бедолаге. Но то, с каким ядом гремучей змеи шипела учительница, заставляло ее давиться обидой. — Да, вы правы, мадам Колин, — соглашается Ким, и это звучит, как обвинение. — Мне, пожалуй, нечего здесь делать, раз я такой глупый. С этим заявлением он подхватывает сумку и, перекинув ее через плечо, выбегает из класса. Резко. Все замолкают, как по сигналу. А Маринетт, смотря ему в след, ловит себя на жуткой, внушающий страх мысли: «Нужно быть наготове — акума может появиться в любую секунду». Маринетт с трудом сдерживала в себе желание прямо сейчас сорваться с места, покинуть этот проклятый класс и пропасть в бесчисленных коридорах. Ведь чем больше она сидит здесь, тем сильнее закипает в спортсмене злость. А это ещё ни к чему хорошему не приводило. Ким повел себя как ребенок — она не ожидала, что такого сильного, выносливого — не только внешне, но и внутренние — человека могут задеть подобные речи. Он всегда казался независимым, авторитетным… Вот именно, казался. Может, он таким никогда и не был?.. Однако, сжав руки в кулаки, она испустила вздох, полный непонятной обречённости — точно моряк, смотрящий на приближающуюся волну цунами — этого не избежать. Странно. При слове «акума» сердце Маринетт совершило кульбит и заколотило с таким шумом и мощью, будто настойчивый дрозд, добывающий еду в недрах дерева. Девушка боязливо оглянулась. Ей казалось, что каждый присутствующий слышит шепот ее мыслей, неистовый стук крови в висках и необоснованную тревогу, которая разрасталась в ней, как паутина из брюха ловкой паучихи; заполняла каждый уголок души, проникала в мозг, отравляя ясные мысли. Грядет что-то. Очень скоро.***
Ли Тьен убежал не только из класса, но и из лицея. На следующем уроке он не появился, и вряд ли стоит его ждать. Но Маринетт ждала. Потому что чувствовала, что должна поговорить с ним, успокоить его, посмотреть в его глаза, чтобы увидеть, что же плескается на их дне — какие текут мысли? Она не знала, что говорило в ней в этот момент — какие нечистые силы помутили ее трезвый рассудок, но эта вера не слабела, напротив; она пустила свои корни и становилась все крепче. Маринетт замерла в замешательстве: ее рука нырнула в глубь кармана сумки, где покоился телефон. Что она хотела сделать? Написать Киму и спросить, как у него дела? «Я просто рехнулась — окончательно и бесповоротно», — пришла к не самому вдохновляющему умозаключению девушка и смяла в кулаке записку от Натаниэля с просьбой о встрече в… подсобке на первом этаже. Он не меняется. Нату не нравится говорить на людях, а зная его довольно неплохо, Маринетт может даже сказать, что, выясняя отношения, он бежит от людей, как если бы их преследовала толпа шпионов. Подсобка — идеальный вариант. Нет лишних ушей и глаз. Вообще никого, кроме двоих. Есть в этом какая-то романтика… Могла бы быть, если бы не взгляд парня, которым он наградил ее на уроке: такой проницательный, жёсткий — а жесткость не присуща Натаниэлю, беспринципный и изучающий. Дураку понятно — они не будут обмениваться любезностями. Или будут, но не в самом лицеприятном виде. Издалека доносится голос Хлои. Крикливый, почти сердитый. — Сабрина, ну черт тебя дери, ты чем вообще слушаешь?! Я же просила не калорийный батончик. Ты хочешь, чтобы я растолстела, как Милен, да? Сейчас взгляд Буржуа воинственный, не такой, как несколько дней назад — беспомощный, словно у пташки, сломавшей крыло. Перед Адрианом она млела. Но, вопреки всему, эта девушка могла дать отпор в любой ситуации. И ей было все равно, кто перед ней — дочь пекаря или сын известного дизайнера. В каком-то смысле — наверное, извращенном — Маринетт даже восхищалась этой чертой Хлои. Преисполненная какой-то жалости — ведь Адриан отшил Хлою точно так же, как и ее полгода назад — Маринетт подошла к Буржуа. Та окинула ее критическим взглядом. И на секунду Мари почудилось, что девушка перед ней — красивая, изящная, боевая, аристократка от корней волос до самых пят — испугалась. Но ей, конечно же, почудилось. Чего бояться Хлое Буржуа? Что она, Маринетт Дюпен-Чен, может сделать ей? И следующая ее реакция тому подтверждение. Уголок рта Хлои дёрнулся вверх, и она с деланной заинтересованностью приподняла брови, как бы безмолвно смеясь: «Ну-ну, что ты можешь мне сказать, девчонка?» — Хлоя, насчёт того, что произошло три дня назад… Я сочувствую тебе. — Ты? Сочувствуешь? Мне? — по слогам не проговорила — прорычала, как разъяренная львица, на чью территорию посмели ступить чужаки — блондинка, и Мари вжала голову в плечи, уже успев пожалеть о своем порыве добротели раз так двести. — Увольте. Прибереги своё сочувствие для кого-то более жалкого, чем ты. Я же в нем не нуждаюсь. И, пренебрежительно хмыкнув, Хлоя поспешно удалилась — Сабрина верным хвостиком за ней. Фу-ух. Что ж, все оказалось не так уж и плохо, а ведь могло быть хуже. Гораздо хуже. А затем Маринетт опомнилась — как будто в ее сознании включили свет, и все вернулось на прежние места — предметы в тесной комнатушке перестали жаться друг к другу и отбрасывать уродливые тени. Да что с ней происходит?! Это же Хлоя! Та самая Хлоя, которая, смеясь, говорила ей гадости, издевалась, провоцировала, ударила каблуком в тот день, когда Адриан назвал ее жалкой… Она не изменилась. Ничуть. В одном Хлоя Буржуа права — она не нуждается в сочувствии. В нем нуждаются жертвы ее ядовитых нападок. Тогда почему же?.. Впрочем, это неважно. Ноги сами привели Маринетт в подсобку на первом этаже. Она поднесла дрожащую ладонь к дверной ручке и вспыхнула от возмутительного озарения. Затряслась с удвоенной силой, но на этот раз не от страха, а от ярости, булькающей в ней, как сгустки магмы в действующем вулкане. Она боится! Кого?! Натаниэля, ее обожаемого парня, который всегда понимал и поддерживал ее! Да. Чтобы она ни натворила — он поймет, иначе быть не может. Пока он смотрит на нее, как на самое лучшее, что только могло с ним произойти — ее вера не пошатнётся. К тому же, нельзя упустить не менее важный факт — она ЛедиБаг. Героиня, которая горой стоит за жителей Парижа, ценою своей жизни спасает их — она видела вещи и пострашнее, чем Натаниэль в гневе. Мысленно перекрестившись на удачу, девушка вошла внутрь, прищурила глаза, приспосабливаясь к тусклому освещению, и замерла. В полумраке, полыхая лазурным огнем, ее прожигал взгляд Куртцберга. Почти такой же, каким он смотрел на нее на уроке, но ещё злее. Она прикусила внутреннюю сторону щеки с такой силой, что, кажется, ещё чуть-чуть, и брызнула бы кровь, а во рту отчётливо ощущался бы ее металлический привкус. Да что же она такого натворила, что он глядит на нее так, как не глядел никогда — с яростью и разочарованием. А это даёт просто атомную смесь. Даже тогда, когда она безумно целовалась с Адрианом на парте, а они с Натаниэлем уже встречались, он не смотрел на нее с презрением и злобой, от которой волосы дыбом вставали — только с разрушенными грёзами и вселенской печалью. Боги Олимпа! Где она так нагрешила?! Незнание невыносимо. Наконец, Натаниэль взял телефон и включил фонарик — это всколыхнуло у Маринетт новую волну вопросов: он хочет ей что-то показать? Затем несколько мучительных секунд порылся в кармане брюк, извлёк оттуда нечто, и вложил это в раскрытую ладонь Маринетт. Ее сердце упало. Ещё сегодня утром он был на ней. Она ясно помнила, как прихорашивалась возле зеркала и, поправляя ворот рубашки, случайно задела его кистью, и вспомнила обо всем, через что прошла. Рыжик посветил фонариком на ее руку, и все ее опасения подтвердились. Она ещё долго не могла вымолвить ни слова, бездумным и неосмысленным взглядом рассматривая серебряный кулон в форме птицы, подаренный Натаниэлем полгода назад. Зато Куртцберг не молчал. — Угадай с трёх раз, где я его нашел сегодня после первого урока? — и, не дожидаясь ответа, скрипя зубами, выпалил: — Правильно! В мусорном ведре. Послушай, Маринетт, я не заставляю тебя носить его, но вот несостыковка: ты говорила, что он нравится тебе. Чего ради было врать? Я бы понял тебя, скажи ты мне правду, а я больше всего ненавижу и презираю ложь, ты знаешь это прекрасно. Ты хоть представляешь, что я испытал, когда хотел кинуть в урну неудавшийся рисунок, и забыть об этом навсегда, а вместо этого нашел кулон? Дюпен-Чен пропустила почти всю речь парня сквозь себя — она пронзила ее, точно кинжал, и боль казалась нескончаемой — однако мысли ее были о другом: кто? Кто, Бражник его подери, посмел пойти на такой гнусный поступок — расстегнуть кулон, столь дорогой ее сердцу, и выбросить, да так, чтобы Натаниэль точно заметил его? Кому выгодно рассорить их с Натаниэлем? И почему? Маринетт могла руководствоваться лишь одним — это наверняка кто-то из класса. Но она ума приложить не могла — кто именно. И не хотела, по правде говоря. У них дружный класс. Ревнивых поклонниц ни Натаниэля, ни ее самой, вроде бы, не наблюдается. Подозревать свой класс — даже Сабрину и Хлою — для Маринетт представлялось чем-то за гранью дозволенного, ведь они вместе столько всего пережили, особенно в суровые дни нападения акум. Какой-то нескладный бред получается… — Натаниэль, — она выдохнула его имя вместе с воздухом, — клянусь тебе, я этого не делала. Это какая-то ошибка. Знаю, звучит как глупое оправдание, но я не обманываю тебя сейчас! — И ты действительно рассчитываешь на то, что я поверю в это? За кого ты меня держишь? За круглого дурака, судя по твоему отношению. Это же нелепо — кто станет расстёгивать твой кулон и выбрасывать его? Кому это нужно?! Маринетт, я так много от тебя прошу? Всего лишь правду. Если ты ответила честно — я бы простил тебе. Иной раз я думаю, что готов простить тебе все, даже измену, только не ложь. — Не раздувай из мухи слона! — в смятении вскрикнула она. — Да, я рассчитываю на то, что ты мне поверишь, но не потому, что держу тебя за идиота, а потому, что ты любишь меня. — Хватит. — Он сделал решительный жест рукой, и Маринетт резко умолкла — как будто пробкой заткнули. Слушать ее оправдания — это было выше его сил. — Не теряй больше. Эти слова замерли на его губах и остывали в воздухе, пока Маринетт приходила в себя. Иллюзии развеялись окончательно лишь тогда, когда парень ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Девушка не знала, что говорило в ней, но она почему-то была абсолютно уверена, что если сейчас не остановит Натаниэля, то их отношения уже никогда не будут прежними. Даже если он ее простит. Даже если они найдут виноватого и всевозможные доказательства. Никогда. Потому что она понимала Куртцберга не меньше, чем он ее — он скорее всего за это время напридумывает себе всякого, что сам же поверит в свои фантазии. Такие они разные. Она твёрже стоит на земле и лучше ощущает почву под ногами, чем он, ведь Натаниэль ближе к небу, искусству и мечтам. Маринетт спешно нагнала парня и обняла его, ропотно прижавшись к широкой спине, уткнувшись носом в пиджак, вдыхая запах одеколона вперемешку с потом. — У всех есть секреты, и ты никогда не посягал на мое право иметь маленькие тайны, даже от тебя, а я — на твои. Я ценю это. Правда, ценю. Я не делала того, в чем ты меня обвиняешь — веришь ты или нет. Но если того требуют обстоятельства, то я готова раскрыть тебе то, что держала в неведении ото всех вот уже третий год. Натаниэль резко обернулся, положил ладони на плечи Маринетт и сжал их с такой силой, что ей стало больно, и заглянул в недра ее непреклонных глаз. Неужели?.. — Я ЛедиБаг. С груди как будто скатился тяжелый камень. Она всё-таки сказала это. Натаниэль смотрит на брюнетку, словно впервые. Словно это было меньшим, что он ожидал от нее услышать. Может быть. Маринетт приняла его колебания за лёгкий шок, и дала ему время — время обдумать сказанное ею. Как же она ошибалась! Два слова. Они жаром опалили барабанные перепонки, а в неподвижном воздухе коридора эхом отозвались в ушах. Ещё громче, чем если бы они говорили на улице. Ах, какой же он, Натаниэль, подлец! Толкает Маринетт праведные речи о том, что ложь отвратительная и липкая для него, как для мухи паутина, а сам лжёт! О, да! Он смело врёт ей в глаза. Хотя бы полгода назад, когда он простил ее бессовестную измену, а она, точно у нее пластинка заела, все спрашивала не злится ли он на нее, а он с деланным спокойствием отвечал, что нет, не злится. Когда на самом деле злость закипела в нем и ревела в ушах, как будто свист чайника, и он искренне удивлялся, как у него из носа все ещё не повалили клубы пара. Выходит, она не лжёт. Дюпен-Чен нельзя было назвать ответственной, но секрет ЛедиБаг она не выдала даже если бы ей к горлу приставили нож — в этом он не сомневался. Для нее это огромный риск. Он бы не смог рассказать ей о том, что он — Огненный Лис, ибо тогда он предаст все свои принципы. «Моя маленькая мужественная женщина, — со священной гордостью летело в мыслях у Натаниэля, и все его сомнения испарились под натиском чувства необъятной нежности к Маринетт. — Так легко выдала мне свою тайну, стоило нам повздорить. Даже не верится, что ты так дорожишь мной. Но если не ты, тогда кто…» Он сделал над собой усилие, чтобы ответить тоном обыденном — Нат знал, что Маринетт обидится, узнав правду, и это небеспочвенно — родная мать выдала ее самый важный секрет! — Я знаю. Твоя мама рассказала мне об этом ещё полгода назад — просила позаботиться о тебе. — Ах, мама… Мари издала горестный смешок, но он потонул в следующих словах Натаниэля, отрезавших ее незаконченную фразу, как нож — меткий и не допускающий возражений. — Не злись на нее. Она волновалась за тебя. — Я не злюсь, — нагло соврала Маринетт, но голос — хвала небесам! — остался ровным, поэтому рыжик ничего не заподозрил. — Это ещё не всё… Давай вернемся в подсобку — я не могу говорить об этом здесь, пока проходит кто-то мимо. — Как скажешь. Парень беспечно пожал плечами. Маринетт взяла его руку и повела за собой. Вновь оказавшись в душном, закрытом пространстве, она расстегнула одну пуговицу рубашки — и этот жест выглядел бы почти интимным, если бы не ее напряжённое, встревоженное выражение лица. — Он вернулся… — начала Мари, и каждое ее слово искрилось таинственностью и порочностью. — Я видела его несколько дней назад. Она нервно сглотнула, ожидая гневной тирады о том, почему не рассказала об этом раньше. Обеспокоенная тем, что умолчала о подробностях встречи с Агрестом-младшим, Маринетт скромно опустила глаза — тяжелые ресницы легли ей на щёки — но молчание Натаниэля затянулось, и она резко и даже озлобленно вскинула подбородок, прожигая парня вопрошающим взором. — Кто вернулся? — только тупо спросил Куртцберг. Она бесшумно задохнулась от возмущения! Он действительно не понял? Насколько Дюпен-Чен могла судить, она достаточно четко выделила интонацией «он», что Натаниэль с полоборота должен был в полной мере осознать, о ком идёт речь! — Адриан Агрест! — выкрикнула она раздраженно, в сердцах, не совладав с собственными чувствами. — А, это я тоже знаю. — Что? Откуда?! «Мастер сообщил мне об этом, но значительно позже, чем тебе. И, кстати, зря. Я так долго гадал о причине твоего странного поведения, но когда Ван Фу рассказал об этом — все сразу встало на свои места, и я успокоился». Опасные фразы едва было не сорвались с языка, и Куртцберг осекся, подбирая слова. Казалось, они поменялись ролями, ведь Маринетт совершенно не так представляла себе этот диалог. Отчитывать должен был ее он, ведь это она провинилась, а не наоборот. — Мы… мило побеседовали. Он приходил ко мне. — Но зачем ему понадобилось наведываться к тебе?! Он лишь обворожительно улыбнулся — одной из тех улыбок, которую они делили между собой, весело о чем-то повздорив — и Маринетт видела его насквозь — он что-то не договаривает. Следующие ее расспросы он встречал с демонстративной ленью и отвечал, растягивая слова настолько медлительно, что девушка поняла — больше она ничего из него не вытянет. Он чудовищно упрям, почти так же, как и она сама. И будь у нее настроение — она бы своего добилась. Но не сегодня, увы. А причина, по которой Адриан навестил Натаниэля, останется для нее тайной за семью замками. И все же — это такое облегчение — открыться любимому человеку! Ей даже дышать стало легче. — Ну что ж, — с игривой улыбкой мурлычет Маринетт, и голос ее щекочет и зарывается в разум, точно маленькие рыбки между пальцев, — если мы закончили меряться членами, я бы хотела сорвать поцелуй с губ моего парня. И она сорвала. Не только поцелуй, но и крышу. Приподнявшись на носочках, Дюпен-Чен обхватывает руками его лицо и припадает к желанным и чувственным губам. Роковое слияние душ — они открыли друг другу свои мысли, переживания и грёзы — и теперь, преисполненные чувством такого колоссального облегчения, как птица, нашедшая в пустынном краю пищу для своих птенцов, самозабвенно целовались. Радостное ощущение. Оно растекалось по телу Маринетт, подобно тихой ряби, пробегающей по зеркалу тихого, прозрачного пруда. Она утопала во взаимных чувствах — в радости, которую она чувствовала в Натаниэле, и в восхитительном ответном порыве, который исходил от нее самой. Любовь Натаниэля омывала ее. Сияла, подобно солнцу, освещая все потаённые темные уголки ее души. Девушка вся дрожала от удовольствия и страстного желания. Маринетт — ведьмин напиток, и Натаниэль изопьет его до самого дна, испробует вкус, подержит во рту. Он сдался ее чарам и не жалел. Он любит ее. Любит так сильно, что дотянется до неба, обожжет пальцы, но достанет звезду. Натаниэль — кипяток — не тронь, обожжешься. Глаза горят жаром безумств. Бьётся в тесной печурке огонь, а в его ушах — кровь лепечет и поет. — Натаниэль, — щебечет Маринетт, пальцами зарываясь в волосы парня и прижимая его голову к себе так сильно, что его нос упирается в ее ключицу, — я боюсь того, что может произойти. Куртцберг нежно проводит языком по ложбинке меж грудей — и Маринетт выгибается дугой, кусая губы, чтобы не застонать в голос. Крышу сносит. Она хочет его. Хочет так сильно, что порой забывает дышать. — Сердце у тебя стучит, как у зайца, — говорит Натаниэль, наконец. — Это значит, что твои чувства ко мне не остыли, а пока это так — мне большего и не надо. — Тоже мне, первооткрыватель… — смеётся она, откинув голову и выставив шею напоказ, и пока Нат покрывает обнаженную кожу поцелуями, она продолжает: — чувства мои не остыли. А куда же я денусь? Разве возможно устоять перед твоим обоя… а-ах! Он кусает, оттягивает тонкую кожу на девичьей шее — засосы останутся наверняка, и она вся вспыхивает под этим натиском. Каждое прикосновение бьёт, как ток, и она с трудом давит в себе звуки, которые ей потом будет стыдно вспоминать.***
Лопатками прислонившись к стенке возле столовой, Маринетт пригладила растрепавшиеся волосы и, нервно потеребив вязаный браслет дружбы, которыми они с Альей обменялись ещё в четырнадцать лет, решилась зайти в столовую. Грудь вздымалась часто. Глаза блестели возбуждением. Щёки покраснели. Но, несмотря на этот красочный набор, девушка выглядела как и в первые три урока — аккуратно и прилежно. Плюхнувшись за столик рядом с Альей и Аликс, Маринетт залпом осушила стакан с апельсиновым соком. Она предупредила подруг, что им с Натаниэлем нужно серьезно поговорить и попросила взять ей еду. После страстных поцелуев с парнем у нее проснулся воистину зверский аппетит, что она не просто уплетала, а набросилась на девственный и нетронутый салат, пережевывала пищу с такой жадностью, что всю трапезу Алья и Аликс не сводили с нее глаз. Наконец, она расправилась с едой, отодвинула тарелку, и... напоролась на такие ошарашенные взгляды, что поперхнулась. — Что? — У тебя помада размазалась. — Замечает Аликс, указывая неверным жестом на свои губы. — Оу, вы же видите, я недавно ела. Напряжение искрилось и лопалось в атмосфере с такой силой, что Маринетт уже несколько раз вздрогнула. Да что происходит? Чего они тянут? — Что ела? — Сезер подозрительно сузила глаза. — Член? Ах, так вот оно что! Так бы сразу и сказали. — А это уже совсем другая история. Девушки синхронно расхохотались. У мулатки глаза загорелись почти так же, как у Мари — точно это она недавно пожирала парня в подсобке — ведь Сезер почувствовала себя в своей тарелке. Маринетт перехватывает инициативу разговора в свои руки, и в красках описывает свои любовные приключения в приятной компании Натаниэля — раз уж все и так догадались, чем она занималась во время своего отсутствия. Брюнетка дивится тому, какой тихой становится Аликс, когда тема доходит до этого — даже она, Маринетт Дюпен-Чен, та ещё скромница, давно перестала переживать из-за таких мелочей, а Аликс...***
Маринетт стояла на крыльце лицея, задыхаясь от жары — ее щеки покрылись румянцем, а горло сдавило в тиски — настолько невыносимо душно ей стало, что каждый глоток воздуха болью отзывался во всем теле. Утренняя свежесть испарилась, как будто ее никогда и не было. Причем испарилась буквально. Если с утра пораньше в некоторых местах проглядывались небольшие лужи, то теперь весеннее солнце нещадно высушило их, а заодно и мозги Маринетт. Думать в такую погоду можно едва ли. Зато Сезер, к величайшему потрясению, спустилась со ступенек бодренько, даже пританцовывая. Затем обернулась и требовательным тоном спросила: — Ну? Ты идёшь? Брюнетка нехотя кивнула, и лениво поплелась за подругой. Шла так, точно ее волокли силой, а она отчаянно сопротивлялась. Движения ее сделались вялыми, как у медведя после спячки — явно ещё сонного. Как вдруг! Дюпен-Чен резко остановилась посреди дороги, парализованная. Алья потрепала подругу по плечу. — Прием, Земля вызывает Маринетт. — Шатенка щёлкнула пальцем перед лицом девушки, но та осталась непоколебима, и все продолжала пялиться в одну точку этим своим странным взглядом. — Что случилось? — Эй, Алья! — Маринетт по-идиотски улыбнулась и вцепилась в локоть мулатки, пугая ее своим поведением еще больше. — Мне такая идея для платья пришла, что все мировые дизайнеры просто лягут! Поможешь мне с эскизом? Это правда. Наброски для будущей работы маячили перед Маринетт, как морковка перед глазами у ослика. Это будет не платье, а фантастика! Но чего-то не хватает... основного узора. Яркого и оригинального. — Ты что-о? Может, тебе ещё и чечётку станцевать? — Она подняла руки вверх, как бы сдаваясь. — Я в рисовании бесполезна, как ёжик на фабрике презервативов, так что не принуждай меня. — Всё когда-нибудь пробуют впервые, — неоднозначно ответила Маринетт — губы ее дрогнули в ухмылке такой заговорщицкой, как у настоящей ведьмы. Алья с чувством разинула пасть — точно акула, готовая поглотить свою потенциальную добычу — но даже если и успела что-то выпалить, то слова ее потонули в рёве мотора. Обе девушки озадаченно переглянулись и устремили любопытные взоры на источник звука. В паре метрах от них припарковался мотоциклист. Пафосно спрыгнув со своего мустанга, он снял тёмно-синий байкерский шлем и под мечтательные вздохи девчонок взъерошил кудрявую шевелюру. Маринетт едва может слышать восхищённые верещания подруги сквозь грохот в ушах. Этот парень! Он красивый — его густые волосы цвета воронова крыла, кончики выкрашены в небесно-голубой — отливали лазурью в свете солнца; скулы, заточенные словно нарочито, чтобы резать девичьи сердца; идеально выбритый острый подбородок и задорный взгляд — Маринетт не нужно подходить ближе, чтобы сделать вывод — его глаза горят. Энергия так и льется из него, омывает всех вокруг, как струящийся поток воды, и не только Дюпен-Чен ощутила, что окружающий мир стал насыщеннее, запахи резче. Кто он такой? На вид ему лет двадцать с хвостиком. И захлестнула Маринетт волна — волна вдохновения — губительная и смертоносная, что поначалу она даже захлебнулась обманчивым ощущением уталенной жажды. Вот он! Тот самый незаурядный узор, которого так не хватало эскизу платья. Колёсико покрутили — из зажигалки поструился ввысь огонек — идея вспыхнула в уме Дюпен-Чен. Восхитительный пик дня. И даже жара не испортит ее воодушевления. Момент — на шее байкера повисает какая-то девчонка, и Маринетт с трудом узнает в ней... Джулеку? — Ах, брат, ну наконец-то ты приехал! — в шею говорит она ему; но говорит достаточно громко, чтобы это услышали все, кто стоит неподалеку. Что-то внутри Маринетт шевельнулось. Брат?!***
Весь вечер девушка пыхтела от злости, подпрыгивала на месте, точно током огретая, по десятому кругу, просто до собственного изнеможения прокручивая в голове диалог с Натаниэлем, Альей и Аликс. Уму непостижимо! Ее мама — человек, которому она доверяет больше всего на свете — выдала ее самую большую тайну! Это... Маринетт проглатывала обиду, которая напоминала вкус металлической крови во рту, и болезненно морщилась... Мама. Сабина. Такая отзывчивая, добрая, улыбчивая, не скажет плохого слова ни о ком, не выдаст ничьей тайны — и тут здрасьте, потолок покрасьте! — сказать Натаниэлю о том, что ее дочь — ЛедиБаг. Маринетт старалась. Нет, она правда старалась оправдать мать, но когда делала это, к горлу подкатывала тошнота — разве был смысл хранить от Ната эту тайну?.. Даже не так: был ли смысл скрывать личность ЛедиБаг ото всей Франции? Но было и хорошее. Приятное. Теплое воспоминание, которое стало для нее отдушиной: всегда энергичная Алья и красавчик на байке так вдохновили ее, что она немедленно принялась за работу! Сразу же, как пришла из лицея, перекусила и села за швейную машинку. Эскиз она сделала, но, кажется, в этом не было необходимости — рисунок отчётливо отображался у нее в голове. День быстро сменился вечером, и Маринетт уже выполнила половину. Гордая собой, она выдохнула, отключила машинку и с нежностью рассмотрела свой эскиз. — Маринетт... — Не сейчас, Тикки, — перебила Дюпен-Чен голосом ласковым, но настойчивым. — Ты видишь, я занята? — Но я должна тебе кое о чем рассказать! — возмутилась квами, оскорбленная таким нежеланием ее выслушивать до глубины души. А затем, прищурив глаза, Тикки прибегла к хитрости: — Это касается твоего кулона. Маринетт демонстративно отложила скетчбук в сторону и повернулась к Тикки всем корпусом, являя всем своим видом живую заинтересованность в теме. — Кажется, я знаю, кто выбросил его в мусорное ведро. Вернее, я уверена в этом. Это... Тикки не успела договорить — по телевизору передали экстренную новость — акуманизированный парень крушит город с пробирающими до дрожи воплями: «Мадам Коли-ин!»