Миллион лет

Через несколько улиц от детской площадки Карен берет Фрэнка под руку и кладет голову ему на плечо усталым женским жестом. Она молча направляет Фрэнка; в ней ощущение какой-то мрачноватой цели, к которой она неумолимо ведет. Время от времени она тихо хлюпает носом, но больше не плачет. Хмурая устремленность была несвойственна прежней Карен, но теперь она взрослая девочка, привыкшая волочить за собой семью, когда муж занят на работе, и ей не до сантиментов. От нее не пахнет искристой лимонной вербеной, только какими-то чужими пудровыми духами, виснущими плотной пеленой. Фрэнк напрягается, когда Карен заводит его в многоэтажный дом: в роскошном холле сидит консьерж. Но Карен кивает служащему и идет дальше, как ни в чем не бывало. Вопросов ей не задают. Лифта они ждут в молчании. Но, когда двери за ними закрываются, Фрэнк больше не может молчать. В лифте золотая отделка, играет «Времена года» Вивальди, и его это просто выбешивает. — Что это за дом? — У Фогги три дома и две квартиры в Нью-Йорке, — отвечает Карен. — Здесь находится условно моя квартира. Поселяю сюда родителей, если они приезжают. Прихожу сюда после ссоры, чтобы побыть одной. Иногда беру с собой Наташу или Фрэнка. — Не лучше ли было бы пойти куда-то еще? — Куда? В мотель? — резковато говорит Карен. — Я уже слишком взрослая для мотелей. Она привыкла к комфорту и личному пространству. К обладанию вещами и квартирами. Фрэнк не может ее осуждать. Фогги дал ей все то, чего он в жизни не смог бы ей дать. Но ему самому не по себе. Карен выходит из лифта первой и порывисто идет по коридору, оставив Фрэнка позади, скрывая свое лицо. Ковер глушит ее каблуки. Ее квартира в конце коридора. Карен открывает дверь своим ключом и оглядывается на Фрэнка. — Ты идешь? — Это неправильно, — хрипло говорит Фрэнк. — В жизни все неправильно. Приходится только выбирать между одними неправильными дорогами и другими. — Карен Пейдж раньше считала, что люди должны поступать правильно, как бы трудно им это ни давалось. — Карен Пейдж никогда так не считала. При таком освещении Карен выглядит слишком сильно накрашенной, будто надела маску. Но там, под маской — все еще его Карен? Фрэнк делает шаг вперед. Дорогие пудровые духи — еще одна ограда вокруг ее настоящей души. Она смотрит отчужденной незнакомкой, залакированной так, что не видно нежной кожи. Будто кто-то делал копию Карен по памяти и очень сильно наврал. Она стеклянными глазами глядит на Фрэнка и на секунду кажется ему каким-то андроидом, сделанным в память по исчезнувшей девушке. Не трепетным и не дышащим. Создатель этого дубля Карен был перфекционистом и заботился о безупречности, но не о сходстве с живой. Дубль Карен — холодный, бесшовный, идеальный. И этот дубль Карен завлекает, заманивает его в темную пещеру. Былых рыцарей соблазняли сирены в облике их любимых; мог ли рыцарь отказаться, даже если понимал подмену? Карен оглядывается на него, переступая одной ногой порог. Фрэнк вспоминает, как Карен оглянулась на него тогда, в мотеле, глядя ланьими глазами. У этой Карен глаза тонут в подводке, и их блеск непонятен. — Это мое место, — говорит Карен. — Я пойду сюда с тобой или без тебя. Я буду с тобой или напьюсь, оставшись без тебя. Я все равно не вернусь домой. Упрямство и боль пускают трещину по ее гладкому кокону. Вызов в ее словах — то, что Фрэнк узнает, то, что отзывается в самом нутре. Он быстро шагает вперед. Карен берет его за руку, и тянет, переводя через порог, и закрывает дверь, едва они оказываются внутри. Она впивается поцелуем ему в губы, и Фрэнк тонет в полиэтиленовом пудровом запахе ее духов; они оба валятся к двери, упираясь в нее плечами. Он приникает к ее рту, как к источнику чистейшей воды. Но Карен уже выпустила его; она бросает сумку на столик, скидывает плащ и туфли и босой идет по ковру с длинным ворсом в комнату. Просторная, светлая квартира выдержана в таких же пудровых тонах, как ее духи; кремовые стены, диван цвета слоновой кости, бледно-розовые подушки — все оттенки едва отличаются друг от друга, настолько они светлые. Наискось установлена барная стойка с бархатными стульями. Мебель очерчена тенями, а не цветами. На молочно-белых шторах неуютный геометрический рисунок тускло-голубого цвета; Карен задергивает их, закрывая огромные окна с мелким остеклением. На каминной полке стоят фотографии Карен с семьей и детьми; Карен кладет их лицом вниз, проходя мимо. На стене акварели Венеции Джона Сингера Сарджента. Они будто сияют светом изнутри. Фрэнк надеется, что это репродукции, а не подлинник. Карен достает из кремового шкафа бутылку виски и два стакана, шлепает к Фрэнку. — Ты садись, чего ты, — говорит она. — Я боюсь что-нибудь испачкать. Карен смеется. Хрипло и нерадостно, но он впервые слышит ее смех с тех самых пор. — Пачкай на здоровье. У меня будет повод сменить эту жуткую обивку. Фрэнк садится. Карен же прислоняется к неработающему камину, отпивая неразбавленный виски, и гладит пальцем декоративный серебряный подсвечник. Посматривает на Фрэнка. Она легко переступает с ноги на ногу; у нее довольно короткая юбка, и ноги без чулок все такие же белые и стройные, как когда-то. Шифоновая блузка без рукавов обнажает тонкие белые руки. В этих тонких линиях вся душа Карен, будто ее начертили скорыми, точными движениями. Она выглядит подвижнее и живее без своего плаща, каблуков и тяжелой статусной сумки. — Ты так на меня посмотрел там, у двери, — говорит она. — Будто не мог узнать. — Мне так показалось. Но потом я тебя узнал. — А я тебя сразу узнала. Это все дерьмо. Возраст, духи, привычки. Подводка. Деньги. Но мужчин это обманывает. Даже тебя. Будто я стала совершенной и испортилась в одно и то же время. — Ты прекрасна, Карен. А я... я старый и сломанный человек. Ты должна бы смотреть на меня с отвращением. — Хватит чепухи, Фрэнк. — Ты смотришь и видишь того, кто исчез за тринадцать лет. Ты видишь свое воспоминание обо мне. Она закатывает глаза. — Я вижу лучше тебя, — отвечает Карен. — Прости, что чурался тебя. — Какую-то минуту. — Все-таки. — Просто я надела броню, и это тебя запутало. — Броню для Фогги? — Для этого ебаного мира. Для мира, каким он стал. Я обрела броню. А ты ее потерял. Вот так просто, два и два. Ты всегда отгораживался от меня. Но больше не можешь. Карен ставит стакан на каминную полку, рядом с опрокинутой фотографией. Снимает обручальное кольцо и со стуком кладет туда же. — Я хочу это смыть, — говорит она, расстегивая блузку. — Духи. Броню. Тринадцать лет без тебя. — Я хочу смыть тринадцать лет без тебя, — повторяет Фрэнк. Всю эту темноту. — Ты все еще в куртке, Фрэнк, — со смешком напоминает Карен. *** Душ обжигающе горячий. Карен целует его долго и нежно. Она приводит его в себя, настолько потерянного, что он даже не может броситься на нее, прижать к стене, целовать бессчетно, как ему того хотелось минуту назад. Она смывает кровь с его кожи, медленно водя губкой, выцеловывает боль из его шрамов, выцеловывает кошмары из его висков. А Фрэнк просто стоит, чуть покачиваясь, и смотрит на нее — веди меня, Карен, веди. Побег и почти сутки без сна дают о себе знать. Он едва может пошевелиться от усталости, он вымотан до предела всеми своими страхами. Фрэнк вернулся к ней из пустоты, или с бойни — сам не может вспомнить, как это называется. Но он медленно оттаивает, будто под водой с него сходит ледяная корка. В Рафте вода всегда была ледяной. Карен тоже меняется под струями душа. Ее тушь и подводка текут по лицу черными потеками, будто слезы, но она улыбается, она радостно улыбается ему, заботливо очищая его тело и согревая душу. Она красивая по-взрослому, она научилась в семье какой-то особенной ласке. Она уже не та дрожащая девушка, она мать и жена, ее руки опытные и привычные, уверенные и по-своему сильные. А потом она обнимает его и шепчет куда-то в шею: — Ты вернулся. Вернись по-настоящему. Будь со мной. Ты вернулся. Он вернулся, он правда здесь, с ней, в этом моменте. И у него впервые за много лет по лицу текут слезы, слезы потери и обретения, слезы осознания и признательности. Он баюкает Карен в руках. — Девочка моя. Спасибо. Спасибо... Он сам не знает, кого благодарит. *** Они оба в халатах, Карен — в своем, Фрэнк не знает, чей достался ему. Вряд ли Фогги Нельсона, потому что он впору. Халаты махровые, кремовые, уютные. Карен делает им какао, будто детям после ванной, и напевает какую-то песенку. I will love you till the end of time I would wait a million years Promise you’ll remember that you’re mine Baby can you see through the tears? Слова, кажется, не очень веселые, но Карен делает их милыми своим спокойным напевом. — Что это? — Лана дель Рей, — смеется Карен. — «Blue Jeans». Классика. Она протягивает ему кружку и садится рядом, на подлокотник дивана. Светлые волосы вьются после душа. Карен, чуть наклонив голову, смотрит, как он отпивает горячий напиток, потом смеется. — Ну что, моя квартира больше не кажется тебе дурацкой? — Я не говорил... — Это было в твоих глазах. — Нет, пожалуй, — отвечает Фрэнк. — Хорошая квартира. В твоем духе. Комната и правда кажется более дружелюбной сейчас, после душа и с кружкой. Фрэнк принимает свою усталость и время от времени отключается. Его почти разморил сон. — Квартира становится домом, когда придешь без сил и примешь душ. Это мог бы быть наш дом. — Карен оглядывается по сторонам. — Ты же не серьезно. — Это наш дом. Пусть ненадолго. — Хорошо, — соглашается Фрэнк. — Мы дома. Но ему кажется, что он крадет чью-то жизнь — будто он, бездомный, пробрался в чужую квартиру на час и только притворяется, что она принадлежит ему. — Пойдем, — Карен вскакивает и ведет его за руку. — Надо осмотреть все комнаты. Но они осматривают только одну — спальню. Здесь более глубокие цвета, бирюзовый и оливковый, и свет приглушен. Карен усаживается на двуспальную кровать. — Попробуй, — она тянет к нему руку. Фрэнк садится рядом. Карен откидывается на подушку, и ее волосы разметываются по лиловому белью. Фрэнк осторожно ложится, примостив голову напротив нее. Подушка слишком мягкая. Он отвык. Карен смотрит на него и смеется, потом умолкает. — Фрэнк Касл, — говорит она. — Ну надо же. Вот мы и встретились. Фрэнк закрывает глаза, когда она касается его щеки своими легкими пальцами. И засыпает. Карен целует его в лоб.