Миллион лет

Когда Фрэнк открывает глаза, Карен рядом. Они просто лежат и смотрят друг на друга. Фрэнк слышит, как она медленно вдыхает и выдыхает. Без макияжа она выглядит моложе и беззащитнее, хотя он замечает новые морщинки, предательскую сеточку, что бежит по лицу. Ее скулы стали чуть острее, губы — тоньше. Но глаза, опушенные бледными ресницами, все такие же прекрасные. Ее глаза внимательно осматривают его, будто не могут напиться. Он ловит каждый отблеск на ее радужке. Каждый перелив цвета, небесно-голубого в серо-морской. — Ты кажешься таким уязвимым, когда спишь, — шепчет Карен. — Ты такая красивая, Карен Пейдж. Ее пробирает от того, что он назвал ее старым именем. — Уже нет. — Еще как, мэм. Она смеется, будто трескается маленькая ледышка у нее в горле. Фрэнк тянется к ней и запечатлевает поцелуй на ее губах, долгий, такой, какой должен быть. От нее пахнет шампунем с вербеной и какао. — Как ты выжил? — спрашивает она едва слышно, проводя пальцами по его волосам с проседью. — Я думал о тебе. — А когда ты узнал, что я замужем за Фогги? — Спустя два года. Ко мне приходил Мэтт, как мой адвокат, и сказал. — Но ты не сдался. — Я держался за мысль, что хотя бы ты счастлива. Что у тебя есть семья, и ты не носишь по мне траур. — Если бы ты знал… Он сжимает ее руку. — Ты не сломанный, — говорит Карен. — Ты ошибаешься. Твоя воля к жизни сильнее, чем у кого бы то ни было. — Волчья воля, — отвечает Фрэнк. — Почему ты сбежал сейчас? Он долго смотрит на нее. — Я услышал, что Мэтта убили. А если в Адской кухне нет Сорвиголовы, то и ты в опасности. Они могли начать охотиться на его друзей. Подчищать концы. И я думаю, что прав. Все свихнулись на супергероях. Чертовы фетишисты. Если вспомнят, что вы с Фогги дружили с Мэттом… — Не надо об этом, — мягко прерывает его Карен. — Просто побудем здесь и сейчас. Карен развязывает его халат и ведет рукой по его груди, мимо всех светлых полосок шрамов. Фрэнк чувствует прилив крови внизу живота, но Карен не доходит туда рукой, а поднимается снова. Ему стоит больших сил не кинуться на нее сейчас же. Это же Карен, напоминает он себе. Береги ее. Береги ее ото всех, включая себя, проклятый бездомный зверь. Карен вдруг ныряет вниз и обхватывает его член губами. Фрэнк вцепляется в простыню, сминая ее, пока Карен движется, сминая его самообладание, и облизывает его со всей сноровкой, а потом добавляет руку. У него не хватает контроля на эту игру. Подарок за тринадцать лет в тюрьме, маленький лукавый подарок… Он кончает слишком быстро. Карен встает и прохаживается по комнате, так, чтобы он ее видел, спуская халат с плеча, приоткрывая грудь. Она вытирает рот так небрежно и в то же время таким отмеренным жестом, что мгновенно заводит его вновь. Но на этот раз Фрэнк хочет смотреть ей в глаза. Когда она возвращается, он выпутывает ее из халата и бросает вниз, на кровать. Карен впервые смеется свободно, в голос, будто это ее выпустили из тюрьмы. Но все должно быть не так. Должно быть медленно и нежно, и Фрэнк понимает, что сейчас, после хитрого подарка, у него хватит на это сил. — Презерватив? — У меня больше не будет детей, — отвечает Карен, и это удобно, конечно, но кажется странной деталью: и для нее кое-что уже прошло безвозвратно, не только для него. Она успевает включить музыку, и они занимаются любовью под Боба Дилана. И они погружаются в прозрачно-медовую нежность, тонут в ней томительно, и он забирает свою женщину назад во взрослом, осознанном сексе, затяжном, обнажающим самые их души. Душа Карен — в каждом ее плавном движении, в размеренном поцелуе, в изнуренной улыбке уголками губ, в ее темных сосках и в округлившемся после двух родов животе. Он целует ее тонкие запястья, его рука скользит по ее ребрам, изгибам, бедрам; она осталась стройной, и то, что она чуть набрала веса, только красит ее, делает ее красоту полнокровной, классической. Ее спина выгибается, и он подхватывает ее за талию. Она обвивает его шею, сцепив руки над его позвонками. Их движения как в позднем осеннем вальсе, и все уже давно кончено, отгорело между ними, и снова пылает чистейшим пламенем, будто этой весной они сжигают ворох сухих коричневых листьев и греют о костер руки. Они ничьи, они принадлежат только друг другу. — Я люблю тебя, — выдыхает Карен, и Фрэнк эхом повторяет: — Я люблю тебя, Карен Пейдж. If you're travelin' in the north country fair Where the winds hit heavy on the borderline Remember me to one who lives there Oh she once was a true love of mine See for me if her hair's hanging down It curls and falls all down her breast See for me that her hair's hanging down That's the way I remember her best If you go when the snowflakes falls When the rivers freeze and summer ends Please see for me if she's wearing a coat so warm To keep her from the howlin' winds If you're travelin' in the north country fair Where the winds hit heavy on the borderline Please say «hello» to the one who lives there Oh she was once a true love of mine *** А после секса Фрэнк смотрит на Карен и видит ничью жену, как в песне «Famous Blue Raincoat» Леонарда Коэна. Она курит, полусидя, прислонившись к подушке, натянув простыню на грудь, в то время как он лежит на спине и смотрит на нее. — Поговорим о делах? — спрашивает Карен. — О каких? — Лиланд Оулсли и Киллгрейв, — произносит Карен. — Ты их знаешь как Филина и Пурпурного Человека. Это они организовали убийство Мэтта. Будто где-то бьет колокол по Карателю: поднимайся, иди. — Откуда ты знаешь? Ты искала... как журналист? — Я давно этим не занимаюсь. Нет, это Фогги. Он партнер во влиятельной юридической фирме, до него доходят подковерные разговоры. Оулсли и Киллгрейв имеют долю в кинобизнесе. Они заплатили Меченому, чтобы устроить шоу из смерти Сорвиголовы, и сейчас подписывают контракты на съемки фильмов и сериалов про Сорвиголову. Мертвый супергерой гораздо дороже, чем живой. О Сорвиголове много лет никто не помнил, но эффектная смерть распиарила его как следует. — Карен тушит сигарету, прижав ее к пепельнице. — Меченый мертв, но Оулсли и Киллгрейв живы и считают деньги, которые получат на смерти Мэтта. — Маска Сорвиголовы у одного из них? — У Оулсли. Он показывает ее всем, кто к нему приходит. — Ты хочешь, чтобы я их убил? — хрипло спрашивает Фрэнк. А в голове крутятся строчки из той песни, что играла в баре «У Джози». «Closing Time» Леонарда Коэна. I loved you when our love was blessed and I love you now there’s nothing left but sorrow and a sense of overtime And I miss you since our place got wrecked I just don’t care what happens next looks like freedom but it feels like death it’s something in between, I guess It’s closing time Looks like freedom but it feels like death, зачем-то повторяет Фрэнк про себя, пока Карен закуривает новую сигарету. — А ты не хочешь, чтобы они поплатились? — спрашивает она. — Раньше ты была против убийств. — Я повзрослела. — Карен качает головой. — И этот мир... он просто сгнил. А ты... я знаю, что ты все равно найдешь, кого убивать. Я больше не пытаюсь тебя остановить. Я уже не смогу тебя изменить. Мы оба слишком постарели, чтобы меняться. Уже слишком поздно. — Когда ты так решила? — Когда Мэтт убил Кингпина. — Карен трет виски руками, как когда-то, когда билась над журналистскими расследованиями. — Он тогда сказал, стоя над телом: «поймите, у меня не было другого выбора». И я, кажется, поняла. Кингпин был чумой, неизлечимой болезнью этого города. Мэтт положил всю жизнь, чтобы изменить Адскую кухню, он перешел все границы, он забрал ее себе, но Кингпин вернулся снова, как возвращался всегда. Мэтт был в отчаянии. Он совершил непоправимое. И после этого люди просто... Разрушили его жизнь, будто только и ждали момента, когда можно будет это сделать. Карен смотрит на него, судорожно затягиваясь сигаретой. — И они разрушили твою жизнь, Фрэнк. Посадили тебя в тюрьму, когда ты только начал новую жизнь... господи, ты же убил Билли, чтобы спасти меня. У тебя тоже не было другого выбора. Он сам пришел за нами. И Мэтт снова защищал тебя, но на этот раз они просто свернули процесс, они и слушать не хотели, просто отправили тебя в самую глубокую темницу и выбросили ключ, и целые годы они даже заговорить о тебе боялись. Лживые репортажи о любых супергероях, только не о тебе, ведь Каратель — это табуированная тема. — У нее по щекам текут слезы. — Будто тебя не существовало. Поэтому да, они должны поплатиться. Оулсли и Киллгрейв не должны заработать на смерти Мэтта. Думаешь, они не заработали на том, что тебя отправили в тюрьму? Они расхаживали по Адской кухне и объясняли преступникам, что теперь можно делать что заблагорассудится, грести втрое больше денег, ведь Каратель в тюрьме. Они разлучили нас. Все они. Всех нас. — Она яростно тушит сигарету, стирая слезы со щек. — Ты сам говорил: «Мы не выбираем, что делает нас целыми». И я хочу, чтобы ты был целым. Но Фрэнк уже не уверен, что убийство Филина и Пурпурного Человека — это то, что сделает его целым. Ее пальцы, мокрые и соленые от слез, которые он сцеловывает — вот что делает его целым. Вот его дом. *** — Ты знаешь, что у Мэтта были другие дети? Кроме Мапон? — спрашивает Карен. — Я слышал, — тяжело отвечает Фрэнк. — Однажды он приходил ко мне. Когда Наташа в очередной раз выгнала его, а я поссорилась с Фогги и была здесь. Мэтт плакал у меня на коленях, и у нас чуть не дошло до секса, но я его остановила. Он себя уже не контролировал, а я себя — да. Я не стала изменять Фогги с ним. — А со мной изменила. — Это другое. Мэтт был другом Фогги, а ты — нет. Мэтт... Это разбило бы Фогги сердце. — Ты уверена, что не разобьешь Фогги сердце тем, что делаешь сейчас? — А там была бы еще вся семья Мэтта, — уклончиво говорит Карен. — Фогги легче перенесет твою измену, чем Наташа переносила измены Мэтта? — Дело не в этом, — Карен хмурится. — С Мэттом это было бы... бессмысленно. А мы с тобой — это весь смысл в жизни... это непреодолимая штука. Зря я вовсе об этом заговорила... Но я могу сказать только тебе. — Тогда — не зря. — Я поняла тогда такую странную вещь... если бы я переспала с Мэттом, я бы представляла тебя. Потому что от него в тот вечер тоже пахло порохом и кровью. От Фогги так никогда не пахнет, так что и представлять что-то невозможно, но Мэтт... это было бы втройне нечестно. Меня потянуло к нему, как тянуло к тебе. И я просто убежала от этого. Я думала тогда, что с нами со всеми случилось? Я купаюсь в деньгах Фогги, Мэтт на дне, Наташа в отчаянии решает то одно, то другое... Потом узнала, что Мэтт пошел от меня к Тифозной Мэри, и... и... не знаю. — Он представлял себе Наташу, я думаю. — Бедные Наташа и Мэтт. Бедная Мапон, бедные все. — Я видел ее, — говорит Фрэнк. — Мапон. Я... я ей горжусь, наверное. Хоть и не имею на то никаких прав. — Мы все ею гордимся. Она наша девочка. Такая храбрая. — Да. Очень храбрая. Как ее родители. Карен целует Фрэнка. — Тогда казалось, что это были темные дни, когда вы с Мэттом были линчевателями... но нынешние красочные, благополучные, равнодушные супергеройские дни гораздо темнее по сути. Мир прогнил и потемнел, — произносит она. — Как бы я хотела, чтобы мы все снова собрались вместе. Как когда-то. *** — Карен, тебе пора идти. — У нас никогда не было «сейчас», — задумчиво говорит Карен. — У нас всегда было «до», до того, как ты расправишься со всеми, до того, как ты начнешь жить заново. Была та дождливая ночь в мотеле, когда ты убил Билли Руссо, и ты знал, что за тобой придут, на этот раз не скрыться, но ты предпочел провести последнюю ночь на свободе со мной, а не в бегах. А вот теперь все, что осталось, это «после»... время после того, как у нас все кончилось. — Тебе пора домой, — повторяет Фрэнк. — Ты должна уложить детей спать. Не заставляй их гадать, где ты. Не заставляй их плакать, а Фогги — утешать их. Фрэнк уже оделся. Карен одевается, застегивает блузку, одергивает ее на себе, заново красит глаза, причесывает волосы. — Фрэнк не заплачет. Фрэнк-младший страшный драчун, — говорит Карен. — В школе его считают странноватым, угрюмым, и он вечно ввязывается в драки, отстаивает себя. Налетает на обидчиков, которые больше него в два раза. Он такой отчаянный. И с Фогги совсем не ладит. Он терпеть не может Фогги, если честно. Просто хочу, чтобы ты знал. — Почему? — спрашивает Фрэнк. Она смотрит ему в глаза, опустив расческу. — Потому что тебе надо знать. Он родился через девять месяцев после того, как мы с тобой были вместе в последний раз. Виснет долгая пауза. Фрэнк не уверен, что время еще идет. Может быть, часы сломались, шестеренки заклинили друг друга и сейчас пустятся вспять? — Фогги тогда настоял, что женится на мне, — продолжает Карен, будто Фрэнку требуются извинения, — он не мог позволить мне стать матерью-одиночкой с ребенком от Карателя. Если бы журналисты узнали, они бы меня уничтожили. А главное, сломали бы жизнь нашему сыну. Наташа тогда сказала мне: «Ты супергерой, Карен. Ты должна спасти две жизни — своему ребенку и себе». Она была так права. Но все хорошо. Все ведь обернулось хорошо. Фрэнк смотрит на Карен долго-долго, и в его глазах пепел, который ворошит ветер, и под ним внезапно проглядывают раскаленные, еще живые огоньки. Карен смотрит в окно, часто моргая, смаргивая слезы, но ее губы искривлены странной улыбкой. — Это первое, о чем я тебе солгала. А второе... Я могу иметь детей. Так что это тоже была ложь. И, может быть, если ты заглянешь ко мне еще через тринадцать лет, у меня будет уже два драчливых мальчишки. Это даже хорошо. Наташа хрупкая. Надо, чтобы за ней было кому присмотреть. — Она достает из сумочки платок и промакивает под глазами, осторожно, чтобы не стереть тушь. Убирает в сумку и закрывает замочек. — Может быть, это и есть наше «сейчас». Фрэнк ждет, как побитая собака у крыльца. А потом вдруг обнимает Карен за плечи, по-взрослому, будто это он ее настоящий муж, будто это с ним она прожила последние тринадцать лет. — Назови его Мэттом, хорошо? — говорит он. — Конечно, Фрэнк. Вот ты и выбрал ему имя. Они стоят, обнявшись, и смотрят, как вода течет по оконному стеклу, как размывается здание на той стороне двора, а цветущая вишня превращается в белое марево. Потом Фрэнк целует Карен — в губы, нежно, будто оберегает молодую мать, и в лоб, на прощание. Он кладет руку ей на живот и, чуть задрав блузку, прижимает ладонь к ее горячей коже. Живот у нее не плоский, как тринадцать лет назад — чуть округлый, как на картинах Боттичелли. Он стал таким от жизней, которые выносил, и несет новую жизнь, и это красиво, красивей, чем когда-либо. «Живот твой — круглая чаша, не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями». Как в Песне Песней. Фрэнк наклоняется и целует ее в живот, и Карен гладит его по голове. На краткий миг они втроем — она, он и едва зачатая жизнь. А потом он оправляет ее блузку, будто запечатывая конверт до следующего своего прихода, и выпрямляется. Карен грызет ногти и не смотрит на него. Фрэнк проходит коридор и оборачивается, чтобы запомнить ее. Она в своем бежевом пальто, в черных лодочках на высоких каблуках, и волосы чуть розовее, чем прежде. Но она стоит все так же прямо, как на ветру тринадцать лет назад, так же обхватила себя руками, вкладывая в этот жест всю свою обеспокоенность и тревогу. Она натянута, как струна, но, когда Фрэнк встречается с ней глазами, она чуть улыбается, и в ее улыбке покой, будто так все и должно быть. Его жизнь больше не бессмысленна, больше не напоминает беспорядочно исчирканный лист бумаги — оказывается, в самой середине написано нечто прекрасное. Карен подарила ему, им надежду — не на что-то определенное, просто надежду, светлую, саму по себе, и эта надежда теперь цветет и мерцает в их сердцах. — Я услышу о тебе в новостях, — говорит Карен на прощание.