***
Кеншин устроился у основания большого клена и вздохнул, подтянув колени перед собой и прислонившись головой к гладкой коре. Была середина дня, не такого жаркого, как вчера, но более влажного, если уж на то пошло, голубизна неба была подернута дымкой. Здесь, в тени деревьев за садом, было лишь немного прохладнее. Он вытер пот с глаз тыльной стороной ладони, а затем вытянул руки над головой, взглянув на зеленый навес и позволив мягкой улыбке появиться на губах. Большую часть утра он провел, работая в саду, таская компост из кучи обратно под деревья, чтобы мульчировать почву вокруг овощных ростков. С тех пор, как он вчера выполол сорняки, было ясно, что это будет необходимо, в противном случае голая земля слишком быстро потеряет влагу в такую жару. Хороший толстый слой полуразложившихся листьев и веточек не только помог бы удерживать воду, но и привлек бы полезных насекомых, а также препятствовал бы росту новых сорняков. Кеншин довольно посмотрел в сторону огородной грядки. Перегной был хорош во всех смыслах. Он сбежал сюда, в сад, сразу, как только закончил мыть посуду после завтрака. Такамори последовала за ним до крыльца, и ему пришлось несколько неловких минут убеждать её устроиться в столовой, почитать газету и выпить еще чаю, пока он будет мыть посуду. На самом деле он не чувствовал себя комфортно, убирая в присутствии пожилой женщины, и в любом случае ему нужно было немного побыть одному, чтобы подумать о том, что она сказала ему там, на крыльце. Здесь, работая под палящим солнцем, окруженный зелеными растениями, испаряющим влагу в воздух вокруг него, купаясь в жужжании цикад и пьянящих ароматах растительности, он мог начать думать о том, что ему делать. Такамори предложила ему работу и жилье — прямо здесь, с Юрико, ни больше ни меньше. Но это все еще было женским общежитием, и являлось лишь вопросом времени, когда кто-то из соседок Юрико раскусит его маскировку. Это просто не сработало бы, и Кеншин это знал. Поэтому он нашёл ведро и маленькую лопатку и носил компост, обдумывая возможные варианты. Их было не так много, по крайней мере, он не мог придумать иных. Он мог бы вернуться к ночлегу в парке, по крайней мере, в ближайшей перспективе это больше не должно быть так плохо. Не теперь, когда он увидел глаза Каору и улыбку Каору, вживую, на новом лице. В долгосрочной перспективе… В долгосрочной перспективе он просто не был уверен. Ему, конечно, нужно было найти какое-нибудь жилье до начала зимы. И, вероятно, следует попытаться найти какую-нибудь более стабильную форму работы. До сегодняшнего дня он не думал ни об одной из этих вещей. Это было почти смешно, думать о начале зимы: вплоть до последних нескольких дней это будущее казалось более отдаленным, чем вечность. До этого всё, что он мог делать, это просто жить от одного заката до следующего, продвигаясь по своему списку, разыскивая своих родственников одного за другим. Он был не в состоянии думать о будущем. Но сейчас, здесь, с Юрико… Кеншин счастливо улыбнулся, глядя вверх, наслаждаясь просвечивающими сквозь промежутки между листьями лоскутами голубого неба. Будущее вернулось, вновь раскинувшись перед ним. Может быть, они могли бы найти место, чтобы жить вместе. Конечно, это будет зависеть от Юрико, у неё здесь уже был дом, и Кеншин никогда бы не попросил её переехать только ради него. Юрико найдет решение, сказал он себе. Им просто нужен был шанс поговорить об этом, решить, что делать. У них всё еще не было возможности поговорить о будущем. И он всё еще не знал, как много из прошлого Юрико действительно помнила. Это придет, сказал он себе. Просто у них было недостаточно времени. До тех пор ему просто нужно было продолжать делать то, что он делал. И для этого нужно было оставаться здесь и ждать Юрико. Кеншин вздохнул и опустил глаза от зеленого навеса из кленовых листьев, оглядываясь через кустарник на дом. Он знал, что уже начинает все портить. Этим утром он сильно обидел Мотоко и до сих пор даже не знал, каким образом. Казалось, он нравился Хане, но это тоже было нехорошо, поскольку чем больше времени он проводил рядом с кем-либо из них, тем больше было шансов, что его обман будет раскрыт. А потом появилась Такамори. Он наконец-то начал чувствовать себя комфортно рядом с ней, и по тому, как она открылась ему этим утром на крыльце, было очевидно, что и ей было комфортно рядом с ним. Но её слова каким-то образом снова обеспокоили его, и теперь, вспоминая их, ему хотелось поежиться. Не только по поводу предложение работы и жилья. Такамори приняла всё слишком близко к сердцу. Она спросила его о родителях. Само по себе его беспокоило не это, а то, что его бдительность была достаточно ослаблена, что он сказал ей правду. Это было неловко, вот и всё, подумал Кеншин, неловко прислоняясь к стволу дерева. Он не любил говорить о своем прошлом, вообще не любил говорить о себе с кем бы то ни было. Даже Каору пришлось вытягивать из него свои чувства, шаг за шагом, на протяжении их долгих лет вместе. Теперь он был уверен, что будет ерзать от смущения каждый раз, когда увидит Такамори. Мысли о родителях больше не причиняли боли. Эти раны затянулись очень давно, раньше, чем он мог вспомнить. Он был очень юн, когда они умерли, и был слишком занят тем, чтобы просто выжить после, чтобы тратить время на эмоции. Он оплакал их по-своему, ещё до того, как Хико нашел его и приютил. Он никогда не нуждался ни в чьем сочувствии. Кто говорит о своих чувствах по поводу подобных вещей? Хико теперь тоже не было. Мысль пришла неожиданно, ударила его прежде, чем он успел уклониться, и внезапно стало больно дышать. Он подтянул колени и крепко обхватил их руками, прижимая их к завязавшемуся узлу в груди. Он не ожидал такой реакции. Почему из всех людей, которых он оставил, он так среагировал на Хико? Они даже не были друзьями, не совсем. Кеншин был учеником. Хико был мастером. И только. Это было гораздо большим. Всем, что он знал, он был обязан Хико. Всё, что было в нём стоящего, все навыки, на которые он полагался, чтобы защищать людей, даже идеалы, по которым он пытался жить, всем этим он был обязан Хико. Хико вырвал его из лап смерти, дал ему новое имя и новую жизнь. Хико научил его всему, был с ним каждый день в течение долгих шести лет, пока он, спотыкаясь, шествовал к взрослой жизни. Хико был мастером, учителем, идеалом, воплощавшим всё совершенное в мире, и, ками, учитель знал это. Уходить было больно, но он был отчаявшимся, яростным идеалистом. И было гораздо больнее, когда он понял, что стал полной противоположностью всем идеалам, которым учил Хико. Когда он понял, что никогда не сможет вернуться. И он не возвращался назад в течение четырнадцати лет, пока необходимость не заставила его преодолеть стыд и снова найти своего старого учителя. Тогда он был по-настоящему удивлен тем, что почувствовал, впервые за столько лет снова увидев его. Было так легко вернуться в роль ученика, на самом деле было даже приятно снова тренироваться с Хико, несмотря на взбучки и безжалостные поддразнивания, которым он подвергался, вопреки безумно отчаянному желанию освоить техники, которые, как он знал, ему понадобятся для того, чтобы сразиться с Шишио Макото, не потеряв себя. Кеншин заставил себя выпрямиться, глотая комок в горле. Это нехорошо, сказал он себе. Не то чтобы Хико являлся самым важным человеком в его жизни. Он навестил его не больше трех или четырех раз за десять лет, прошедших с момента их воссоединения. Три или четыре раза… Кеншин зажмурился и зарылся лицом в мягкую голубую джинсовую ткань, прикрывающую колени. О, боги, он приходил всего три или четыре раза с момента их восстановления отношений. Ему следовало бы возвращаться почаще. Как бы он хотел возвращаться почаще. Потому что он оставил Хико одного на горе, а теперь было слишком поздно. Он никогда не думал, что Хико придется провести в одиночестве всю оставшуюся жизнь. Однажды, лет десять назад, в Киото, когда он узнал, что кузнец Араи Шакку умер, то всего на долю секунды подумал, а что, если Хико… Он тогда не позволил себе закончить мысль, не позволил себе так думать, но все же четырнадцать лет были долгим сроком. Достаточно долгим даже для того, чтобы мастер Хитен Мицурюги Рю состарился. Состарился. Ха. Навыки Кеншина за эти четырнадцать лет ухудшились гораздо больше, чем у Хико. После этого воссоединения, увидев, как мало изменился его учитель, Кеншин начал думать о нем как о почти бессмертном. Но никто не был бессмертным. И он оставил Хико одного на горе. Нет, сказал себе Кеншин, садясь и протирая глаза. Хико мог позаботиться о себе сам, и, в любом случае, Онивабансю теперь знали его и были благодарны. Кеншин слышал рассказ Яхико о примечательном окончании битвы за Аой-я. Яхико… Нет! Он вскочил на ноги, отчаянно отгоняя эту мысль, как будто хотел убежать от неё. Это было слишком. Он мог справиться только с одной такой мыслью за раз. Он должен был продолжать двигаться: следовало добавить больше мульчи, а компостную кучу нужно было перевернуть. Кеншин подхватил ведро и лопату и поспешил обратно к деревьям. Рано или поздно ему придется со всем этим разобраться, подумал он, зачерпывая мульчу с нижнего края кучи и высыпая её в ведро. Но не сейчас, не со всем сразу. У него было время. Много времени. И он должен был продолжать идти вперед ради Юрико. Кеншин снова схватил ведро и, шурша опавшими листьями, направился обратно к огородной грядке. Он высыпал компост и аккуратно распределил его вокруг крайних ростков баклажанов, а затем вернулся за следующим ведром. Оставался ещё ряд зеленой фасоли, а потом он собирался перекопать то, что осталось от компостной кучи. И ему на самом деле следовало бы постирать обе юкаты Юрико после вчерашнего несчастного случая в ванной. Здесь было достаточно жарко, они должны высохнуть довольно быстро. И если он будет этим заниматься, он успешно может постирать и остальную её одежду. Хотя, возможно, кроме её нижнего белья. Она была не слишком рада, когда он постирал его в прошлый раз. Он опять поспешно наполнил ведро, затем с усилием остановил себя, отложил лопату и выпрямился. На мгновение закрыл глаза, делая долгий успокаивающий вдох, заставляя свои руки разжаться. Затем он снова наклонился, взял в руки ведро и лопату и повернулся, чтобы идти — не бежать — обратно в мягкой тени деревьев к огородной грядке. Он не ожидал такой реакции, но не мог убегать от этого вечно. Они совсем не были друзьями, но он любил Хико как… как наставника. Это было единственным в своём роде. Он больше ни к кому не испытывал подобного. И это было нечто большее, чем просто потеря учителя. Были вещи, которые только Хико знал о нем, один во всём мире, вещи, которые они пережили вместе, которые никто другой не видел. С уходом Хико собственные воспоминания Кеншина об этом были единственным, что осталось. И дело было не только в Хико. Теперь не было никого, кто видел его детство, никого, кто сражался рядом с ним, кто выступал против его решений во время революции, никого, кто встретил его после десяти лет скитаний. Это было так, будто его жизнь начала испаряться, кусочек за кусочком, и в живых не осталось никого, кто помнил бы, что что-то из этого на самом деле происходило. Никого, кроме Юрико с душой Каору, сияющей в её глазах. Кеншин нуждался в ней сейчас даже больше, чем он предполагал. Ему нужно было, чтобы она вспомнила.***
Юрико встала, собрала свои бумаги в более ровную стопку и наклонилась, чтобы достать свою сумку из-под сиденья, поскольку совещание откладывалось. Непринужденный гомон заполнил лекционный зал, когда преподаватели начали расходиться. Академический сенат рассматривал изменения в общеуниверситетских требованиях к выпуску и запросил администрацию предоставить им статистические данные, кроме того, нужно было, чтобы на совещании присутствовал человек, который мог бы ответить на вопросы. Так, Юрико пошла на него сразу после перекуса: уже четвертый год она занималась подачей заявлений на выпускной, и, кажется, могла перечислить все возможные варианты, когда студент мог всё испортить. Она кивнула и улыбнулась профессорам, пробираясь сквозь толпу, медленно поднимающуюся по покрытым ковром ступеням лекционного зала к выходу. В конце концов, это не было пустой тратой времени, сказала она себе, когда достигла дверей и ускорила шаг через вестибюль, внезапно свободный от людей. Сенат потратил добрых полчаса на перечисление требований к выпуску, обсуждение рекомендаций ответственной комиссии, и даже попросил её внести уточнения по двум пунктам. Сенат внес предложение, его рассмотрели, немного обсудили, и, наконец, проголосовали, просто подняв руки. Юрико никогда раньше не была на заседании академического сената. В каком-то смысле она нашла это увлекательным — увидеть эту сторону работы, узнать, как вращаются колеса принятия решений в университете. Тем не менее, она посчитала себя чертовски удачливой, что ей не приходится ходить на совещания каждый месяц. Юрико толкнула большую стеклянную дверь, выходя из прохлады кондиционированного воздуха в сауну июльского токийского дня. Она сбежала по ступенькам, сбросила кардиган и повернула налево, во двор. Вторая половина утра прошла почти на удивление гладко. Больше не было никаких проблем в виде разгневанных заведующих кафедрами, и ей удалось выбросить Шинсенгуми из головы, сосредоточившись на заявлениях на выпуск. Она обработала приличную стопку документов, когда Хитоми просунула голову в дверной проем, чтобы позвать их вниз на обед. К этому времени она была более чем счастлива сделать перерыв. Однако, когда они шли через двор к кафетерию, Юрико заметила, что Рика смотрит на коробку с бенто в её руке с широкой нетерпеливой улыбкой на лице, и поняла, что коллега собирается снова спросить её о том, как она познакомилась с Кеншином. Вчера она обещала рассказать им об этом позднее. Она не могла откладывать вечно. Поэтому она сделала упреждающий выстрел — задала вопрос Хитоми по поводу утренней газеты. — Вы можете в такое поверить! — Начала Хитоми, и Рика театрально закатила свои большие карие глаза. — Эта бедная женщина! Как будто застрять в Северной Корее на все эти годы было недостаточно плохо, теперь американцы хотят арестовать ещё и её мужа! Он пробыл в Японии всего три дня!.. И так далее. Разговор за обедом благополучно прошел мимо Кеншина. Юрико чувствовала себя виноватой из-за этого, но что ещё она могла сделать? Разговор не коснулся Кеншина, но мысли Юрико были заняты им. Она ела свой бенто, пропуская мимо ушей, как Хитоми описывает бедственное положение похищенных, и перебирала в памяти возможное знакомство, вероятные случайные встречи. Всё казалось неправильным. Она просто не могла вспомнить. Это придет, сказала она себе, кажется, в двадцатый раз, когда торопилась обратно в офис раньше остальных, чтобы оставить там пустую коробку из-под бенто и захватить пачку заметок, прежде чем снова пойти на совещание академического сената. И она решительно выбросила этот вопрос из головы. Но теперь, когда она шла обратно через двор, залитый ярким солнцем, сияющем на затянутом дымкой голубым небом, этот вопрос снова не давал ей покоя. Почему она не могла вспомнить, как познакомилась с ним? Почему она ничего не могла вспомнить об их совместном времяпрепровождении? У неё не было ничего ясного, ничего конкретного, ничего, кроме эмоций и нескольких смутных ощущений. Ничего, кроме Киото. Это было единственное воспоминание, которое было большим, чем просто эмоция, большим, чем впечатление. Это была единственная четкая картина, которую она видела перед глазами: Кеншин, покрытый собственной кровью. Она всё еще могла ощутить интенсивность эмоций, которые нахлынули на неё вместе с тем воспоминанием, когда три дня назад она стояла в крошечном клочке парка рядом с общежитием и смотрела, как Кеншин переодевается. Она могла почувствовать эти эмоции даже сейчас: выворачивающее облегчение от того, что выжила в битве, теплое сияние гордости за Яхико, боль от её собственных свежих синяков, а затем волна холодного шока при виде Кеншина, ужасающая мысль, что Сано, возможно, несет обратно его тело. Юрико поежилась, несмотря на жару, замедлила шаг и поправила ремешок сумки на плече. В это время дня во дворе было немноголюдно: несколько студентов целенаправленно прогуливались туда-сюда или сидели на скамейках, болтая с друзьями или читая толстые учебники. Это было знакомое зрелище — привычная обстановка, двор с сочной по-летнему травой и несколькими большими деревьями, стоящими поодаль. Но почему-то при мысли о Киото окружающий мир показался немного неправильным, искусственным. Как будто Киото был более реальным, чем этот двор, по которому она ходила каждый будний день в течение последних четырех лет. Потому что чем больше она думала о Киото, тем больше всё не сходилось. Киото был ключом, поняла Юрико. Единственное ясное и четкое воспоминание. Единственный кусочек головоломки, который отказывался вписываться в её жизнь. Сано, Яхико, Мисао-тян, остальные… Они были похожи на людей из сказки. Она помнила их, да, но только в том воспоминании из Киото, только в том единственном фрагменте, который не подходил. Не было никаких совпадений с остальной частью её жизни, никаких зацепок, чтобы разобраться в остальном. Будто все эти люди были вымышленными, выдуманными, как если бы они вышли из какой-то книги, которую она прочитала, или из какого-то виденного ей фильма. За исключением силы воспоминаний. И за исключением Кеншина. Киото должен был быть реальным, потому что Кеншин был там. И Кеншин, безусловно, был реален. Был ли он? Юрико запнулась, остановившись на тропинке рядом с большим деревом, её губы приоткрылись в замешательстве. Внезапно всё это показалось очень странным, как будто Кеншин был вставлен поверх её реальности, как будто он на самом деле не был частью этого мира, а каким-то образом проскользнул через иное измерение. Что за бред, подумала Юрико, качнув головой, и пошла дальше. Эта мысль была просто глупой, такой же дурацкой, как посещение Токийской башни в поисках космических искривлений пространства и гигантских ящериц-мутантов. Кеншин был здесь, и реальность была реальностью. И все же в Кеншине было что-то явно необычное, подумала она, когда дошла до края двора и повернула к административному зданию. То, как он говорил, как он одевался, как он носил меч, как будто это была самая естественная вещь в мире. То, как он так много знал об истории Шинсенгуми, но при этом спрашивал её, практикуется ли ещё рабство. То, как он готовил для неё и стирал, как он посмеялся над тем, что она ударила его веером, то, как он знал, что фиалки были её любимым цветком. То, что он заставлял её чувствовать всякий раз, когда она смотрела на него, хотя в глубине души она знала, что у неё никогда не было парня. И то, как он звал её Каору, и это ни в малейшей степени не казалось ей странным. Мисао тоже звала её Каору. Это слишком странно, подумала Юрико, поднимаясь по широким бетонным ступеням. Всему этому должно быть разумное объяснение. Ей просто нужно вспомнить, как она встретила Кеншина, и тогда всё встанет на свои места. Если бы она только могла вспомнить его и своих родителей вместе, двоюродных сестер, школьных друзей… «Если бы Кеншин сказал, что знает тебя…», — сказала тогда Сае. Получается, она его не знала. Но Сае всегда была её самой близкой подругой, была ей почти сестрой. Они провели всю свою жизнь вместе в Камакуре до того, как Юрико переехала в город, и даже с тех пор виделись каждые несколько недель. Так как же она могла так хорошо узнать Кеншина, и Сае не была в курсе? Юрико распахнула большую дверь и быстро вошла в фойе здания. Всё это было чересчур странно, снова подумала она, поднимаясь по лестнице. Возможно, её подводила память, но реальность есть реальность. Всему этому должно быть рациональное объяснение. Её родители могли бы подсказать, как соединить всё вместе, снова сказала она себе. И, возможно, она неправильно поняла слова Сае. Может быть, она всё-таки помнила Кеншина. Тем не менее… «Если бы Кеншин сказал, что знает тебя»… Нет, подумала Юрико, толкая дверь на лестничную клетку и направляясь по коридору обратно в свой кабинет. Подобные размышления ни к чему её не приведут. Её родители должны знать, как всё это сочетается. Ей просто нужно позвонить им и спросить. Она могла положиться на них, она всегда полагалась на них. Юрико только надеялась, что они не подумают, что она сходит с ума.