Семья - это святое. Часть 2

— Что ты делаешь, Элайджа! Хелен бежит от него, заливаясь смехом, и ее белокурые локоны развиваются по ветру, золотясь от лучей закатного солнца. Его жена — вампир, и весьма быстра, но все же ее сила не идет в сравнение с мощью Первородного, которому хватает нескольких секунд для того, что поймать беглянку и повалить прямо на мокрый песок, нависая сверху. Смех Хелен только усиливается, и голубые глаза лучатся счастьем, когда он склоняется к ее лицу. — Тебе не убежать от меня, ангелочек, — выдыхает Элайджа, любуясь женой, — никогда. — Всегда и навечно, — с улыбкой соглашается Хелен и их губы сливаются в горячем поцелуе, а потом… — Да сколько можно?! Везде лишь эта щуплая курица! Где, черт возьми, Тристан?! Звенящий злостью голос Авроры прерывает воспоминание Первородного, и он медленно приходит в себя после очередного воздействия магии на его память. Ведьма, которую называют Лив, определенно знает свое дело и раз за разом проникает в его голову, копаясь в мыслях, но видят они то, что волнует Элайджу больше прочего — его маленькую, хрупкую жену, которая наверняка сошла с ума от волнения из-за его отсутствия. Страдания Хелен выходят на первый план, потому что Майклсон знает, что его братья за их долгую жизнь много раз теряли друг друга, и их эмоции от вынужденной разлуки давно успели притупится. Авроре такой поворот событий совсем не по вкусу. Она ищет в его памяти мысли о Тристане — крошечное воспоминание, зацепку, но Элайджу совсем не волнует утопленный им вампир, и это предсказуемо приводит его сестру в ярость. Реакция Татьи совсем иная. Она застывает, словно уходит в себя, когда Лив рассказывает о том, что видит в сознании Первородного только белокурую девушку. Ведьма будто не замечает того, как Татья все сильнее сжимает губы, когда она описывает их дни и ночи, веселье и грусть, быт и праздники. Его вернувшаяся из прошлого возлюбленная не говорит ни слова, лишь янтарные глаза мутнеют, и Элайдже вопреки здравому смыслу становится даже жаль ее, потому что такое поведение отчетливо свидетельствует о том, что она действительно до сих пор испытывает к нему какие-то чувства. Подозрения вампира усиливаются, когда после вечернего сеанса с ведьмой и щедрой порции пыток от Авроры, Татья крадется к нему в темноте, сжимая в ладони бокал с багровой жидкостью. Крови совсем немного, и она вряд ли дарует ему утраченные силы, но вполне достаточно для того, что поддерживать его в сознательном состоянии. Элайджа пьет ее жадно, в полной тишине, а Татья не сводит с него огромных глаз, в которых ненависть перемешана с любовью, жалость со злостью. — Спасибо, — выдыхает Первородный, подхватывая языком последние капли крови, на что стоящая с ним рядом девушка лишь поджимает губы. — Ты не должна спасать меня, — осторожно продолжает Элайджа, наблюдая за реакцией Татьи, щеки которой слегка розовеют от благодарности, что она слышит в голосе бывшего возлюбленного. — Я не могу иначе, — наконец отзывается она, опуская взгляд, а после делает еще шаг, подходя к вампиру вплотную и скользя кончиками пальцев по его щеке. — Я должна ненавидеть тебя после того, что… Татья умолкает, тяжело вздыхая, но они оба знают о чем идет речь. На несколько секунд в темной комнате воцаряется полная тишина, прежде чем девушка поднимает взгляд на Первородного, мягко улыбаясь. — Но у нас еще есть будущее, Элайджа. Я знаю. То, как меняется в этот момент ее тон, настроение и выражение лица явно говорит, о том, что воскрешение Татьи не обошлось без последствий для ее разума, но Майклсон заставляет себя коротко улыбнуться в ответ, подыгрывая. Полные пыток вечера и мучительные эксперименты с его памятью не оставляют особого выбора. Очень скоро Элайджа понимает, что бывшая возлюбленная — единственный для него шанс к спасению, и коль уж она возомнила себе, что между ними все по-прежнему, то так тому и быть. Татья расцветает от его внимания, прижимается сильнее, и ее губы мягко касаются сомкнутых губ Первородного. — Я спасу тебя, любимый, — шепчет она, слегка склоняя голову, — мы сбежим отсюда. Вместе.