«I torture you Take my hand through the flames I torture you I'm a slave to your games I'm just a sucker for pain I wanna chain you up I wanna tie you down I'm just a sucker for pain» ("Sucker for Pain" — оригинал Lil Wayne feat. Wiz Khalifa, Imagine Dragons With Logic, Ty Dolla Sign & X Ambassadors)
https://zvuk.com/track/45223752?utm_source=zvk_button
От него не требуют скандировать: «Hail Hydra», и это логично — оружие не приветствуют и не ждут того же взамен. Существует чёткая инструкция по его применению. Оружие не наказывают, если оно даёт осечку. Оружие не сожалеет о том, что цель миссии не достигнута. Но он — необычное оружие, у него есть головной мозг. Каждым новым утром он ощущает себя иначе, но не знает об этом. Всё присущее ему зачищено и отгорожено; чужеродное инкрустировано заново, впаяно как родное, — всё по-другому, кроме одного — Nucleus accumbens*. Неосознанные и нереализованные желания, неизбежно просачивающиеся сквозь перегородку капли эмоциональной памяти копятся и временами рвут резервуар. И всё ускоряется, если получает резонанс извне. Его оружейники это знают и без устали трудятся над стабилизацией. Созданное богом, живое, тёплое, дышащее, рождённое воспринимать действительность всеми органами чувств, — даже если разрядами электричества по нейронам до сопливой жижи, — перепрограммировать тяжко. Они не боги. Он стабилен. Его прикрывают двое и третий контролирует ход выполнения задания по агентской связи. Зимний Солдат ликвидирует двойного агента, перед этим сняв двоих его сотрудников в доме напротив, и возвращается. Ночная Прага, окраина старого города. Он ступает словно тень по узкой, скудно освещаемой улице, вымощенной брусчаткой. Взгляд почему-то скользит по выпуклым, лоснящимся после дождя камням под ногами; по низкому бордюру, отделяющему тротуарчик вдоль бутиков; по витрине с мягким неоновым светом и вдруг царапается о что-то за толстым стеклом, остро, неприятно, вынуждая посмотреть туда ещё раз: форма сержанта пехотных войск американской армии времён Второй мировой на манекене западает через дыры зрачков куда-то, бултыхается там, полощется цветом хаки и возникает периодически в сознании, как не умеющий плавать, но отчаянно стремящийся выжить; лезет с назойливостью лесной мошкары. Домелькалась. Он встаёт как вкопанный. Не моргая, смотрит перед собой. Да ведь он спит. И во сне отчётливо ощущает обволакивающий воздушный поток. Нет, это не полёт. Падение. Чей-то крик сверху обрывается на пределе утраты надежды. Его прошибает холодный пот. Он делает неуверенный шаг, странно взмахивает руками, словно пытаясь за что-то ухватиться, оступается, брусчатка поднимается на него отвесной стеной ущелья и со всей дури впечатывается в лицо. Боль есть боль. Её можно называть как угодно — процедура, дознание, стабилизация, обнуление, — от этого она не перестанет быть болью. К ней привыкаешь — к имени, характеру, интенсивности, частоте. Сливаешься с ней воедино и в какой-то момент не можешь явно идентифицировать, хочешь ли ты боли или она необходима, чтобы чувствовать себя живым. Существование становится таким пресным без. Вначале ждёшь её, потом двойную порцию, тройную. Потом желаешь иной, более качественной, разнообразной боли. Ищешь её, нарываешься, вынуждаешь делать тебе больно, причиняешь боль себе сам, пока тебя не убивает последняя её капля. Причинить боль кому-то — естественно. Убить — оказать услугу. Кто говорит о боли как о наказании? Сила боли — это показатель, насколько ты живой. Держись за неё всем, чем сможешь. Без боли ты мёртв, когда она — единственное в твоей жизни, когда все твои чувства — только боль, а эмоции вызывают лишь те, кто её регулярно доставляет. Разве все люди не делятся на два типа? — Моя миссия выполнена. — Ни слова больше. Всё верно, не поспоришь. Но прецедент налицо. Пирс сдаётся, его авторитетные внушения сегодня не работают. Терпение в отрицательной зоне. Дёшево срываться и снова бить по лицу голыми руками — унизительно для себя самого, даже пошло как-то. Тем более в чувство-то его уже привели, и смотрит он по-другому, будто бы осмысленно (бред какой-то) со скрытой угрозой за тонкой радужкой, но почему — вот это и есть вопрос. Брок рыщет глазами, готовый в любой миг сорваться с места, как цербер с хозяйской цепи, но это ложь. Рамлоу — зверь дикий, голодный до иссушенной требухи в брюхе. Он жрёт чужую боль жадно, ненасытно, давится, хлебает цистернами. Сейчас он смотрит так не впервые — ловит в глазах под свисающими космами еле читаемый вызов. Во встречном взгляде Брока горит огонь от созерцания лакомого куска, от предвкушения сладкой истомы после почти нестерпимого напряжения; смотрит красноречиво: «Дай мне повод. Сделай что-нибудь. Пошевели одним пальцем, посмотри не так, и я окажусь рядом». И глубоко дышит, сжимая и разжимая кулаки. Ждёт, когда угощение поставят на стол перед ним одним — а сегодня у него точно будет пир, потому что их секретное оружие вышло из строя, и теперь дело за Рамлоу. — Давай же, детка, — подмазывает сиплость голоса елеем, за волосы оттягивая голову Зимнего назад; другой рукой сминает его щёки, — открой ротик и расскажи своей няне что должен. — Брок, ты бы... — без особого энтузиазма вдруг заговаривает напарник, невольно озираясь. — Схера ли?! — гаркает тот, не давая закончить фразу, потому что ему тоже надо как-то закончить, а он не видит — как; конца не представляет себе, который, ох, как нужен. Чёртов Зимний вдруг решил, что ему нужно поискать у себя где-то, наверное, в жопе (в башке-то зима), что он ёбаный Барнс. И сидит ведь, сучка такая, и слезу глотает, и тут же сопит в ярости и волчарой зыркает — да так, что все ссутся по углам, а старина Рамлоу должен опять за ними подтирать. Так уж вышло, что только он может подходить к Зимнему на расстояние гораздо ближе, чем те, кто ещё два метра назад кладут в штаны. — Камеры же... — И смотрит на фиксаторы подлокотников. — Да неужели! — осклабливается Брок, знает, что причина волнения не там. — Не думал, что ты стеснительный, — хватает что под руку попало, швыряет в чёрные стеклянные глазья под слегка заинтересованный взгляд с кресла. Он на грани эйфории, весь — акулье обоняние. Рявкает остолбеневшему напарнику: — К двери, живо, и притворись, что ты сдох, если только не хочешь по-настоящему. Брок единственный, кто имеет доступ плюс-первого уровня, когда объявляется "Код семнадцать". Он знает, что желающих на его место нет и заменить его эффективно пока никто не может. Такое порой случается, когда Брок делает что хочет, в обмен на результат. А результат — выбить у Зимнего отчёт любой ценой, когда он нестабилен, до обнуления, потому что после него это уже следующий Зимний, который нихера не помнит. Сегодняшний — позарез всё ещё нужен, миссия выполнена, но всё прошло не так. Перед смертью пражский двойной о чём-то говорил со своим палачом, когда почему-то забарахлила связь; плюс пришлось тащить на себе кое-кого до самого этого трона, потому что приводить в сознание вырубившегося Зимнего без особой надобности вне этих стен означает подвергнуть свою жизнь и жизни сослуживцев смертельной опасности, что тождественно намеренному выведению из строя солдат Гидры. Пирс рвёт и мечет и ждёт оба рапорта в кратчайший срок. Он толкает голову Зимнего так, что слышится звук хруста шейных позвонков, становится напротив: — Я весь внимание и нетерпение. Сегодня он и не напрягается особо, даже забавно ему, что агент с осипшим голосом по имени Брок Рамлоу на несколько порядков выше остальных по параметрам, которые Зимний способен оценить. — Я носил форму сержанта, — слышится будто издалека десятков лет, и Рамлоу закрывает глаза, сжимает губы до белого. — Помню винтовку... И этой руки у меня не было. Но... где я воевал? — Мне это до пизды, детка, — вскидывает брови Брок. — Не надо рыться в своей морозилке так глубоко. Дай отчёт о сегодняшнем задании, просто дай его, и я не сделаю тебе больно. Врёт. Он сделает очень больно. Он сам вынудит его. — Я знал, — с обречённой улыбкой на подрагивающих губах шепчет человек в пижаме, — что за мной пришлют именно тебя, сержант Барнс. — Меня зовут... Джеймс... Бьюкенен Барнс? — невинный взгляд устремляется на Брока. Рамлоу вздыхает, чтобы даже не успокоиться, а выпустить пар, дать себе отсрочку, потому что пылкая ярость уже наплывает пеленой. Он сплёвывает себе под ноги и мотает головой из стороны в сторону, подступает вплотную, кладёт руки поверх окольцованных предплечий Зимнего и упирается лбом в лоб, бодая его в спинку кресла: — Нихуя, — вдыхает ставшую уже привычной смесь запахов машинных масел, палёной проводки, чего-то медикаментозного и просто человеческого. Лёгкий дурман ложится мутной поволокой. Брок скалится секунду, понимая, что момент настал, отталкивается назад и рывком достаёт шокеры-дубинки, одним из которых тут же бьёт по скуле для разминки, им же возвращает голову Зимнего в прежнее положение, чтобы глаза в глаза. — Ты расстраиваешь свою няню, детка. Только представь себе, что будет дальше... У Зимнего дежавю, он не помнит точно, что это такое, но, ощущая пока что неактивный шокер, сползший по его телу от подбородка до пуговицы на брюках, он знает, что будет дальше. — Он сказал, что из меня сделали хуже, чем наёмного убийцу. Что мне нужно поговорить со Стивом Роджерсом. — Смотрит, будто ждёт поощрения. — Хорошо, хорошо, Солдат, ишь ты, затараторил! — покручивает дубинки, ухмыляясь, подмигивает бледному напарнику. — Но, вижу, что это не всё. Продолжай, что ещё рассказала тебе двойная шлюшка, перед тем как ты отправил её на чешские небеса? Зимний замолкает на несколько секунд, опуская голову, хмурится. Потом мрачно глядит исподлобья и говорит тише, ниже: — Что Брок Рамлоу — русский шпион. Дыхание Брока останавливается вместе со взглядом, полным изумления; ему быстро удаётся с этим совладать, но Зимний зачем-то внимательно смотрит на напарника Рамлоу, и тот сперва столбенеет, а, сообразив, ретируется за дверь. Брок выпрямляется, не отрывая тяжёлого, тёмного взгляда от Зимнего, качает головой: — Что ж ты лажаешь-то так, Баки? Ведь можно было по-человечески. Просто попросить. — Улыбается и делает глубокий вдох — есть ещё несколько минут. Зимний не вырубается от шокеров-парализаторов, даже если на полную мощь и при этом чередовать с ударами по особо болезненным точкам. Не кричит. Только дрожит и потеет от перенапряжения. Капа нет — да и зачем он, если электрическая дубинка вместо него во рту. Вторая внизу. Всё по инструкции. Рамлоувской. Зимний принимает всё, что ему предлагают. Покорно, не гнушаясь. Ведь ему это ещё нужнее, чем его мучителю, потому что только через боль Зимний с каждым новым утром всё быстрее вспоминает себя и собирает этот пазл до последнего кусочка. Потому что Nucleus accumbens. А они — не боги. Перед тем как дверь чуть ли не срывается с петель, Рамлоу успевает сделать одну важную вещь и вырубает свет. Зимний не даёт ворваться всей толпе скопом, встречая в проходе по двое-трое, сочетая рукопашный и отбиваясь от пуль. Стрельба вначале удивляет, но быстро становится ясно — они не целятся на поражение, приказа убивать Зимнего не было, и это облегчает борьбу. Рамлоу на подхвате, зачищает. Главное — выйти наружу как можно скорее; с Зимним эта задача решаема. Попасть под подозрение Пирса даже на какое-то время означает полное дерьмо. Может, хуже. Они умеют быстро бегать, путать следы и исчезать. — Буду скучать, — криво усмехается, второпях застёгивая молнию ворота чьей-то толстовки, раздобытой в процессе побега. Ему не особо хочется долго оставаться с Зимним наедине вне привычных толстых стен, когда он нестабилен и не обнулён. Мало ли, что он может припомнить, процесс-то запущен. — Не забудь передать Роджерсу горячий привет от своей няньки, детка! — Берёт под большой козырёк бейсболку и скрывается из поля зрения. При слове скучать что-то скребётся в груди доли секунды. Он идёт впервые вот так: и совсем просто, и не просто совсем. Капюшон, высокий ворот, тёмные очки, перчатки. Кому надо — узнает. — Баки? — ...★★★★★