Горят костры рябин

На стене зияет белая дыра — зеркало. Это ловушка. Жан-Поль Сартр. Тошнота

      Вселенная никогда не находится в состоянии покоя — это известно каждому. Она движется, вертится, сужается до размера точки и расширяется до бесконечности. Рождаются и гаснут звёзды, вращаются по орбитам планеты, мчатся кометы, сверкая хвостами, метеоры и метеориты. На Земле смещаются тектонические плиты, бушуют ураганы и штормы, сменяются времена года. Появляются и исчезают виды жизни. Рождаются и умирают люди, танцуя по острию над пропастью в промежутке между. Они бегут куда-то, чего-то желают, к чему-то стремятся. Они влюбляются, слушают джаз и Вивальди, размышляют о возвышенном и приземлённом, веруют в бога и сатану — и во множество других мифических существ, пьют виски и текилу, снова влюбляются, снова теряют, снова страдают, придумывают тысячи тысяч новых проблем, учатся и работают, ходят пешком и катаются с ветерком на авто. Живут.       Движение — это жизнь, и ничто в мирском хаосе не стоит на месте.       Постепенно повседневность вливалась в будни членов команды по поимке Киры, возвращая их жизни, сотрясшиеся от недавнего происшествия, в привычное русло. Окаменелая рутина напоминала затишье перед бурей, и воздух искрился напряжением, как бывает перед грозой. Все были раздражены застоем в деле.       Айдзава и господин Ягами осуждающе поглядывали на Эла, который загружал Ягами-младшего непосильными для только вставшего с койки и кое-как оправившегося юноши объёмами работы, объясняя это тем, что тому необходимо заново и в кратчайшие сроки ознакомиться с деталями расследования. Сам виновник суеты предпочитал отмалчиваться в сторонке, бдительно слушая и наблюдая, подмечая каждую мелочь и беспрестанно анализируя. Он, на самом деле, был солидарен с Рюдзаки в том, что работать ему нужно вдвое, а то и втрое больше остальных, чтобы не стать слабым звеном механизма. Ведь времени действительно было мало, каждая минута на счету — люди продолжали гибнуть от сердечных приступов один за другим, а расследование так и не сдвинулось с мёртвой точки. И ещё одна гениальная голова делу бы точно не повредила.       Однако, в том числе Лайт преследовал и свои цели: любая информация об этом мире, его устройстве и его, Лайта, собственной личности была на вес золота. Она была приоритетом.       Но вслух высказывать свои суждения он не торопился. Наоборот, он со злорадным удовольствием наблюдал за разворачивающимися сценами «неодобрения действий и решений великого и неповторимого Эл». И довольно отмечал, что любим командой много больше, чем их непосредственный начальник.       Рюдзаки словно не обращал внимания на напряжённую обстановку в штабе. Он бродил неприкаянным привидением, погружаясь в пучины депрессии и тлена, и то метался с места на место, не в состоянии сосредоточиться на чём-то, то тупо сидел в своей неординарной позе, изнывая от скуки. Поведению Эл, разумеется, были веские основания — мало того, что расследование застыло, что несчастное насекомое в липовой смоле, так ещё и терялась всякая надежда доказать вину главного и единственного подозреваемого на роль Первого Киры. Как доказать вину того, кто ничего не помнит, а вспомнит ли вообще когда-либо — неизвестно? Когда отсутствуют прямые улики, когда убийца неуловим, что паук, затаившийся в тёмной чаще?       Нагружая подозреваемого кипами записей и отчётов по текущему делу, детектив так же охотился одномоментно на двух зайцев. За исключением очевидной для всех цели вернуть в строй мозги юноши, чтобы в дальнейшем их использовать, Эл надеялся таким образом подтолкнуть его к воспоминаниям. В конце концов, что ещё оставалось. Судя по энтузиазму Лайта, тщательно им скрываемому, цели их были тождественны. Что ж, тем лучше.       Дни тянулись один за другим, словно жевательная резинка, ничем не примечательные, ординарные. В один из подобных и произошёл разговор, навеянный скукой от мучительного застоя — казалось бы, во всех отношениях обыденный.       Тогда они, засидевшись допоздна у мониторов и, в итоге, оставшись по обыкновению последними в общем зале, в тысячный раз пересматривали сводку новостей в надежде (или опасении, как посмотреть) найти сообщения о новых жертвах Киры. Но их не было. Словно убийца канул в неизвестность. Такое продолжалось уже в течение недели, так что ничего из удивительного они в этом не нашли.       Однако замыленный взгляд Лайта невольно зацепился за одну странную новость; её содержание попахивало вымыслом и переизбытком свободного времени у некоторых индивидов, но по какому-то наитию он нажал на «Показать полностью», внимательно вчитываясь в текст. По мере прочтения выражение лица Ягами становилось всё более скептическим. Он упорно убеждал себя, что занимается этим исключительно со скуки. Разум отвергал всякую перспективу соответствия написанного реальности, но на самом дне плескалось что-то безотчётно-тревожное.       «В последнее время в больших городах, как Киото или Токио, стали появляться двойники, — сообщает наш…»       Метаморфозы в состоянии подозреваемого не прошли незамеченными для бдительного экзекутора. Тем более что всё, что оставалось сейчас тому, — наблюдать за единственной ниточкой, ведущей к развязке запутанного клубка событий и людей.       Приторно-сахарная пастила таяла на языке, оставляя после себя нежный и чуть кисловатый привкус вишни. Она пачкала липкостью губы и пальцы. Не задумываясь о действующих нормах этикета ни на миг, Эл с довольным видом облизал пальцы один за другим.       — Мне кажется, мы с тобой похожи, Лайт-кун, — причмокивая, выдал он, как будто предмет разговора ни капли его не интересовал. Маняще завлекал последний кусочек лакомства, сиротливо лежащий на краю тарелки. — Как зеркальные отражения.       Лайт настороженно покосился на чудаковатого детектива, напрягшись. Он не понимал, к чему тот ведёт, но не сомневался, что Эл преследует какую-то цель. Эл принадлежал к числу тех людей, которые стремились извлечь выгоду из всего, и потому их действия чётко структурированы: каждый шаг спланирован, каждое слово не случайно.       Оттого собственное непонимание мотивов и побуждений врага злило.       — К чему ты ведёшь, Рюдзаки? — как бы невзначай бросил он, делая вид, что увлечённо сёрфит новостные сайты.       С чавканьем поглотив последний кусочек пастилы, Эл печально вздохнул, нехотя сосредотачиваясь на собеседнике.       — Ты первый человек, повстречавшийся мне, образ мышления и психологический портрет которого так сходен с моим. Ты понимаешь меня буквально с полуслова. Первый человек, которого я смело могу назвать равным себе по интеллекту, — Рюдзаки усмехнулся. — Поэтому мы можем видеть себя настоящих в отражениях глаз друг друга. Вот ты, Лайт-кун, что ты видишь в моих глазах?       — Это бессмысленно, — хмуро оборвал вдохновенное вещание Ягами. — Абсурд. Ты можешь даже не пытаться, Рюдзаки. Я не Кира. А даже если бы это могло быть так, я этого не помню. Нет никакого резона выводить меня на чистую воду, когда я чист.       Слова, сдобренные цианидом, повисли в удушающей тишине комнаты. Только процессоры работающих компьютеров безжизненно шипели.       Отравленные иглы тщётно впивались в ледяной панцирь Эл, не доставая до механизма, покойно качающего кровь, что заменял ему сердце. Лайт не верил ни на йоту, что сумел причинить ему боль. Он сомневался, что это было возможно. Для Рюдзаки значение имела лишь цель, и имя ей Справедливость. Всё остальное было декорациями, фигурами на шахматной доске, устремлениями которых можно было пренебречь, если они не влияли на конечный результат.       Эта близость, аура доверия, куполом обволакивающая их, он воссоздал её, она была капканом, ловушкой. Каучуковой маской, скрупулезно, без изъяна налепленной на профиль.       Для Рюдзаки Лайт был Кирой, зверем, которого надо поймать, а затем украсить его головой стену в качестве трофея. Забавной игрой, скрашивающей неизбывную пепельную тоску.       Лайт не знал, кем был Эл для него. Врагом? Достойным игроком на противоположной стороне доски? Непонятная, неизученная горечь оседала на дне чаши, именуемой душой, словно прах.       Странная, жестокая игра на двоих, она не имела конца — до тех пор, пока один не избавит мир от другого. Ставки сделаны, жребий брошен.       В этой пьесе не было счастливого finita, не было и истины — только гедоническое желание разбавить скуку азартом партии и жажда уничтожить во что бы то ни стало, воцарившись.       Эл пытливо всматривался в него своими телескопическими глазами. Изнутри чёрные, они принимали множество внешних отсветов. Так переливается лунный свет в тёмных окнах необитаемых домов, заброшенных домов с хранящейся в нутре реликвией тайны.       Лайт ему не верил по понятным причинам, но не мог отрицать, что Эл интриговал его.       Рюдзаки был единственной зацепкой, позволяющей ему не сойти с ума, нитью Ариадны, ведущей к долгожданному выходу из извилистых путей лабиринта.       Запутавшись окончательно, он не ведал, чему верить, а чему нет, что было правдой, к чему стремиться, кто друг, а кто враг, поэтому всё подвергал сомнению и осторожному исследованию.       В этом уравнении, состоящем из неизвестных, константой был Рюдзаки, а переменной — Лайт, с условием взятия за аксиому реальность действительности. «Мыслю, следовательно, существую», — изрекал Декарт, и, подчиняясь рамкам условия задачи, Лайт силился найти решение, не имея о нём никакого представления.       Исходя из имеющихся крупиц данных, он не мог не брать во внимание даже самые абсурдные концепции.       В словах Эл крылась подсказка. Ответ затерялся между строк, постоянно ускользая, словно карась, не желавший попадаться на острие рыболовного крючка.       Кем был Эл? Знал ли он что-то? Почему именно он — тот единственный, чей след отпечатался в памяти? Кем был сам Лайт? И в какие игры они играли?       Строчки на мониторе расплывались, сливаясь в чернильное пятно. Сон накрыл Лайта незаметно. ***       Он очутился вдруг посреди многолюдной улицы.       Рядами стояли громадные монолитные панели многоэтажек, подобно титанам, цепляясь плоскими крышами за неподъёмные небеса, будто удерживая их от падения на тротуар. Над головой по выпуклому свинцовому экрану устало продолжали цикличный бег белёсые обрывки облаков.       Мимо проплывают тусклые, безликие люди, механически перебирая ногами, как призрачные корабли в туманной гавани. Женщины в пёстрых летних платьях, с однообразно-ровными ножками в аккуратных «лодочках» и зубами, с тонкими нарисованными линиями бровей, колючими ресницами и кровавыми сердцами вместо губ; мужчины с гладковыбритыми подбородками и ладно уложенной гелем причёской, в строгих костюмах-"тройках» и начищенных до зеркального блеска ботинках. Они двигались сплошными потоками-рядами, лица их были пусты и бессмысленны, как у кукол из папье-маше. В них не хватало чего-то, чего вечно недостаёт точно выполненной копии гениальной картины.       Лайт бродил по знакомым с детства узким улочкам Канто. В груди тревожно ворочалась сдавленная, спазматическая горечь.       В узком переулке между зданиями он заметил кота. Он был абсолютно чёрный, без единого белого пятнышка на груди или отметины на лапке. Он глядел, будто из-под венецианской карнавальной полумаски, загадочными глазами. И от этих дымчатых, светлых глаз казалось, что кот изнутри стеклянный или сделан из кварца.       Лайт пошёл дальше, отвернувшись от пугающего странного кота, будто двигался куда-то целенаправленно, и остановился у одной из многочисленных витрин небольших магазинчиков, понатыканных тут и там по всему Токио.       — «Бакалейная лавка», — прочитал он на истёршейся от времени табличке.       Его взор упал на освещённую витрину магазина.       Там, среди яркой пестроты подушек, изготовленных из дешёвого бархата, сидела кукла. Поцелованная солнцем персикового оттенка мраморная кожа, нежные, как бутоны жасмина, губы, коньячного цвета глаза, влажно поблёскивающие из-под густоты ресниц.       Кукла, среди более или менее удачных подобий людей, одна была подлинно живой.       Несмотря на внешнюю журнальную красивость, лицо отталкивало. Пугало каким-то внутренним, тщательно спрятанным безобразием.       И чем дольше Лайт всматривался в это лицо, тем яснее становилось, что в нём, именно в этом спрятанном за красивостью уродстве была разгадка всему, что его мучило.       Это же моё лицо, — вдруг с ужасом осознал Ягами.       Шарнирные глаза, до того отстранённо созерцавшие ведут, резко обратились к нему. Челюсти куклы-двойника задвигались, тело затряслось.       Ореховая радужка вспыхнула инфернальным кострищем, наливаясь рябиновым цветом. Кровавый чувственный рот растянулся в жестокой ухмылке.       Вокруг кровью размазано небо; дрожа, оно наполнялось красным, словно кто-то перерезал ему гортань. Оно нависало всё ниже и ниже, и такой вес не выдержал бы даже Атлант. По червонному экрану неслись бледные облака, словно призраки отверженных вратами Рая и Ада.       Мир трещал по швам, повергаясь в чудовищный хаос. Всё и все, как бы внезапно ожив, сорвались с мест и с грохотом начали толкаться вокруг Лайта, увлекая и его в свою сумасшедшую беспорядочную пляску. Шум обратился в леденящий кровь гром и рёв — самое небо содрогалось, как божество, предвкушающее жертвенный пир. Казалось, что рушатся дома, что воет рассвирепевшее море.       Новый удар сбил Лайта с ног, вырывая звено из хоровода хаоса. Он поднял испуганные, неверящие глаза. Кукла спокойно сидела; её тело сотрясалось от надменного смеха.