***
Он рассматривает себя в зеркале, сидя на бортике джакузи. Бля. Просто бля — вот что ему хочется сказать по поводу происходящего. Чжи Ён знает, наученный горьким опытом, что самое хуевое в молли — отходняк. Тебе мерзко, тошно от самого себя, у тебя болит голова, тебе мерещатся… вещи. А самое даже не отвратительное, а самое стыдное — после несколькочасового кайфа наступает период абсолютной апатии и саморазрушения — период, когда он вот так может часами сидеть на бортике ванной и смотреть в зеркало на себя — неумолимо синего, побитого и несвежего. Начинают плыть звуки, цвета искажаются в голове, тошнота подступает к горлу, но это искусственное ощущение — невозможно выблевать собственное прогнившее нутро. Его лоб бороздят первые морщины — морщины, обещанные косметологом не раньше чем через пять лет, морщины, которые нужно заполнять филерами, которым даже ботокс не поможет. У него запавшие скулы и глубокие мешки под глазами, от которых его безуспешно спасают не первый год за энные суммы денег. Чжи Ён смотрит в бездну, а бездна смотрит в него. С этой стрижкой почти наголо он так похож на себя в армии — на Чжи Ёна, у которого еще есть надежда на гармонию с собой. Он уже забыл этого Чжи Ёна. Есть только этот — разбитый и поломанный, скрючившийся навеки там, в общественном туалете на полу, в луже собственной рвоты и с мыслью, пульсирующей в висках: я не хочу жить. убейте меня пожалуйстасейчас. Что не так? Он исписался? Нет. У него в рюкзаке толстенная тетрадь с набросками новых текстов — хватит еще на двадцать агентств Ян Хён Сока. У него в голове рой мыслей. Он хочет научиться серфить, мать его, он хочет такмногоматьеговсего. Но уже, кажется, не может. Вот так — никогда не просить помощи, никогда не сгибаться под шквалом обезумевшей критики, требовавшей, чтобы он, как Иуда, повесился на первом суку за предательство их пуританских идеалов. Никогда не давать повода для подозрений в слабости — вот он. Ушла девушка, которую он хотел звать замуж? Похуй. Директор завернул проект, который они с Сын Хёном готовили полтора года? Похуй. СМИ пророчат конец карьеры из-за пары лютых скандалов? Похуй. Похуй, похуй, похуй. Ярмо в зубы и за работу. Всю жизнь — всю молодость. И зачем теперь? В тридцать с лишним лет не хочется быть зависимым и скакать по сцене, как дрессированная обезьянка в руках умелого циркача. У Чжи Ёна даже собственность вся — в аренду, потому что он ненавидел привязываться к месту, у него даже прав на им же сочиненную музыку — кот наплакал, потому что он слепо верил людям, которые вырастили его, как малолетних девочек выращивают для панели в Таиланде, прежде чем выкинуть. Потеряли бы они что-то, будь на его месте менее талантливый и более капризный? Едва ли. И он давно должен был сделать шаг. Возможно, сделать что-то свое, новое — решиться. Просто решиться. Но вместо этого — девочки, клубы, наркотики. И что? Чжи Ён закрывает глаза. В ушах, как ночью, шумит вода, вытекающая водопадом из открытого на полную крана, падает на мрамор раковины, он сплевывает кровь, в ушах стучит отбойный молоток, и только спустя несколько минут он понимает, что это его собственный пульс. Потом — дикая боль в мышцах от судорог, переплетающиеся друг с другом кости пальцев на руках, он лежит на боку, так, что волосы попадают в правый глаз, раздражая слизистую, но он понимает это уже потом. Больно (больно, блять, физически больно, сядьте пальцами на шпагат, блять) даже сейчас — от одного воспоминания. Oh why. Он сбрасывает одежду на пол и включает воду в душе. Стоит под ледяными струями, с отвращением растирая худое тело грубой щеткой, разминая затекающие мышцы, борясь с наступающей дремотой. Нет, приятель, спать мы будем потом. А сейчас мы будем думать. Пока мы еще хоть что-то в этой жизни можем делать. Влезает в пижамные штаны, игнорирует отельные тапочки (он, честное слово, до безумия ненавидит отельные белые тапочки). Трогает руками жесткие короткие волосы — почти сухие. Набирает номер. Гудок. Еще два. Странно — всего-то десять вечера. — Хен? — Сын Хёна-младшего слышно плохо из рук вон, но все-таки слышно. — Как ты? Вот за этим он звонит другу, когда больше звонить некому. Он никогда не спросит, как подозрительный и замкнутый Ён Бэ, зачем Чжи Ён набрал его номер. Не начнет набивать себе цену, мол, «редко вспоминаешь обо мне». That`s his boy. — Неплохо, Сын Хён-а, — он стучит ногтями по бортику джакузи, а потом тянет их в рот — по старой привычке, — я в Париже. Как ты? — Я немного болею, — Чжи Ён слышит, что у младшего сел голос, и тихо улыбается телефонной трубке. — Но это ерунда. Я скучаю по вам всем. — Лечись и хорошо ешь, ладно? Мне нужен здоровый вокалист через три месяца. — Есть, сэр! — чеканит Ли и начинает бойко рассказывать какую-то очередную байку про свою службу. Он-то в армии отдувается по полной, не то что его старший товарищ. — Слушай, Сын Хён-а, — Квон прерывает не очень связный поток слов младшего и вцепляется пальцами ног в коврик на полу, — я звоню, чтобы дать тебе мудрое ценное указание на будущее. — Хен, погоди, я начну записывать, — из динамика айфона слышится шелест, — диктуй. — Я сегодня… немного перебрал с феном, — на том конце провода повисает осторожное молчание, — и хочу сказать тебе, что это хуже, хуже… да хуже, блять, любого твоего разговора с Ян Хен Соком. Я… бля, Сын Хён, я убью тебя, если ты тронешь эту дрянь еще раз. Все, я занят, пока. Он нажимает на «отбой» и швыряет телефон на корзину с бельем. Через пару секунд экран загорается из-за входящего вызова — снова отбой — и замолкает, уже окончательно. А еще Ли Сын Хен знает, когда нужно оставить его в покое. Чжи Ён выходит из ванной, шлепает босыми ногами по полу. Ставит айфон на зарядку в прихожей, туда же — беспроводные наушники и макбук. Заводит будильник на десять утра, хотя вероятность того, что он проснется вовремя, крайне мала. В спальне горит только тусклый настенный светильник, и он спотыкается обо что-то в темноте — обернувшись, понимает, что это нога Кей — девица отключилась прямо в его кресле. Надо будет как-нибудь припомнить ей, что она спит с открытым ртом.***
Просыпаешься из-за тихого перезвона айфоновского будильника где-то в глубине номера. Едва открыв глаза, понимаешь, что находишься не у себя в номере — у тебя потолок бежевого цвета, а у Чжи Ёна голубого. Понимаешь, что просто отрубилась вчера после того как закончила разговор с агентством. Проверяешь одежду: Квон был пупсиком и на тебе все еще платье от Ricci стоимостью тысяч пять долларов — удивительно комфортная пижама. Хозяин номера без задних ног дрыхнет на диване (надо заметить, довольно приличных размеров, так что в рыцарском благородстве Квона не обвинишь), накрытый пледом. Чуть не подворачиваешь ногу при попытке встать с кровати — Чжи Ён не заморочился даже каблуки снять с тебя. Шаркаешь по коридору и отключаешь будильник. Сегодня дел у вас как таковых нет — это предпоследний день в Париже, а послезавтра рано утром у Квона вылет в Нью-Йорк. Тебе скорее всего придется задержаться для согласования некоторых материалов еще на день — и это сильно беспокоит. На цыпочках возвращаешься в спальню, сжимая в руках каблуки, и пытаешься отыскать свою сумочку в этом хаосе из разбросанных шмоток, личных вещей и бирюлек Квона. Впрочем, танцуй ты сейчас лезгинку прямо над его ухом — особо ничего бы не изменилось. Милостиво дозволяешь звезде поспать еще часик, но потом наступит кара божья вместе с железным тазом и механическим будильником, и тогда Квона ничего не спасет. ...Kiki, do you love me? Are you riding? Чертыхаешься от внезапного рингтона собственного мобильника, засмотревшись на спящего парня, и пулей уносишься из его номера. Уже в коридоре, сжимая в руках каблуки и ридикюль, отвечаешь на звонок. Услышав, ктооооооооо именно тебе звонит, прислоняешься спиной к стене и медленно сползаешь вниз. Соглашаешься абсолютно на все условия, при этом речь твоя выглядит как поток бессвязных «да, конечно, замечательно, очень удобно». Кладешь трубку и утыкаешься лбом в ладони. Kwon Ji Yong slays. И ты вместе с ним.