***
Сотрудник госархива наткнулся на Кеншина, сидящего между полок и скрючившегося, будто от боли. Его длинные волосы подметали пол, а на коленях лежала книга. — Господин! С Вами все в порядке? — Со мной все хорошо, — прошептал Кеншин. — Просто мы… мы закрываемся сейчас. Вы уверены, что… — Я в порядке, — повторил Кеншин таким же тоном. — Хорошо… — неуверенно проговорил сотрудник, — мы открываемся завтра, в восемь. Я уже закрываю все здесь. Перед тем, как Кеншин встал, он заметил книгу, которую тот держал в руках. Хроника умерших, открытая на 1922 году. Когда он повернулся, Кеншин уже ушел.***
Это была весна. Ей исполнилось шестьдесят один. Кеншин не ожидал, что это будет настолько больно. Так, будто всё это не было по-настоящему реальным до того, как он это прочитал. В душе он еще надеялся завернуть где-нибудь за угол в этом странном городе и увидеть ворота Камия-додзё прямо перед собой, толкнуть их и увидеть Каору, бегущую к нему через двор в своих тренировочных хакама и дзори и замедляющуюся ненадолго, чтобы позволить Кендзи обогнать ее и первому очутиться в его раскрытых объятиях. Он всё еще надеялся услышать смех своего сына, когда он бы поднял его на руки и закружил, и уверенное, надежное тепло рук Каору, когда она обняла бы его в ответ. Всю ночь, сквозь пелену дождя, вставало перед ним его парализующее, сокрушительное горе. Под утро оно превратилось в ощущение пустоты где-то в сердце, смешанное со странной благодарностью за то, что она ушла мирно, а не погибла во время землетрясения или очередной войны. Но он не мог сдаться, не теперь. Раньше это бы его сломало. Но сейчас он был как никогда обязан держать свою клятву. Ради Каору, ради Кендзи. Сон может подождать. Еда может подождать. Дождливый рассвет застал Кеншина у входа в государственный архив. Он терпеливо простоял под навесом у входа три часа, и, когда двери наконец открылись, его одежда почти просохла. Сотрудник архива взглянул на него, выйдя с парковки и открывая входную дверь. Кеншин вежливо поздоровался и направился к книгам. Семь часов спустя он оторвался от них и ошеломленно оглядел свою работу. Он тщательно изучил записи о рождениях, браках, смертях, выискивая ниточки жизней среди скупых записей канцелярских книг. Несколько часов у него ушло, чтобы приноровиться писать шариковой ручкой; вначале он пытался держать ее, как кисть, отчего первые записи были нетвердыми и написанными еще более ужасным почерком, чем обычно. Тридцать восемь человек. Невероятно.***
Два месяца спустя, в Камакуре. Кеншин стоял под тенью раскидистого дуба и смотрел на находящийся перед ним многоэтажный дом. Потом он достал из кармана листок и сверил адрес. Такизава Сае, квартира 335. Правнучка первой дочери Кендзи, двадцать девять лет. Он уже посетил половину из них, начиная с тех, кто жил в Токио, сверяясь со своими записями без какого-то определенного порядка, каждый раз представляясь дальним родственником. По большей части они встречали его дружелюбно, приглашали в дом, заводили беседу и предлагали чай, делились историями своей жизни. Это было чудесно, изумительно, невероятно встречать всех этих людей: их с Каору потомков, людей, которых он считал своей семьей, хотя они и не были его собственными детьми, а людьми, которые родились и выросли в этой новой эре, так отличающейся от его собственной. Это каждый раз было волнительно, звонить в колокольчик над дверью и ждать, кто же откроет. В первый раз было даже пугающе страшно. Время от времени они задавали ему вопросы. Он отвечал неопределенно, обходясь без уточнений. Это было совсем не так легко, как во времена его странствий — люди интересовались жизнью нового родственника намного больше, чем жизнью нищего странника — но Кеншин научился обходить их. Он не уточнял, насколько близка степень родства. Он не упоминал об эре Мэйдзи, так как вовсе не хотел, чтобы его посчитали чокнутым. И Кеншин не говорил, где живет. Ведь он был здесь, чтобы охранять и защищать их, а не для того, чтобы они беспокоились о том, что Кеншин спит на улице. Когда они спрашивали об этом, он давал адрес лапшичной в районе Синдзюку, где он работал три-четыре раза в неделю. Никто так ни не навестил его там; не то чтобы он этого ожидал. Их жизнь была стабильной, полной, безопасной. Это наполняло его облегчением. Но… Но их счастье не нуждалось в защите. Но если бы даже это было так, что бы он сделал? Он не был частью их жизни, и против опасностей новой эры сакабато был бесполезен. И кроме этого, встречая всех этих родных ему по крови людей, он постепенно начинал закрываться от всех, потихоньку возвращаясь к жизни рурони, странника без дома и семьи. Они не знали его. Они не нуждались в нем. Но, фактически, это всё было незначительно. Они не знали его сейчас, но со временем могли бы. Они не нуждались в его защите, но это не имело значения. Правда была в том, что Кеншин искал следы Каору в них, в линиях лица, в форме носа, в осанке, в цвете и структуре волос. Узнавание каждый раз возвращало горе, и всю ночь после таких визитов он проводил, просто гуляя по городу, ожидая, когда боль уйдет. Что с ним не так? Это должно было быть чудесно. Это и было чудесно, было фантастикой: встречать всех этих людей, его с Каору наследников. Почему же от этого каждый раз разрывалось сердце? Уже половина. К концу лета его список закончится. Это было облегчением — бродить по городу, проводить день, прохаживаясь по зеленому парку, окрестностям Йокогамы и по длинной аллее, которую пересекали дороги и длинные ряды домов, утопающие в ярких зеленых рисовых полях. Он взбирался на песчаные обрывы, окружающие юго-восточный берег Токийской бухты, и замирал на поросшем жесткой травой гребне, глядя в сторону Камакуры и переливающегося синим моря перед ним. Он уже три ночи проводил на поросших лесом холмах на севере Токои. В пятницу, за два дня до этого, он посетил семью Маекава. Маекава Такеши, внук первой дочери Кендзи, встретил его со своей женой Йоко. Кеншин испытал шок, когда Такеши открыл дверь. Он и не думал, что цвет его собственных рыжих волос перейдет к его потомкам. Правда, у главы семейства Маекава они были скорее апельсиновыми. Кеншин собирался навестить сегодня Такизаву Сае, племянницу Такеши, а затем посетить младшего брата Такеши и двоих его маленьких детей. Он хотел увидеть и взрослую дочь Такеши, но она уже несколько лет как переехала в Токио. Нужно будет вернуться, чтобы нанести ей визит. Но позднее, решил Кеншин. Сначала он закончит здесь, на юге от Токио. Родители Сае переехали в Шизуоку некоторое время назад, он должен будет идти по прибрежной дороге, а затем в сторону Нагои. Кеншин поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Его сердце билось в нетерпении. Какая она, Такизава Сае? Этот момент он любил больше всего. Она открыла дверь и улыбнулась ему. — Такизава Сае-доно?***
Такизава Сае не ждала посетителей, и, когда она услышала звонок в дверь, она решила, что это пришел один из агитаторов, призывающих сесть на очередную диету, или один из докучливых евангелистов, что осаждали Камакуру в последнее время. Но искренняя улыбка посетителя сразу заставила ее забыть все эти мысли. Она оглядела странно выглядящего невысокого человека с длинными рыжими волосами и немного детскими фиалковыми глазами, заметила шокирующий шрам на левой щеке и пригласила его в квартиру.***
Такизава Сае. Она была очаровательной, приятной, такой осязаемо живой. И она была красивой, да: ее длинные черные волосы были собраны сзади в хвост, совсем как у… Кеншин споткнулся на этой мысли и поспешил оттолкнуть ее, подумать позднее, сконцентрироваться на происходящем. Например, на медово-карих глазах Сае или на том, как она прикрывает ладонью рот, когда смеется. Жизнь Сае, как быстро понял Кеншин, была размеренной и спокойной. Она предложила ему чай и уселась на мягкую подушку, и они проговорили около часа. Сае отметила его волосы — как она сказала, намного более яркие, чем у ее дяди — и спросила, не участвует ли он в фестивале. Кеншину понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что она говорит о его одежде и мече. Он открыто носил сакабато на поясе вот уже два месяца и в центре Токио, и в публичных зданиях, и никто ничего ему об этом не говорил вплоть до этого момента. Это не значило, что мечи стали чем-то обычным в эту эпоху — он не видел ни одного человека с мечом — но почему-то люди решили не замечать его. Это приносило облегчение, особенно когда он вспоминал, как ему постоянно приходилось убегать от полиции в первые два года после вступления в силу запрета о ношении мечей. Он ответил довольно уклончиво, но Сае не настаивала. Она была вежливой. И, на самом деле, её не сильно это интересовало. У неё была своя собственная жизнь. Как и у всех них, её жизнь пересеклась с жизнью Кеншин всего на один миг, и после этого каждый вновь отправится по своему пути. Сае была родней, хоть и уже дальней. Но она все равно была чужой. Всё, что ему было нужно знать — что она счастлива. Этого было достаточно. Она дала ему листок бумаги и ручку, чтобы он записал свой адрес. Он вывел адрес лапшичной и предупредил, что будет путешествовать до конца лета, так что Сае его вряд ли там застанет. Она предположила, что Кеншин работает в бродячем цирке, и он не стал отрицать. Лучше не углубляться в подробности его миссии; он совершал эту ошибку в самом начале в Токио, и реакция на его слова была намного менее позитивная. Лучше было сказать, что он в городе ненадолго, для краткого визита, и решил навестить своих дальних родственников, чтобы скоротать время. Сае предложила навестить её в следующий раз, когда он будет в Камакуре, и Кеншин сердечно поблагодарил ее. Вот и всё. Ничего больше, кроме вежливых формальностей и прощаний. Кеншин почувствовал приближающийся ки на полсекунды раньше, чем услышал шаги. Он моргнул, пораженный, теряя нить разговора, в ходе которого Сае рассказывала об обязательных для каждого туриста достопримечательностях Камакуры. Ки чувствовался… знакомым. Он принадлежал Каору. О, он знал эту энергию, эту смесь оптимизма и нетерпения, знал с самого первого дня в Токио, когда она атаковала его на улице с боккеном. Безошибочно, и совершенно невозможно. Он повернулся к входной двери, не смея поднять взгляд. Она постучала дважды, открыла дверь, просунув в нее голову: — Эй, Сае, — позвала она, — я уезжаю сейчас, я только хотела… — и осеклась. Ее глаза расширились, и она уставилась на Кеншина. Сае, приветливо улыбнувшись, поднялась с подушки, пересекла комнату и повернулась к Кеншину: — Ох, Химура-сан, знакомьтесь, это моя кузина, Маекава Юрико. Белая блузка, синяя плиссированная юбка, черные туфли с застежками, кремово-бордовая сумка на левом плече и завитые, коротко остриженные каштаново-медные волосы вместо иссиня-черных. Ей было тридцать или немного больше, и она была высокой, выше его на добрых четыре дюйма**. Её лицо было другим. Но глаза были голубыми. Она смотрела на него глазами Каору. Сердце Кеншина болезненно сжалось. — Каору, — прошептал он. Он не мог вдохнуть. Каким-то образом он уже стоял на ногах, но не мог вспомнить, когда успел подняться. В мире не существовало ничего, кроме ее глаз. Сае озадаченно смотрела на него: — Её имя Юрико, а не… — Ты…это ты… — пробормотала Юрико. Кеншин почувствовал, как глаза наполняются слезами. — Каору. — Кен…шин?