Горят костры рябин

      Сатико Ягами принадлежала к числу тех женщин, для которых весь смысл существования сосредотачивался на любимом человеке и семье.       В свои сорок с хвостиком она выглядела на тридцать семь. Неплохая фигура, миловидные черты лица, светлая кожа и мягкие каштановые волосы. Она была ещё весьма ничего.       — Как тебе это удаётся? — с завистью вздыхали подруги, уже начинавшие тучнеть и выцветать с возрастом, подобно застиранному платью. — Пластику делала?       Но Сатико была принципиальной противницей пластических операций ради поддержания молодости. Что-то нечистое, нечестное виделось ей в этой попытке обмануть природу и окружающих при помощи хирургического скальпеля, меркантильное и суетливое. Возраст следует принимать и нести с достоинством, как и всё, что выпадает на долю человека.       Этим правилом она руководствовалась во всём, с честью встречая все жизненные неурядицы, выпадавшие на её долю. Без тени сожалений и печали на челе она одаривала близких ласковой улыбкой, оставаясь для них неизменной тихой гаванью утешения и поддержки. Игнорируя тяжесть, петлёй сдавливающую сердце, отпускала она сначала мужа, а потом и сына участвовать в опасном расследовании дела неуловимого убийцы, способного распоряжаться чужими жизнями на расстоянии. Госпожа Ягами молчала, хотя всё внутри неё кричало от страха потерять.       Ведь она всегда жила для них. Для Соичиро, Лайта и Саю. Всю себя, всё, что имела, самоотверженно положила она на семейный алтарь.       Несмотря на то, что она была ещё хороша собой, она давно поставила на себе крест как на женщине.       Сколько Сатико себя помнила, она всегда была такой — плывя по течению, жила ради других: сначала для родителей, затем для мужа и, в конце концов, для детей.       Ей, Сатико, никогда не предоставлялось права выбора. Всё решали за неё, а она, как и полагается женщине, покорно сносила всё, что выпадет на её долю. Покорность, красота, верность и скромность — вот что воспевалось в женщине, вот четыре её главных добродетели. И она была такой, идеальным эталоном феминности.       Сатико и замуж-то вышла по расчёту: так сказали родители, и кто она такая, чтобы ослушаться? У неё и мысли не возникло протестовать.       Жених, приведённый отцом и одобренный матерью, ей понравился, хотя о любви, пылкой и самозабвенной, о какой она мечтала, речь не шла.       Я буду ему хорошей женой, — думала Сатико. — Доброй и преданной. Он не раскается, что предложил мне руку и сердце.       Соичиро, казалось, был повержен ею с первого взгляда. Позже он рассказывал ей, что влюбился сразу: она казалась ему прелестной сильфидой, прекрасным видением, очаровывающим своим нежным ликом и певучим голоском.       Их брак оказался на редкость счастливым. Чем ближе Сатико узнавала мужа, тем больше к нему привязывалась. Он был умён, статен, решителен, нежен в постели, надёжен во всех отношениях, щедр и трогательно ласков с супругой.       Через несколько лет супружеской жизни она осознала, что полюбила этого человека всем сердцем. Брак по расчёту превратился в брак по любви. У неё не было никого ближе и роднее Соичиро, и все её мысли и устремления замыкались на нём. Достаток, уверенность в завтрашнем дне, свой просторный уютный дом и чудесные дети — всё это было у неё благодаря ему.       Но со временем Соичиро всё больше уходил в работу, задерживался допоздна, пропадал на выходных. Она ложилась спать — его ещё не было, она просыпалась — не было уже. Конечно, когда им удавалось увидеться, Соичиро был всё так же ласков — она знала, он любит лишь её, и нет у него любовниц, — но мыслями находился не с ней. Этого было мучительно мало, но Сатико не смела и намёком показать, что ей что-то не нравится. Только томно вздыхала, крутясь у плиты, да опускала смиренно глаза.       Лайт был весь в отца. Он был таким же с самого детства: широко распахнутыми коньячного цвета глазами глядел с затаённым восторгом на Соичиро, когда тот рассказывал о своей работе. Мальчик никогда не говорил, но это для всех было и без того очевидно: он пойдёт по стопам отца. Немного повзрослев, он стал помогать Соичиро с особо запутанными делами. Казалось, только это его и увлекало: на всё остальное мальчик смотрел с плохо скрытой скукой. Сверстники также мало его интересовали. Он не показывал этого, оставаясь неизменно учтивым и дружелюбным, но Сатико знала. Она, как-никак, была его матерью. И она знала почему. Ей ещё в роддоме сообщили, что её ребёнок гениален.       Лайт был хронически идеален во всём, что бы ни делал, — и неизменно далёк от неё, что звезда на ночном небосклоне.       Пока он был ребёнком, то есть до того, как он пошёл в школу и обнаружил свою непохожесть на других детей, они были хоть как-то близки. Он рассказывал порой ей о прочитанных книгах, а она внимательно слушала. Иногда он задавал вопросы и спрашивал совета, помогал по хозяйству. У них даже была своя особенная игра: «Кто кого больше любит». То была единственная игра на свете, от проигрыша в которой Лайт не расстраивался, а лишь смеялся тихо и счастливо, прикрывая рот ладошкой, и смех этот искрился солнечными лучиками и серебристым перезвоном колокольчиков. Улыбка и смех ему достались от неё.       Но годы шли, и он становился всё недосягаемее.       Иногда Сатико желала, чтобы её сын родился обычным и совершенно нормальным японским мальчишкой, а вовсе никаким не идеалом и вундеркиндом.       А потом появилась Саю. Она стала своеобразной отдушиной: они обе всецело понимали друг друга. Саю, дитя Солнца и Весны, доверяла ей, скрашивала одиночество, дарила доверие и любовь. Часто вечерами они сидели, рассказывая друг другу всё-всё. Чаще, конечно, говорила Саю — о ребятах, о занятиях в подготовительной группе, о мультфильмах и кино; о красоте цветов и человеческих улыбок; о мурчащих котах и страшных трамваях; потом — об уроках, подружках и школьных буднях, о мальчишках. Но время бежало беспощадно, неизбежно и безвозвратно. Саю взрослела, а вечерние беседы за чашечкой чая случались всё реже.       Вот и сегодня Сатико была одна. Лайт не возвращался домой вот уже четыре месяца, Соичиро — вторую ночь подряд, а Саю убежала на ночёвку к подруге.       То был февральский вечер. За окном, стеная, завывал ветер, колыхал голые ветви деревьев. Одиноко освещала бледноликая луна сакральным светом туманное, загазованное выхлопами небо. Со скрипом шин мчались мимо машины. Мерцал множеством неоновых огней просыпающийся ночной Токио.       Сатико, уютно устроившись на диване и укрывшись мягким и тёплым пледом, смотрела телевизор. До начала любимого сериала госпожи Ягами оставалось ещё полчаса, и она созерцала на экране какую-то скучную передачу.       Тучный, бородатый мужчина в костюме офисного клерка вещал о странных явлениях, от которых официальная наука привыкла отшатываться, а большинство людей предпочитали не замечать.       — Но всё-таки есть энтузиасты, готовые вторгаться в область непознанного! — с пафосом воскликнул он. — Пионеры паранормального мира пришли сегодня к нам в студию, чтобы дать несколько полезных советов телезрителям. Задавайте ваши вопросы!       В кадре побежала строка с номерами телефонов.       Сатико отвлеклась: пошла на кухню, налила себе зелёного чаю с молоком и, захватив черничный кекс, накануне собственноручно испечённый, вернулась к телеэкрану.       Какая-то пожилая дама дозвонилась на передачу и с увлечением теперь рассказывала, как, спускаясь в метро, увидела на другом эскалаторе поднимающуюся наверх точную копию себя.       — Она была в таком же пальто, как у меня. С такой же сумочкой, в такой же шляпке! Я просто оторопела…       Почему-то на Сатико накатывала грусть, особенно в такие ненастные и долгие вечера: хотелось плакать, жаловаться кому-то близкому, родному, сетовать на судьбу.       Разве это не кощунство? Мне ли жаловаться? — со злостью на себя подумала она. — Мне ли быть недовольной, когда в мире столько обездоленных и несчастных, а мне дарованы кров и тепло жилища, еда и чудесная, а главное живая и здоровая семья?       Её жизнь, изобильная, по-женски удавшаяся, позволившая ей осуществиться как жене и матери, отчего-то была пуста и тосклива.       Вроде бы есть всё… Откуда же берутся смутная печаль и тревога, безысходность, трагический надлом? Воистину непостижима душа человеческая.       В последнее время Сатико страдала бессонницей. В душу вкралось ожидание беды, беспричинный страх.       Это просто гормональное, — успокаивала она себя. — Попить таблеток, и всё пройдёт.       И она принимала снотворное и засыпала, а утром вместе с ней просыпался страх (и пустая, стылая вторая половина кровати). Что её пугало? Всё. Словно померкло яркое небо, сгустились тучи, и в воздухе запахло грозой.       — В последнее время в больших городах, Токио и Киото, начали появляться двойники, — тем временем обрадовано заявил один из приглашённых «экспертов». — Люди, кто с суеверным ужасом, кто с любопытством, встречают свои копии в метро, в театре и на вокзале, в автобусах и магазинах… где угодно. Нашествие двойников списывают на игру воображения, переутомление психики в стрессовых условиях мегаполиса, на галлюцинации и некоторые иные причины. Об этом стараются не думать, не говорить…       Сатико вновь отвлеклась: ей захотелось чего-нибудь сладенького и шоколадного. Потянувшись к изящной вазочке с конфетами, она взяла ту, что была в самой пёстрой обёртке.       — Мы наблюдаем тенденцию возникновения «переходов» из одной реальности в другую, — продолжал эксперт. — Люди, порой сами того не желая, способствуют проникновению существ из иного мира в повседневную действительность и своё окружение. Так называемой точкой входа могут быть зеркала, предметы отправления магических культов и даже изображения с тайной символикой…       Госпожа Ягами невольно перевела взгляд на стену, на которой висело большое зеркало. В её груди ворочалось что-то недоброе, предвещая набирающую обороты панику. Вдруг глухое, слякотное онемение пространства оборвала телефонная трель.       Мысленно успокаивая внутреннюю бурю тревоги, уговаривая себя, что это просто Кадзумэ позвонила уточнить рецепт сливочного супа, на ставших ватными ногах Сатико подошла к телефонному аппарату. Прикрыв глаза в подобии медитации и сосчитав до десяти, она, наконец, нерешительно подняла трубку.       — Я слушаю, — дрожаще проблеяла она.       — Здравствуйте… Сатико Ягами, верно? — словно читая с брошюры, механическим доброжелательным голосом произнесла на том конце молодая девушка.       — Да, — сглотнув ком, вставший поперёк горла, ответила названная.       — Ваш сын, Ягами Лайт… — начала девушка, но осеклась и, будто считав волнение собеседницы, как сканер, поспешно сказала:       — Не волнуйтесь, ситуация не чрезвычайная. Он жив и в стабильном состоянии.       — Что?       Девушка замешкалась.       — Простите… Я не знаю, почему позвонила вам. Я не должна была. Ваш муж просил этого не делать, но я решила…       — Нет, — словно выпав из забытья, оборвала её госпожа Ягами. — Спасибо, что позвонили. Вам не за что просить прощения, вы всё сделали правильно. Я его мать и должна быть в курсе.       Внимательно выслушав всё, что сообщила ей медсестра, Сатико твёрдо кивнула себе и, отбросив отчаяние, спросила:       — Когда к нему можно прийти?