Дело о монахах

В столовую нас сопроводил тот же монах, что вел нас сюда. Длинные столы обители не особо привлекли мое внимание, а вот к кушаньям следовало приглядеться. Нас усадили за самый дальний стол, где, кроме нас, никого не было — видно, не по чину было. А может, это такое уважение к гостям? Я понятия не имел, да и наплевать мне, честно говоря, было. Нам принесли большую миску с дымящейся рассыпчатой кашей и кувшин с водой. Безмолвные служки расставили тарелки, распихали ложки и хлеб. А я, увидев, что отец Кондрат щедро наплюхал в свою тарелку каши, улучил момент и твердо произнес: — Не ешьте, Кондрат Львович. — А это почему? — святой отец явственно опешил. — Ты ведь, сыскной воевода, поди, здесь ночку коротать удумал? Подкрепиться надобно. — Надобно, — кивнул я. — Но мне... Говорить об этом вслух не хотелось. — Что-то здесь не то, — четко и очень тихо выговорил я. — Нельзя есть. — Так тогда и пить нельзя, — возразил отец Кондрат. — А как же? На пустое брюхо-то лечь можно, а вот без капли воды — оно тяжко. Да и заметят, что мы угощением побрезговали. — Придется потерпеть, — бестрепетно подтвердил я. — А если подозрительно, так надо как-то выкручиваться. — Ох, грехи мои тяжкие... — батюшка полез куда-то вглубь одеяния и извлек оттуда плотную черную тряпку. — Покладай сюды свою кашу, а я уж потом грех отмолю, что в священном одеянии всяку гадость проносим. Пусть только остынет чуток, а то мне чресла обжечь неохота — пригодятся еще. Я подавил язвительный комментарий о том, кому пригодятся «чресла», и кивнул. Каши себе положил, ложкой побренчал... Долго думал, можно ли поесть хотя бы хлеба, но решил, что рисковать не стоит. Вот не пить действительно было нелегкой задачей — пыли я по пути наглотался только так, но и стать овощем, как местные монахи, не хотелось. Отец Кондрат потихоньку оглядывался на заполняемый монахами в черном зал и негромко комментировал: — Вон там — отец Иуда. Уж чем он перед прежним епископом провинился, что так нарекли — не ведаю, а человек хороший. Добрый и сострадательный. Вон там — отец Енох. У него вместо руки — культяпка. Раньше камень добывал, а потом ему одной каменюкой руку раздробило — пришлось по локоть отсечь. Крови потерял — немерено. Все думали — помер, а он ожил. А уж как очухался, постриг принял. Оттого и имя ему — как живому, вознесшемуся на небеса... А вон там, видишь, сухонький да плохонький? Тот — отец Петр. Могучего ума человек, оттого ему и все беды. Боярского роду был, жениться хотел, в думе заседал. А потом бояр Скотниковых в воровстве уличил — ну и кончилось его думство. У Гороха батя-то на думу пуще всего полагался, вот и... Едва голову не срубили. Я мерно кивал, а сам смотрел на монахов. Те чинно расселись, не спорили, почти не беседовали. Только раскладывали себе еду и ели — как-то отрешенно, как будто роботы. Как будто мыслями они вовсе не здесь. И подозрения во мне крепли и расцветали буйным цветом. Тут и отец Кондрат прервал свой увлекательный монолог и поерзал: — А чтой-то они такие тихие все? Неужто тебя так перепужались? Когда раньше-то ездил, здесь все побойчей как-то было, хоть и божья обитель. — Они отравлены, — тихо произнес я. — Не знаю, чем. И епископа кто-то травит. Здесь, Кондрат Львович, паук обосновался, чья паутина весь этот двор охватила. — Так... — у него даже голос просел. — Так делать что-то надо! Не по-божески поступаешь, сыскной воевода — сидишь и молчишь! — Делать надо, но с умом, — возразил я. — А то мы только паутину и накроем. А надо паука изловить. Да не просто изловить, а доказательства иметь, чтобы никто не попрекнул, что мы ваших коллег раскулачиваем почем зря. Вы хоть представляете, что будет, если мы обвиним монаха в отравлении и финансовых махинациях? Святой отец помолчал, пожевал губами, а потом признал: — Плохо будет. Окромя нас-то тут никто не был, да и не пустят сюда особливо никого... — Вот именно, — поддакнул я. — Этот кто-то тянет огромные деньги с церкви, и ради такого куша несколькими жизнями явно не погнушается. Может, кто уже и умер от травок этих, а для всех — естественная смерть. Тут у меня в душе тревожно тренькнуло. Естественная смерть! В кабаке или трактире, где я сегодня был, мужик помер тоже «естественной смертью»! Как связывается святая обитель епископа Никона и грязный придорожный трактир, я объяснить не мог, но интуиция опять взвилась и просто требовала, чтобы я пораскинул мозгами. Я и пытался, но наблюдения то и дело меня отвлекали. Вот один из монахов потянулся за добавкой каши и долго скреб черпаком в пустой посудине — точно не видел, что там ничего нет. Вот другой набрал в рот каши и чихнул, а потом тупо смотрел на перемазанное одеяние и скатерть — словно не осознавал причинно-следственных связей. Вот еще один перекрестился с ложкой, зажатой между пальцев. Я, конечно, не эксперт, но, по-моему, настоящее святотатство. Только вряд ли сам чернец это осознает. Ох, и далеко тут все зашло... Отец Кондрат понаблюдал-понаблюдал, а потом покачал бородой: — Неладно, Никита Иваныч. Ох, неладно! — Вы тоже это видите? — утвердительно сказал я и вздохнул. — Не представляю, что делать. Наверняка этот паук — отец Ираклий, но как его прищучить... — Бог поможет, — так уверенно отозвался святой отец, что мне прямо захотелось поверить, а он продолжил. — Бог и своевременное вмешательство. Вот в это мне верилось больше. Отец Кондрат явно не обладал особой наблюдательностью и дедуктивным методом, но за правду-матку был готов переть, и это несколько утешало. Вот только что мы можем вдвоем против целой обители? Ужин подходил к концу, и я поднялся, негромко шепнув союзнику, чтобы спрятал кашу. Воду пришлось плеснуть прямо на доски пола, но она сразу куда-то просочилась и впиталась, так что нельзя было сказать, сколько мы выпили, а сколько пролили. Глядеть на это было почти что тяжко, я невольно облизнул сухие губы, но деваться было некуда. Пока Кондрат возился с кашей, я проскользнул между рядами. Епископа Никона тут не было, но я приблизился к головному столу и смиренно вопросил: — Здравия желаю. Не подскажете ли, как найти отца Ираклия? — Я это, — мне навстречу поднялся высокий и крепкий мужик лет тридцати пяти, мощного сложения которого не скрывало даже мешковатое одеяние. — А ты — поди, сыскной воевода? Моя форма была уникальной, поэтому ничего не оставалось как признать: — Да, я. Гражданин епископ сказал, что вы можете дать пояснения по поводу всего, что происходит в монастыре. — Могу, — явственно усмехнулся тот и елейно уточнил. — Что желает увидеть воевода-батюшка? — Воевода-батюшка желает узнать, кто занимается отчетами, которые приходят сюда со всего царства, — в тон пояснил я. — И еще желает узнать, как и где подсчитываются расходы и доходы. — А, это можно, — Ираклий улыбнулся. Я уже видел такие улыбки. Это была улыбка хищника; угроза, которая более слабого противника должна была повернуть в трепет. — Трапеза окончена! — зычно выкрикнул отец Ираклий. Монахи начали подниматься, и мне вдруг снова стало страшно. Это напоминало мне фильмы про зомби-апокалипсис. Неловкие фигуры, неуверенные движения, зато потрясающее единство... Я, возможно, сбледнул с лица, потому как отец Ираклий ласково мне улыбнулся: — А не устали ли вы часом, батюшка сыскной воевода? Может, приляжете? Я вам и комнатки с отцом Кондратом отличные подготовлю. — Одну комнатку, — хрипловато произнес я, стараясь не глядеть на покачивающихся, словно пингвины, монахов, что нестройно проходили сквозь узкие двери столовой. Оставаться одному в этом зомби-царстве не хотелось, да и подвергать союзника риску — тоже. — Ай-ай-ай, — поцокал языком мой противник. — Нехорошо, сыскной воевода. Али искушению дьявольскому поддались? Али содомским грехом соблазнилися? Я оглянулся на преподобного отца, что мялся возле нашего стола, явно не зная, что делать, и вежливо отбоярился: — Никак нет. — Ну, как скажете, — отец Ираклий мирно улыбнулся, но никого бы эта слащавая улыбка не обманула. — Сей же час прикажу комнатку вам подготовить... со всеми удобствами. Ох, как нехорошо прозвучало... Я уж даже подумывал, не переночевать ли на конюшне... Останавливало то, что показывать свой страх противнику нельзя. А еще то, что я так и не знал, куда наших коней и повозку задевали. Возможно, выбраться отсюда будет очень и очень нелегко. Оставалось только молиться, чтобы все обошлось, но ни одной молитвы лично я не знал — надеялся только, что отец Кондрат знает больше. *** Ночь прошла муторно. Я никак не мог заснуть и постоянно слышал, как на соседней койке ворочается преподобный. То ли от нервов, то ли оттого, что койки тут были жесткими и узкими, а сам отец Кондрат — толстым и пузатым. А еще голодным. Я крутился на тонком тюфячке, набитом шелестящей соломой, которая то и дело норовила пролезть между прохудившимися нитками и впиться в бок, и отчаянно размышлял. Выбраться отсюда, не привлекая внимания, возможности нет. Отослать весточку — тоже сомнительно. Но вдвоем в прямом бою нечего было и думать победить армию опоённых монахов, а больше ничего на ум не шло. Еще был вариант признаться во всем епископу Никону, но поверит ли он? А если и поверит, то станет первым кандидатом в заложники. Я видел взгляд отца Ираклия и был готов поклясться — этот не остановится ни перед чем. — Охохонюшки, — тихонько вздохнул преподобный, когда за окном уже начало светлеть. — Все бока отлежал. — Я был бы счастлив, если бы это было единственной нашей проблемой, — меланхолично откликнулся я. — И то верно, — Кондрат покряхтел и зашуршал тюфяком. — Как я Саввушке-то объяснюсь, что пропал? Он, поди, места себе не находит. — Это если заметит, что вас нет, — попытался я его успокоить. — Может, творит — и не замечает ничего. Преподобный, видно, окончательно устал лежать и поднял куцую подушку повыше, поднимаясь на постели сидя. Голос его прозвучал мрачно, но с вызовом: — Зря ты так, Никита Иваныч. Савва Игнатьич хоть человек божий, а все ж таки честный. Кажный божий день ко мне заглядывает... чаю испить. С чего б ему и нынешним вечерком не появиться? Ты, поди, думаешь, что он юродивый? — Свободный художник, — отмазался я. — Волюшки в нем и впрямь немеряно, — почти ласково отозвался отец Кондрат. — А веришь ли, что он когда-то при монастыре обучался? Не в этом, а в Тишинской лавре. В послушниках бегал, покуда талант в нем не открылся... Я слушал рассеянно. Судьба Новичкова — это не то, что беспокоило меня в данный момент, но мысли у меня уже настолько замылились, что ничего путного явно бы в голову не пришло. И я вздохнул: — А почему послушником? А высшего образования не получил? На батюшку я не смотрел, но слышал, как он поморщился: — Слова у тебя мудреные. Сиротинка Саввушка, при монастыре рос. Не в монахи, так хоть какое дело в руки дают. Там за кисть-то впервые и взялся. А уж как разведали святые отцы, что он там для себя малюет — так и выгнали взашей. Я тупо хлопнул глазами, глядя в стену. Раз, другой... И тут меня осенило! — Кондрат Львович, — я чуть не поперхнулся, когда пытался понизить голос, — скажите, а послушники — они вместе с братией едят? — А как же, с братией, — негромко прогудел священник, но вдруг осекся и повернулся ко мне — аж доски в кровати скрипнули. — Али ты про трудников речи ведешь? Ох, и неглуп ты, сыскной воевода! Я ни про каких трудников слыхом не слыхивал, но с надеждой воззрился на отца Кондрата. Тот возбужденно отбросил покрывало и спустил с кровати ноги в исподних штанах. Видимо, в нем проснулась жажда деятельности. — Трудники-то, и верно, отдельно от братии кормятся. Миряне! Некоторые и в дома отлучаются, ибо не готовы еще от мирского отрешиться. Да того и не надобно от тех, кто в церкви не путь свой видит, а токмо просветление. Их-то, поди, варевом этим бесовским не потчуют — а как заметит кто вне стен-то? Давай-ка, Никита Иваныч, поспешать будем. А то как петухи пропоют, чернецы поднимутся... — Минуточку, — запротестовал я. — Нам надо пробраться незамеченными. Это возможно? — Да Бог его знает, — в сердцах откликнулся преосвященный. — Обыкновенно в монастырях никто не караулит, все про всех все знают — и довольно того. Но тут уж такие поганые дела творятся, что уж и не знаю, что сказать, сыскной воевода. — Ладно, — я тоже решился, вылезая на прохладный предутренний воздух. Портки натянул, сапоги... Умыться было негде — рукомойник был пуст, но это меня не сильно огорчило, хотя поплескаться в холодной воде было бы неплохо. После бессонной ночи-то. Ничего, тайная прогулочка с отцом Кондратом быстро меня взбодрила. Сначала пробирались по темнющему коридору, стараясь ничего не задеть и ничем не заскрипеть; потом выбрались на сереющий предутренний свет — и я, бодро клацая зубами, сразу вынырнул из ночного отупения. Даже кросс пробежать захотелось! Желательно, чтобы на финише еще заветная будочка была с окошком в виде сердечка... Отцу Кондрату, конечно, было сложнее, чем мне. Когда еще на улицу выбирались, он с трудом не скрипел досками пола, а теперь торопился и шумно сопел, стараясь двигаться побыстрее — и холодно было, и неуютно. — Тут, — он махнул рукой вперед, когда мы отошли почти к самой стене. — К воротам поближе, от святая святых подалее. Я кивнул и огляделся. Домик для мирян был небольшим, а вокруг раскинулись огороды. Очень аккуратные огороды, надо сказать. Мне они напомнили родительские фотографии «на картошке». Натуральные колхозные, только вместо сельсовета — церковь. — В обход лучше, — посоветовал преподобный. — А то ежели прямо к двери сунемся, то тут псарня. Такую тявкотню поднимем, что нас в самом Лукошкине слышно будет. Разумно. Я кивнул и двинулся кружным путем за отцом Кондратом. На сортир в сторонке глянул с тоской, да не до того было. — Ну, помолясь, — осенил себя крестным знамением преподобный и толкнул неприметную дверцу позади казармы. Там было тихо, и оказавшись за порогом, мы дружно облегченно выдохнули. Кажется, вылазка получилась удачной. Если повезет, узнаем что-нибудь или даже выбраться удастся — переодевшись, или в телеге под сеном, или еще как... Я особо следил, чтобы следов за нами не оставалось. Здесь, в отличие от тех помещений монастыря, что я успел увидеть, было довольно светло. Сравнительно, конечно — фитилек масляной лампочки едва теплился, но и это показалось мне роскошью. Просторные сени явно использовались для технических нужд — лично я углядел, когда заходил, рассыпанное на полу зерно, а в углу притаилась пара мешков, набитых неизвестно чем. Я, не различив поначалу, что это мешки, даже в сторону шуганулся. Отец Кондрат открыл следующую дверь и негромко пояснил: — То — сени, а сейчас на мост пройдем. Оттудова либо в кухню, либо к горницам. Кельями покои для мирян называть неполож... — тут впереди что-то всхрапнуло, метнулось — и отец Кондрат, даром что тяжелый и с округлым пузом, отскочил назад, едва не сбив меня с ног. Я прикусил язык — в прямом и в переносном смысле, что позволило мне не скомпрометировать себя непотребной бранью на церковной территории. Где-то рядом загремело ведро или что-то подобное — звук был жестяной, и я вломился в дверцу, костеря себя за то, что позволил лицу штатскому проходить первым. Идти вперед следовало мне! У меня и реакция получше, и погоны как-никак ношу... Однако драться было особо и не с кем. В глаза мне бросился стол с небольшой лампадкой, а за ним прижимался к стене, прикрываясь ведром, щуплый парнишка. Возраст его я определить затруднился, но не больше двадцати, пожалуй. — Ох ты ж, Господи, — загудел где-то позади отец Кондрат. — Вы целы? — позвал я, не спуская взгляда с противника. — Цел, — ворчливо откликнулся преподобный. — Токмо будто в луже с устатка великого повалялся. — Прощения просим, — жалобно вякнул парнишка, опуская ведро. — Ты что творишь, ирод проклятущий? — сходу напустился на него отец Кондрат, а я едва подавил смех — мокрым преосвященный был, «как мышь». Видно, раньше ведро было полным. Ну... Тут я оценивающе поглядел на рясу, на залитый пол... Ладно, полведра. — Прощения просим, святой отец, — уже спокойнее повторил незадачливый охранник. — Я здесь караул нес, прикемарил маленечко, а тут на меня как надвинется что большое да черное — ну я и струхнул. — Так к Господу нашему, к Отцу-вседержителю али к Богородице святой воззывать надо было, а не ледяной водой — да в рожу преподобному отцу, — уже тише буркнул отец Кондрат. — На Бога надейся, а сам не плошай, — шмыгнул носом паренек. — Вы только скажите, я любое послушание приму, токмо не сердитесь, Бога ради. Кондрат Львович только рукой махнул, отер бороду да вздохнул: — А не рановато тебе в монахи-то? Не постреленок уже, чтобы среди сиротских бегать, да маловато тебе годков, чтобы от жизни окаянной устать. — Так мамка у меня осьмой раз брюхата, — печально поведал парень. — И уж две двойни принесла, а щас, стало быть, и третью принесет, ежели по брюху судить. Невмочь мне дома-то... А в монастыре хорошо да покойно. И тихо! Я невольно фыркнул. Отец Кондрат сердито дернул шеей и, совсем успокоившись, проговорил: — А ты, Никита, не смейся. Грешно над несчастными да убогими смеяться. Как звать-то тебя, страдалец? — Гаврила я, — чуть осмелел парень. — А по батюшке — Ипатьевич. — Рано тебя по батюшке звать, — добродушно погрозил ему пальцем преподобный. — Ты мне лучше скажи, что за беда у вас приключилась, что вы дозорного тут поставили, да еще и такого хилого? — Так кажный одну ночку дежурит, без исключениев, — насупился Гаврила. — А беда... Ох, святой отец, и сами знать не знаем, ведать не ведаем. Грешно такие речи при доме Господа вести, а говорят, что тут злое колдовство гнездо себе свило. Поначалу-то навроде и незаметно было. Но одно, другое, третье — все одно к одному. А уж как забеспокоились — так епископ приказ издал, что никому без особого разрешения за стены и не выйтить. Я тут ажно третий месяц сижу. Прошеньице мое аки сгинуло. Так и не знаю, разродилась ли мамка моя да кому я братом стал. И раньше-то при любой печали можно было к любому из монахов пойтить — они и утешут, и мудрость явят, и на путь наставят. А сейчас — смурные ходят, как в воду опущенные. Ни тебе леденчика сладкого, ни слова доброго. Мы с отцом Кондратом только переглянулись. Собственно, ничего особо нового не услышали, как вдруг... — Вас, верно, дядька Михайло сюда позвал, да? — с надеждой вопросил у нас паренек. — Знаю, грех это великий — братию обманывать, да уж совсем худо стало. Отец Кондрат уже явно собрался что-то спросить, но я ткнул его в бок — очень невежливо, надо сказать — и осведомился: — А дядька Михайло — это кто? — Дак дядька! — разъяснил мне, непонятливому, Гаврила. — Михайло который. Он же в Лукошкино поехал совету просить али помощи. А вы его не видали, что ль? — А как дядька выглядел? — снова не дал я сказать преосвященному. — Да как... — явно призадумался парень. — Обыкновенно! Косица да борода. Росту среднего, да и возрасту — тож. Он тут дочкин грех отмаливал, что без мужа в подоле принесла. Но хоть он на нее ругался не по-христиански, а все ж любил. Невмоготу ему тут сидеть было, пока она там с дитем. Вот и вызвался сразу, как разговоры пошли. У меня сразу в голове всплыли слова Еремеева: «...внуков бы нянчить, а не штаны по кабакам протирать»... Я втянул воздух носом и отчаянно понадеялся, что все мои догадки — это просто бред милиционера, которого хлебом не корми, а дай дедукцию на пустом месте выстроить. Тут отец Кондрат не удержался — и так меня в бок ткнул, что я едва к столу не отлетел. — А скажи мне, отрок, от кого вы тут охранный пост поставили? От злых колдунов али еще от кого? — На всякий случай, — горько опустил очи долу паренек. — Не драться, конечно, рази ж мы драться обучены? Так, народец поднять, ежели что случится... Али не пропустить, ежели тоже что случится. Спокойней так немного. — Ясно, — я потер ушибленные ребра. — А скажи, есть ли возможность отсюда выбраться? Дядька ваш как-то же выбрался? — Долго оказию поджидали, — нахмурился парень. — А вы разве не могёте? Вы ж из самой столицы, вас, поди, не задержут. Али вы нам подмогнуть хотите? — Хотим, — кивнул батюшка и скосил на меня глаза, словно ища одобрения. — Иди-ка, сын божий Гаврила, разбуди остальных. Да тихонечко, смотри! Опасность поблизости, слышал? — Как есть, — торопливо закивал парнишка и дунул куда-то в сторону. Я только услышал, как дверь скрипнула. А потом... Потом услышал, как скрипнула дверь за нашими спинами.