Imagine Dragons "Monster"
http://pesnimp3.ru/342-imagine-dragons-monster.html
Бухарест-2
— Он. Опять. Пришёл, — Лáла шёпотом отчеканивает каждое слово на ухо подруге и наблюдает за реакцией, зачем-то кокетливо щурясь. — Сама обслужишь или? — Даже не вздумай, — без намёка на шутки отвечает Эйш, сверкнув глазами. Девчонка на него запала. Баки стыдно. Он почти не верит, что способен на такое. Мог ли он раньше использовать чью-то привязанность, преданность, любовь? Или сейчас ему просто удобно списать всё на Гидру? — Можно вопрос? Только, мне кажется, он не очень... деликатный. — Она нарушает правила — сидит с клиентом за столом. — Если только не очень, — улыбнуться получается неожиданно вымученно, потому что сегодня она смотрит гораздо чаще туда, куда ей следовало обратить внимание намного раньше. — Почему ты не снимаешь перчатку с левой руки, даже когда ешь? Итак, вот он — вопрос, которого он ждал месяцев пять с момента, когда она его заметила не просто как клиента. И у него всё ещё есть выбор между совестью Баки и целью Зимнего. Какие знакомства? Он и не думает их заводить. Так, приходит сюда изредка заказать свой дневной кофе и позволяет себе только украдкой бросить короткий взгляд из-под козырька бейсболки. Он умеет за полсекунды заметить-увидеть-разглядеть намного больше, чем простой человек за всю жизнь. И, попивая латте (здесь, в Бухаресте, вдруг открывает для себя этот вкус и основательно подсаживается на кофе) за столиком понравившегося (отсюда удобно «уходить») кафе, он в основном смотрит за окно. Он не любуется городскими пейзажами, не засматривается на горящие вывески, не провожает взглядом женские прелести. В основном вычисляет тех, кто может прийти по его грешную душу. Выискивает просто на автомате и даже в тех, у кого женские прелести. Несмотря на то, что прошло уже одиннадцать месяцев со дня его приезда в Румынию, он не сомневается, что за ним придут. И как она только могла разглядеть в нём хоть какое-то подобие претендента на бой-фрэнда. — Это протез. На минуту воцаряется молчание, и он наблюдает, как прямо напротив происходит взрыв, явивший вселенную; туман, обернувшийся утренним инеем; ураган, принесший осадки, и радугу после дождя. Всё намного хуже, чем он предполагал. — Тебе было очень больно? — В тёмно-карих глазах — река в сезон паводка. — Не помню. Я без сознания был. Она головой мотает, брови домиком: — Но что с тобой случилось? — Автомобильная катастрофа. В её взгляде столько оттенков ошеломлённого сочувствия, сострадания, почти физической боли, и река уже за берегами. Румынский бог. Больше пяти минут ему этого не выдержать. — Но... — спохватывается Эйш, быстро утирается, носом шмыгает. — Она... как настоящая. Если бы не перчатка, я бы ни за что не догадалась. А можно я... — И тянется своей рукой — дрожащей. Он отодвигается, давая понять, что нельзя это. — Очень хороший протез. Современный, — терпение на исходе. Баки хочет уйти и забыть — Зимний хочет завершить миссию. — Послушай, я... не хочу об этом говорить. Правда, надо идти, мне очень жаль. — Себастьян! — вскакивает за ним как ужаленная. «Ты настоящий отморозок, Барнс. Конченый, — мысленно обращается он к себе, пока она сзади семенит, как собачонка, которую прохожий приласкал и сосиской угостил. — И Гидра тут не при чём». — Извини меня! Я не должна была... — Это ты извини. Вымотался сегодня. Ему не встретилась та, с которой хотелось бы всего сразу и до гроба. Но разве сейчас кто-то говорит о любви? Любовь это... другое. Жалость — вот что она чувствует. Всё улетучится сразу же, как только он покажет себя во всей красе. Вот и хорошо. Зимнему нужно выжить и по всей вероятности любой ценой. Если раньше он готов был сдохнуть, но выполнить миссию — не, не так, он даже и не задумывался о том, чем может закончиться его задание для него самого, — то сейчас он отчаянно хочет жить. Хочет больше, чем Барнс. Зимний будто вытаскивает Баки с самого дна, чтобы выжить самому. Сейчас он чётко различает свои внутренние позывы и мотивации. Может ли это быть раздвоением личности, и при этом одна личность взяла на себя миссию спасти другую? Или только себя? Или обеих? Ему кажется, что он сходит с ума. Эйш подбегает, не чуя под собой пола, когда он в очередной раз появляется на пороге: — Что так долго не заходил? — Светится вся, краснеет. — Привет. — Улыбается, точнее воспроизводит тень той улыбки, которой ещё до войны валил девушек в десятку под рёбрами, как истинный снайпер. Эйш и этому рада, другого-то она всё равно не узнает. — Ой, прости, привет, конечно! — усаживается напротив, снова нарушая официантский устав. — Что-то случилось? Случилось. У него постоянно что-то случается. А в последнее время он себя особенным дерьмом чувствует. — Да так, — опускает взгляд. — Уже всё нормально, не бери в голову. — Что-то выглядишь не очень, синяки под глазами, — под козырёк бейсболки его заглядывает с материнской заботой. — Точно всё хорошо? Нет, он не расскажет, что снова провалялся в отключке двадцать восемь часов на ледяном кафеле ванной комнаты, а потом блевал прямо на себя. А на следующий день всё там разнёс: зеркало, раковину, стену. Ещё через день ремонтировал погром — проблемы с арендодателем не нужны. Он ещё не уверен, что готов смириться со своей протестующей совестью. Эйш не маленькая девочка, но как объяснить...Бухарест-1
Он живёт. Живёт страшно. Больно. Безумно. Погано. По-сучьи. Иногда начинает думать, что он всё ещё в крио-сне, а порой очень хочет в это верить. Какую-то часть времени живёт в обмороке. Иногда по несколько часов, иногда по двое-трое суток. Он бросил считать время, проведённое без сознания, — а смысл? Главная задача определить день и час очередной отключки, чтобы не оказаться в этот момент на улице, как это случается в первый раз, и ему крупно везёт, что при пробуждении рядом оказываются просто подвыпившие бродяги. Тогда-то он уже без колебаний решает залечь на дно в Бухаресте, используя один из своих комплектов «чистых» документов. Первые полгода вырубается стабильно раз в семь-десять дней. Просто выключается на ровном месте, как робот, у которого закончился заряд аккумулятора, где бы ни был, что бы ни делал. В первый раз это случается через шесть дней после смерти Александра Пирса. Он думает, что место Пирса сразу же займёт следующий. Но ничего не происходит в течение трёх дней, и он понимает, что в ближайшее время претендентов на обладание Зимним Солдатом не предвидится. Всё это время он не спит. Ложится на жёсткий матрас, на спину, руки за голову, ноги раскидает широко и глаза в потолок. Или спит, но не осознаёт из-за воспоминаний, которые то ли снятся, то ли просто возвращаются так — откуда ему разобрать. Капитан Америка — Стивен Роджерс. Джеймс Бьюкенен Барнс — Баки. На четвёртый день идёт в музей и как на лыжах с трамплина вылетает. Вспоминает так, что при этом не помнит, что делал минуту назад. Ощущение, будто ему из шланга в рот и в нос вода хлещет, не вдохнуть. Он не помнит, что ел с утра и ел ли он вообще, но помнит, что у Стива астма и "4F". А ведь это лишь малая толика воспоминаний о прошлом, но, видимо, из самых ярких. После случается та самая первая потеря сознания. Он идёт за продуктами, заворачивает за угол, а в следующий миг приходит в себя на помойке, куда его заботливо приволакивают двое бомжей и так же аккуратно снимают с него куртку и джинсы. Мучительный позыв на рвоту полураздетого парня нарушает их планы по снятию толстовки. Ему удаётся вернуть одежду, удерживая за шею одного из парочки рядом с собой — так, что на драные бомжовые кеды летят брызги, пока Джеймса не перестаёт выворачивать. Замухрыжка с великим страхом и не меньшим отвращением швыряет только что добытое и со всех ног пускается наутёк. Когда это случилось во второй раз, уже в Румынии, он пролежал на полу двое суток и пять часов. Стимулом к приходу в себя снова служит рвота. Когда это случается в третий раз, он берётся за бумагу и ручку, записывая дни и часы, продолжительность обмороков, а также пытается хотя бы примерно определить первые признаки надвигающейся потери сознания. Всё плохо, никаких явных симптомов не находится. Он понимает, что его организм испытывает какой-то дисбаланс, возможно, из-за долгого пребывания вне криокапсулы и препаратов, которыми его накачивали периодически и которые он теперь не получает. Он осознаёт, что оказаться в таком состоянии вне дома означает конец. И совсем неясно, какого прихода ещё можно ожидать дальше, особенно после того, как на третьей неделе с наступлением сумерек начинаются бредовые кошмары с подменой реальности, к которым на четвёртой неделе присоединяются невыносимые утренние головные боли и частые судороги конечностей, после которых долго трясётся правая рука, как у пьяницы; и в конце этой же недели являются приступы беспочвенной агрессии, когда лицо искажает гримаса слепой ярости и невозможно усидеть на месте, чтобы не раскрушить всё вокруг, включая и себя самого тоже. Несмотря на его особенный организм с сывороткой Золы, с высоким метаболизмом и супер способностью к выживанию и самовосстановлению, он чувствует себя совсем неважно. Основное время он тратит на борьбу с этими состояниями, смутно соображая, какие препараты покупать в аптеках, в каких дозах, и что с чем принимать — фармацевтам не объяснишь, что Зимнему Солдату в отпуске приспичило закинуться хрен знает какими колёсами. По старым связям выискивает одного из врачей, с которым довелось сотрудничать под прикрытием, встречается с ним в старом условленном месте. Он как только может кратко рассказывает всё, что с ним случилось, и что он успел вспомнить за этот период, пока врач осматривает его и попутно задаёт вопросы посуществу. — Если ты даже и не помрёшь, то кукушка у тебя съедет основательно. Но. Барнс. Всё это — не самое страшное по сравнению с тем, что тебя ожидает в ближайшее время, — заключает Михай Ионеску, укладывая медицинские приборы в контейнер. — Всё настолько плохо? — хрипит, язык еле ворочается в пересохшем рту — он хочет жить, но не так. Михай вздыхает, качая головой, будто стараясь подобрать слова, и Баки теряет терпение, несильно, но резко толкая в плечо: — Да не мнись ты. Я не для этого сюда пришёл. — А я и не мнусь, дружище. Варианты твои просчитываю, чтобы пулю ты себе в башку не пустил через неделю-другую. — Чёрт. — Обмякает со стеклянным взглядом на стуле, гремя левой по столу. — Слушай... у тебя есть возможность контактировать хоть с кем-нибудь из медиков, тех, кто тебя, эм-м, обслуживал все эти годы? — Нет. — Да. Глупый вопрос был, — теребит подбородок. — Так. Ну, тогда ещё глупее. Почему к Роджерсу не пошёл? Отворачивается. Зубами чуть не скрежещет. — Ты же понимаешь, — обосновывает Михай, — что в твоём положении это единственное разумное решение. После того, что ты мне рассказал, я ни на йоту не сомневаюсь, что он тебя вытащит, Барнс. Да что говорить — сам себя на распятие насадит, если понадобится и гвоздями приколотится, но тебя, сука, вытащит. Хмыкает, вроде усмехается, но без тени улыбки: — Поэтому и не пошёл. — Ну, знаешь... — разводит руками в недоумении. — Ты или тупо упрямый ублюдок, или тебе действительно мозги в сливочный пломбир упаковали. — Пусть будут оба варианта. — Он ещё и шутит, — безнадёжно отмахивается Михай и удобнее располагается за столом. — Я напишу всё, сколько и как принимать, что с чем можно, что с чем нельзя. В одной аптеке не светись, тебе надо много. Лучше заказывай по интернету на разные адреса — ну, не мне тебе объяснять. Но. Барнс. Это тебе не поможет. Только очень слегка уменьшит твои физические страдания. О страданиях психических — тут, извини, не моя стезя. Но что я знаю точно, перво-наперво тебе нужны четыре "РС". Баки напрягается, морщится, безрезультатно пытаясь предположить значения загадочных букв. — Э, ну ты так резко не впрягай, — отшучивается Ионеску, продолжая записывать, — а то чего доброго пломбир твой потечёт, а морозилки нет. Запоминай свои четыре "РС": регулярный сон, регулярный стол, регулярный стул и регулярный секс. Для сна уже написал, та-ак, есть тебе надо больше, больше, чем мне или любому другому мужику, раза в три минимум, мясо с клетчаткой, овощи, бобы, слышишь меня? Ну, с последними двумя "РС" разберёшься сам, не ребёнок. Баки медленно мотает головой, вскидывает брови, прикрывая глаза, и нарочито страдальчески улыбается: — Как ты представляешь себе четвёртый "РС"? — Раз начал с последнего, значит, дела не так плохи! — радостно сообщает Михай, продолжая строчить. — Понимаю, что очередь из девочек не выстроится под твоей дверью. Хотя... — косится на металлические пальцы. — Чего только в жизни не встретишь. Журналов прикупи, что-ли. Глянь чего-нибудь, инстинкты сами заговорят. Но. Барнс. Я бы на твоём месте очень хорошо подумал, кто будет тебя контролировать. Особенно приём медикаментов и режим. И на тот случай, если ты вырубишься. Одному тебе не вытянуть. — Смотрит уже серьёзно, без хихинек-хаханек. Джеймс непроизвольно сглатывает, прикидывая перспективу: — Намекаешь на сиделку? — желваки ходуном. — Куда там намекаю. Прямым текстом. — Ионеску, я, может, со своей головой и на "вы", но задам тебе ещё вопрос — как ты представляешь себе сиделку Зимнего Солдата? — Ну... Хотя бы за расписанием и приёмом лекарств следить. Организм у тебя особенный, физически ты выдержишь и не такое. А вот... — он осекается, встречая взгляд, устремлённый на него. Мать твою. Михаю ведь приходилось иметь дело только с боевой версией Джеймса Барнса. А тут сломанный человек перед ним. И как же непривычно, оказывается, теперь в глаза ему глядеть, сколько там боли адской и беспомощности детской вместо бесстрастного взгляда ассасина. И что ж сказать-то ещё. — Может, всё же с девушкой познакомишься, ты парень-то видный, когда в порядке. Ну, а про это, — кивает на звёздное плечо, — придумаешь что-нибудь. Баки начинает смеяться, расходится, будто кто-то рядом непрерывно выпаливает шутки одну за одной, пока слёзы не выступают: — Может, и руку предложить, железную? — смехом давится, а самому бы взвыть, да так, что сам Дракула во сне скривится. — Если по-серьёзному, то тебе необходима профессиональная помощь с полным обследованием, сдачей анализов под контролем соответствующих специалистов. Надеюсь, что ты понимаешь все риски, отвергая единственно приемлемый для тебя вариант. — Слушай, Миха, — чешет затылок правой, — у меня есть сбережения, я бы мог хорошо платить, если ты... — Прости, дружище, но из меня сиделки не выйдет. Я себе не принадлежу. Могу, конечно, пока у меня тут контракт не закончится, проследить. Но только издалека. А дальше? — Сколько продлится этот период? — боится ответа, но он нужен. — Я не знаю, — звучит так безнадёжно, как больше всего и боялся Джеймс. — Слушай, я пробью по своим каналам, может быть, найду кого, но ты ж понимаешь, что это просто косяк на косяке и... — Нет, — обрубает. — Спасибо, друг, ты меня и без того очень выручил. — Лезет в карман за наличкой. — Ну ты отморозок. Неужели думаешь, что я с тебя деньги возьму? Имей совесть, Барнс. — Отодвигает блокнот, берёт контейнер и идёт к выходу. Баки стыдно. За всё это. За то, что кто-то его таким вот видит — на куски мяса и железа развалившимся. Советы даёт. К благоразумию призывает. Унизительно до спазмов в промежности. Протягивает руку для пожатия. Неловко всё получается, ведь это первый знакомый ему человек, с которым он общается после пусть и частичного, но возвращения памяти. — Если что, знаешь, где меня найти. Месяца два я ещё буду в Бухаресте. Давай, — Михай не выдерживает — обнимает, по спине широкой хлопает, — держись, брат.Бухарест-3
Домой Баки возвращается, озираясь чаще обычного. Главное, по дороге не думать о том, что он выдержал больше пяти минут. Вообще ни о чём не думать. Отвлекаться на всё подряд, чтобы только не думать, не думать, не думать, потому что хочется вспахать весь асфальт по дороге, снести изгороди, раскидать человек пятьдесят, среди которых есть и те, у кого женские прелести. Добравшись, первым делом — в ванную с намерением разнести опять хотя бы её, но сжимая зубы, контролирует, суёт голову под ледяную воду. Потом заваривает чай, прямо как нормальный, садится и только тогда начинает думать. Наворачивает чайной ложкой окружности по дну стакана, размешивает без остановки сахар, который забыл положить. Сколько в сутках пятиминуток? — Попрощаться пришёл. — Встречает Эйш у служебного выхода после её смены. Баки хочет по-хорошему. — Как? То есть... Ты куда-то уезжаешь? — спрашивает, а у самой горло уже саднит. — Да. — Надолго? Он хочет, но не может ответить, посмотреть в глаза никак не выходит. А она стоит перед ним, вся открытая, ждущая, взгляда его ищет. Господи. И что же это за драма-то такая случилась с ней, что она места себе не находит; ни есть, ни пить, ни жить как прежде не получается. Не выдерживает, поднимается на цыпочки, кладёт руки на плечи и прислоняется губами к губам, жмётся всем телом, хочет, просит. Его словно током бьёт от прикосновений, а она ещё и языком по узкой щёлочке между губами, как кисточкой по палитре, отрывается только чтобы в запале прошептать: — Себастьян... — Вот же, чёрт, хоть имя и выдуманное, но интонация зато вся к нему, к Баки обращена. Он ведь с девушкой последний раз ещё в первой половине прошлого века целовался, о большем даже и подумать страшно. И ему действительно страшно — страшнее, чем когда сумерки и тени по углам, страшнее, чем когда кровь вымороженная закипает и бьёт по венам, долбясь в макушку изнутри, потому что неизвестно, как его всё ещё мутный разум такую встряску воспримет и как тело отреагирует. Но тело реагирует быстрее его самого, руки находят всё, что им надо, поцелуй перестаёт быть невинным, и дышит Баки, как загнанный. Давно забытые ощущения дурманят и стекают вниз, копятся, набухают и пульсируют давнишним воспоминанием о тягуче-сладостной боли. Но будто не хватает чего-то, не то чтобы очень важного, — главного не хватает. Ионеску сказал бы, что он идиот с мороженкой в башке. Но только всё вот это сейчас — не то, не его, не Баки. И даже не Зимнего. И "пять минут" падают гирей на его чашу. Отстраняется. — Ради бога прости меня,— сам-то себе не простит. Баки не простит Зимнему, Зимний — Баки. — Встретится тебе ещё парень. Достойный. Прощай, Эйш. Всё. И так легко ему, будто груз с него сняли вековой. Ничего, поплачет и забудет. Это всё же не так трагично, как очередную кровь с пальцев смывать. А он уж как-нибудь выберется. В первый раз что-ли. Он почти не помнит имён девушек, с которыми в своей жизни встречался, да и их самих тоже, только действия, и то смутно и вперемешку, будто это была одна, только вся какая-то пёстрая, мимо летящая. Зато чётко помнит Пегги Картер. Почему? Вопрос тревожно ворочается в голове, стреляя в область сердца не пойми чем: почему, Стив?Прощай, Бухарест
Ещё одиннадцать месяцев он воюет сам с собой: сам держит оборону, сам прорывает, берёт города в осаду, освобождает пленных, калечит врагов на поле боя и лечит их же в лазарете. Баки и Зимний Солдат. Им почти удаётся найти компромисс. Потери сознания теперь не чаще раза в тридцать пять-сорок дней, и он научился вычислять и их: где-то минут за десять перед тем как вырубиться, он очень хочет есть, даже если сыт. Видимо, какая-то защитная функция организма — неизвестно же, сколько времени он будет в отключке. Год назад он и ел, не подозревая, что спонтанный голод — это признак. Баки понял, что если соблюдать прописанный Михаем режим, в том числе и питания, то можно выявить голодный приступ, предшествующий обмороку. Он живёт. Живёт дальше. Живёт лучше, если не считать вечного ожидания непрошенных гостей, которые однажды приходят. Во многолюдных местах Джеймс сосредоточен параноидально. Взгляд, устремлённый на него из-под навеса газетного киоска на рыночном развале, оказывается не случайным. Газета с новостями подтверждает догадки. Спешно возвращается домой, а там... Баки стыдно. — Помнишь меня? — Ты Стив. Я в музее читал про тебя. — Знаю, ты нервничаешь, и у тебя есть на то причины. Но зачем врать? — И вколачивает в себя последний гвоздь.★★★★★