Zimniy Soldat

Нас пятеро: водитель, рядом с ним сопровождающий с «зимней аптечкой» (необходимый арсенал стабилизаторов для суперагента) и мы втроём на задних сиденьях. Не хватает Наташи. — Как нога? — Зимний ловит очередной мой взгляд. Таращусь от неожиданности. — Хорошо, — отвечаю и понимаю, что разговор надо продолжать. Превозмогаю волну внутреннего протеста и стыда: — Из-за этого случая, с моей травмой, у тебя были проблемы с подполковником Заманским? Его открытый, прямой взгляд леденеет, уходит в сторону; тонкие ноздри расширяются, втягивая больше воздуха, губы сжимаются, и он снова отрешённо смотрит в окно. Чёрт. Я бы спросила о другом, но задаю именно этот вопрос, потому что должна, нужны его эмоции на подполковника и Оймякон. Диалога не получается — не это сейчас главное. — Всё в порядке, — неожиданно произносит он, по-прежнему глядя в окно. Катюха сидит рядом с ним и изображает отсутствующий вид, чтобы меня не смущать, полагает, что я пытаюсь флиртовать. Господи. Смотрю на их тесно соприкасающиеся плечи и думаю, что же лучше: сидеть вот так, чувствуя его тело, купаясь в его тепле, возможно, невзначай слыша его дыхание, и таять от невольного вторжения в личное пространство, или всё же на моём месте, напротив, воруя его глазами, украдкой лаская каждую чёрточку его точёного профиля, изученного мною за несколько лет через толстое стекло, и хочу оказаться сразу там и там. Как и всегда, очень банальные, но, тем не менее, несбыточные мечты терзают моё сознание до тупой, сжимающей беспощадной хваткой боли в сердце, до горячих и горьких слёз первой любви, застрявших распирающим комом в горле. С его лица уходит минутная тень глубоко подавляемой ненависти — именно так я характеризую его реакцию на Заманского. — Я этому очень рада, — и сейчас радуюсь я дрожащим голосом, — потому что это моя вина, а ты... ты очень хороший учитель. Он снова смотрит: — Я не учитель. Я — тренер. — А почему нельзя назвать тренера учителем и наоборот, в чём разница? — осмеливается подключиться Катюха, и я благодарна ей за поддержку. — Тренер ориентирован на результат, а учитель на более абстрактное развитие ученика. Учитель занимается знаниями ученика, а тренер навыками подопечного, — объясняет, глядя на меня. — Теперь будем знать точно, спасибо, — щебечет Катя. — У тебя нет достаточных навыков, — продолжает он, вновь обращаясь исключительно ко мне. — Ты не должна была попасть в мою группу. Товарищ подполковник настоял на твоих тренировках. Но ты — не готова. Его слова, произнесённые с бесстрастной интонацией звучат каким-то зловещим приговором. — Как... я не готова? — глупо улыбаюсь. — По каким параметрам? Он наклоняется ко мне, я вжимаюсь в сиденье: — Здесь, — дотрагивается указательным пальцем до моего лба, — готова, здесь, — обхватывает мой бицепс, — готова, здесь, — тычет всё тем же указательным пальцем мне в грудь, — нет. И прямо под его рукой, там, у меня внутри, что-то больно обрывается, я не знаю, куда мне глаза девать, а он как ни в чём ни бывало усаживается и опять глядит в окно. Мои щёки пылают, ищу подмоги у Кати, которая только плечами пожимает. Несомненно, он прекрасно знает, о чём говорит. Мне в считанные секунды нужно обработать тройную информацию: он имеет в виду, что я не умею справляться со своими чувствами; Заманский намеренно сталкивает меня с Зимним; но дышать мне буквально нечем именно от третьего, и, видимо, это и есть ревность. Хоть Наташа сама не рада тому, что у них произошло, но неужели она была готова? — А как же агент Романова? — лепечу. — Раз она всегда готова и... ко всему, как я понимаю, тогда где же она? — собственный голос кажется мне таким жалким. Зимний медленно поворачивает ко мне голову и смотрит по-другому — приподнимает брови, собирая пару складок на лбу, характерно вздёргивая уголок рта — чёткое выражение иронии, отчего у меня во рту сохнет и горло сжимается: — Не готова. — Буравит меня глазами ещё несколько секунд — точку ставит, жирную, выжигает её на моём сердце. Прав он. Не готова я к такому Зимнему Солдату. Но как никто я понимаю Наташу, восхищаюсь её смелостью, когда представляю, как она бы в сей момент, ведомая одним лишь пьяным от его взгляда желанием, поцеловала бы эти упрямые губы. И я могла бы быть на её месте, сделать то самое лучшее для себя самой и жить потом одним единственным воспоминанием — что ещё прекраснее этого может быть у меня? Но в этом случае я бы не смогла сделать для него то, что делаю. Да, я не готова к вашим тренировкам, сержант Барнс, но я готова любить вас так, как считаю достойным — лучшим для вас. — Сашенька, мне страшно. А если ему дадут задание убить меня? — Даже если и нет, прицел-то я ему собью ещё на базе. Чтобы наверняка. — Это каким боком ты к его оружию? И, может, он стрелять не будет, а зарежет, задушит, шею свернёт? — Его оружие мне без надобности, у меня своё — жидкое, в ампулах. — А как я узнаю, когда действовать? Это ты хорошо его читаешь, но как пойму я? — Поймёшь. Просто не спускай с него глаз. Но времени у тебя будет минут пять-семь, чтобы успеть сфокусировать его внимание. Мы едем около получаса, минут через десять будем уже на месте. На лице Зимнего происходят метаморфозы: мелькает задумчивость, которая чередуется со смутной обеспокоенностью; он чаще смаргивает, прищуривается и ни на чём подолгу не задерживает взгляд. Или всё это мои фантазии. Но медлить больше нельзя. — Чёрт. Сегодня ещё историю учить, — обращаюсь к Кате. Она наверняка понимает, что я съезжаю с больной для меня темы, включается: — Ну, не к завтрашнему же дню. — Лучше сегодня начать, чтобы завтра меньше трудиться. Кстати, интересно, ты помнишь имена американских президентов по-порядку? Катя сначала удивляется, но быстро подхватывает из солидарности: — Давай проверим, всё равно ещё ехать. Та-к. Первый — Вашингтон, второй — Адамс, третий — Джефферсон, четвёртый Мэдисон, пятый, эм-м... — Монро, Адамс другой — шестой, Джексон — седьмой, Бюрен — восьмой, Гаррисон — девятый, Тайлер — десятый. Дальше — ты. — Ого, я — одиннадцатый! — снова шутит моя Катюха. — Кхе-кхе. Одиннадцатый — Полк, двенадцатый — Тейлор, тринадцатый Филлмор, четырнадцатый — Пирс, пятнадцатый... — Стоп! — говорю громче. — Погоди, я всё время забываю имя пятнадцатого президента, не подсказывай, я хочу сама. Итак, пятнадцатый, кажется, это... Джеймс. Джеймс, Джеймс... — Ну? Всё верно, Дже-еймс... — Не подсказывай. Джеймс, Джеймс... — смотрю на Зимнего: — Его зовут Джеймс Бьюкенен Барнс. — Не совсем. — Джеймс Бьюкенен Барнс. — Ха-ха-ха, какой Барнс-то? Просто Джеймс Бьюкенен. Зимний растерянно, но подозрительно глядит то на меня, то на Катю с не пойми каким вопросом в голове — наконец-то заметные изменения, а то я уже начинаю не на шутку волноваться от того, что он реагирует не так, как описывал Саша. — Надо же, даже смешно, Джеймс Бьюкенен Барнс! Откуда это в моей голове? — притворяюсь, что задумываюсь, и вдруг вижу его глаза — потерянные совсем и полные чего-то такого безбрежно тоскливого, что сердце моё обливается кровью. — Кто тебя знает, — продолжает улыбаться ничего не подозревающая Катюха. — А, поняла, я совместила два имени: Джеймс Бьюкенен и Джеймс Барнс. Это ж генерал армии США — Джеймс Барнс. — Мне не по себе от того, что я причиняю ему, по самой мизерной мере, дискомфорт. — Итак, пятнадцатый — Джеймс Бьюкенен, заключает Катюха. — А дальше? — Что это? — вдруг откидывает он голову назад, тяжело дышит, лоб в испарине. — Что с... — На что сфокусировать, Саша, на что? — На якорёк зацепить. — Что это? — Вот только не трепи мне тут, что ты не знаешь. — Я знаю, что это такое. Я не знаю, что это — у него! — Возьмём ближайший. — А дальше и не надо, — говорю, не отрывая взгляда от Зимнего, который, как мне кажется, сейчас потеряет сознание. Теперь главное — успеть. Вытаскиваю из-за пазухи малюсенький шприц, снимаю колпачок, беру его кисть, и тут машину сильно подбрасывает на дорожной неровности, меня хорошенько встряхивает, будто нарочно, чтобы я сосредоточилась. — Эй, там, на галёрке, у вас всё пучком? — подаёт голос сопровождающий, не обнаружив меня в зеркале заднего вида. — Да, — отвечаю, — заколку уронила, — делаю вид, что ищу её под сиденьями, игнорируя Катин немой вопрос — некогда. — Смотри, подгузник не потеряй. Детский сад. — Успокаивается он. Тянусь к Зимнему снова, стараюсь делать всё максимально чётко: вкалываю в венку на тыльной стороне ладони, втягиваю каплю крови, чтобы убедиться, что игла внутри, не спеша нажимаю на поршенёк, наблюдая, как ярко-жёлтая жидкость исчезает в голубоватом извилистом русле. Беру за обе руки и произношу негромко, отчётливо: — Sergeant James Buchanan Barnes, number three, two, five, five, seven, zero, three, eight. Sergeant James Buchanan Barnes, number three... — А имя его? Они точно его не знают? — Точно. Сразу не спохватятся. — А ещё кто-то может использовать его так же? — Теоретически, если даже и кто-то знает, то вряд ли — инструкций-то и, тем более, секретных зелий от товарища ведьмака Чернова у них точно нет. — Что ты делаешь?! — не выдерживает, шепчет в ужасе Катюха. — Да что у вас там такое? — Оборачивается к нам сопровождающий. — Запомни: пока он будет в пограничном состоянии, главная задача — не дать открыться «зимней аптечке». Что хочешь делай — землю ешь, раком вставай, пой, пляши, зубами рви всех, дьявола призывай, но не дай «аптекарю» приблизиться к Зимнему! — Всё нормально! — выкрикиваю и тихо обращаюсь к охреневающей подруге: — Забацай ему колыбельную, если он будет порываться «вылечить» Зимнего, — киваю на сопровождающего, передаю ей шприц с быстродействующим снотворным. У меня остаётся ещё один на случай, если Зимний не придёт в себя до того, как сопровождающий до него доберётся. — От этого теперь зависит наша жизнь. — Боже, только бы это было не то самое, о чём ты недавно заикалась! — шепчет она, пряча шприц в рукаве. — Прости, не имела права предупредить. Ещё минут десять назад мы сворачиваем на дорогу, где до сих пор не проезжает ни одного автомобиля. Бегло оглядываю местность. Кажется, мы прибываем раньше, чем я рассчитываю. Американских агентов мы должны брать на действующем целлюлозно-бумажном комбинате, и, по всей видимости, уже подъезжаем к сопутствующим вблизи него постройкам: пропускной пункт, котельная, склады, гаражи. Всё на месте, только вот само здание комбината то ли в полуразрушенном, то ли в недостроенном состоянии, и ясно, что никаких агентов-рабочих производства тут нет. Сжимаю пока что никак не сопротивляющиеся руки — что левая, что правая, — обе ледяные: — Sergeant James Buchanan Barnes, number three, two, five, five, seven, zero, three, eight. Sergeant James Buchanan Barnes, number three... — Какого, блядь, хера?! — Аптекарь всё же приподнимается и высовывается к нам. Хорошо, что с передних сидений нельзя попасть в салон. — Что с ним? — Да всё хорошо, не волнуйтесь, — улыбается Катя с перепугу чересчур лучезарно, упускает момент, наверняка в душе не осознавая в полной мере происходящее, косится на меня, я быстро киваю, она вытаскивает шприц и элементарно не успевает дотянуться до его плеча — Аптекарь прочухивает неладное и ныряет обратно. — Это же пиздец. На обочину. Глуши мотор! — командует он. — Руки прочь от агента, пообрубаю к хуям! — Выскакивает из машины, несётся к задней двери — и опять хорошо — она дополнительно закрыта изнутри на ремни. Водитель выполняет, попутно докладывая в рацию: — Егерь. Егерь. Я — Лесник. Отмена плана «Альфа». Агент нестабилен. Объявляю план «Бета». План «Бета». Это значит, что мы здесь не одни, и это уже не смешно. На счету не минуты — мгновения. Тело Зимнего кажется совсем обмякшим. Я быстро опускаюсь на колени, чтобы быть вплотную: — Джеймс! Джеймс. Посмотри на меня, пожалуйста! — убираю со мокрого лба выбившиеся прядки волос, провожу ладонью по его лицу. Его дыхание учащено, как и пульс; полузакрытые веки дрожат, вокруг губ — всё в бисере мелких капель, и я тоже начинаю обливаться холодным потом от почти животного страха. — Джеймс, — шлёпаю его по щекам, бью уже, не щадя, — пожалуйста, хороший мой, ну же... — Саша, а он точно будет на нашей стороне? — Не сомневайся в этом. — Ты уверен? — Если бы не был уверен, то никогда не затеял бы эту авантюру. — Санечка... — Ну, что, девочка моя? — Я справлюсь? — Сможешь ни на миг не упускать из потока мыслей свою мотивацию? — Смогу. — Справишься. Он распахивает глаза. — Sergeant James Buchanan Barnes, number three, two, five, five, seven, zero, three, eight, — тараторю я последний раз и чувствую, как он сжимает мои руки своими, одна из которых уже тёплая. — Господи, Джеймс... У нас очень мало времени. — Меньше, чем ты думаешь, — произносит он, и я с облегчением выдыхаю, вытирая свой лоб. — Дверь открыла быстро, сучка! — Водитель направляет на нас ствол. Я медленно усаживаюсь на сиденье, наблюдая за Джеймсом. Всё. Больше от меня ничего не зависит. И у нас чуть больше часа, пока ярко-жёлтая жидкость действует в его организме. Он устремляет взгляд на водителя, и тот забывает об оружии и вопит в рацию: — Код Омега! Код Омега! Ом... Я не замечаю, откуда Джеймс его достаёт, когда замахивается, вижу только, как нож вонзается в глаз водителя по рукоятку. Меня передёргивает, Катя закрывает лицо рукой. Какая-то жесть. Аптекарь стреляет в замок, отскакивает, когда Джеймс открывает двери, но убегать не собирается, и мы видим, как он наводит на Зимнего специальный пистолет с самореализующимися патронами-микроинъекциями, начинёнными концентрированными стабилизаторами. Джеймс спрыгивает, идёт к нему, тот пятится — у него единственный шанс удачно попасть между набедренных креплений или в щёку (шея закрыта), что маловероятно при реакциях Зимнего. Сопроводитель нервничает, спешит, ему нужно подпустить поближе для верности, но он оправданно боится и решается на сомнительный манёвр: делает вид, что стреляет в лицо, и перенаправляет дуло на ногу. В этот миг Джеймс совершает короткий разбег с пары шагов и выпрыгивает вперёд, обрушивая на голову несчастного обе свои сцепленные руки. Аптекарь мгновенно оседает, пулька-игла с капсулой синей жидкости разбивается об асфальт. — Закрывайтесь, — говорит Джеймс, оглядываясь по сторонам, идёт к водительскому месту, скидывает труп, садится за руль, заводит и начинает разворачиваться. В моей голове формируется мысль, что его действия чересчур резки и неоправданно жестоки, как будто он всё ещё под кодом. Замок повреждён, мы закрываемся на ремни, чтобы двери не хлопали во время движения. Только набираем скорость, как Джеймс вдруг отдаёт команду, вглядываясь в зеркало заднего вида: — Вниз! Ногами к дверям. Наша машина начинает петлять, мы с Катюхой держимся за основание сидений, ожидая автоматных, пулемётных очередей по нам сзади. Но вместо этого раздаётся оглушающий взрыв, машину разворачивает, подкидывает, стёкла бьются, сыплются на нас осколками, мы с Катюхой куда-то валимся, и я понимаю, что машина опрокидывается на бок. — Живы? — слышу сквозь гул в ушах хриплый голос. — Да, — тут же отзываюсь, выплёвываю что-то скрипящее на зубах. — Живы, — отчитывается Катя, стряхивая осколки с волос. — Это что, бомба что-ли? — Базука, — отвечает Джеймс, вооружаясь автоматами. — Не прямое попадание. Задело по косой. Наш покалеченный УАЗ-ик лежит поперёк дороги, одно из задних колёс горит и дымится. Джеймс выбивает дверь вверх, вылазит наружу, прыгает вниз, заходит за машину, направляет автоматы в сторону построек в самом начале территории комбината, до которых мы так и не доехали, откуда в нас и палят: — По моему сигналу встаёте и бежите к гаражам. Приготовились. Мы с Катюхой подбираемся к выходу, кашляем, выглядываем сквозь дым, прикидываем, как лучше двигаться и где по ходу укрываться. — Пошли! — Джеймс идёт первым. Мы выскакиваем и несёмся. Он — сбоку, прикрывает нас всех. Так мы добираемся до первой постройки типа трансформаторной будки, чтобы он мог перезарядиться. — Пожалуйста, — выдыхает запыхавшаяся Катюха, — объясните мне, что происходит. Нас всех убивают, что-ли? — Не всех, — цедит Джеймс. — Кого должен был убить ты? — спрашиваю его в лоб, а у самой поджилки трясутся. Он возится с оружием, голову набок склоняет, отвечает нехотя: — Я должен был убить двоих, двоих я и убью. — Но ты уже убил двоих, — в моей интонации — удивление и укор. — Значит убью ещё двоих, — устремляет взгляд на меня, — и ещё двоих, если потребуется, чтобы убить двоих. Я даже не знаю, как реагировать, просто хлопаю ресницами, пока он не говорит: — Приготовились. Последний рывок — до гаражей, — выглядывает из-за угла, — три, два, один, пошли! Бежим. Джеймс поочерёдно меняет автоматы на те, что крепятся на бёдрах. Раздаётся взрыв — очередная граната влетает в гараж. Стопка покрышек, сложенных одна на другую у стены, разлетаются, угол крыши обрушивается, что-то воспламеняется. Но мы всё равно не останавливаемся, уже совсем недалеко. Тут раздаётся автоматная очередь с другой стороны и гораздо ближе. Джеймс хватает меня за плечо, толкает себе за спину и прикрывается от прямого попадания бионикой, а Катюха, бегущая впереди нас, не успевает до ближайшего укрытия, и пули прошивают её, как швейная игла ткань. Она падает как подкошенная. Я кричу и спотыкаюсь, Джеймс подхватывает меня; слёзы застилают глаза, я ничего не вижу, не слышу, задыхаюсь; он тащит меня куда-то вниз по лестницам; ноги не слушаются, я вишу на его руке; мне кажется, что я сплю и мне снится кошмар, в который мой мозг отказывается верить. — Ка-атька! — первое, что я могу произнести после того, как он скидывает меня на бетонный пол какого-то подвального помещения. — Цела? — берёт за плечи, осматривая попутно: царапина от пули на ноге не в счёт. У него течёт кровь по виску, я поднимаю слипшиеся волосы — слава Богу, тоже царапина, заживёт быстрее моей. — Да, — киваю, хватаю его за руку: — Катя? — Жди тут. — Идёт назад. — Пожалуйста! — вскрикиваю, он оборачивается. — Будь осторожнее. Кивает. Сижу, привалившись горячим затылком к холодной стене, мотаю головой из стороны в сторону от исступленного бессилия и не понимаю, как такое могло случиться. Как можно было вообразить, что Заманский способен на что-то хорошее, да просто на человеческое? Даже когда Джеймс говорит, что я «не готова, подполковник настоял», моя первая мысль — Заманский хотел преподнести мне подарок, ведь столько лет я одержима Зимним; и когда приводит девочку на тренировку Кати, я смею предположить, что это провокация. Как заправская идиотка, я отметаю версию, что Заманскому уже похуй. Зимний чертовски прав, я не умею отключать от мозга свою самую глупую и упрямую мышцу. А теперь уже и не хочу. Из Красной комнаты выходят либо асами, либо мёртвыми. Я — ни то, ни другое, уверена, это ненадолго. Единственное утешение, что все эти годы я не зря шпионю за этой мразью, и всё происходящее — верное тому доказательство. Теперь для меня больше нет разницы между КГБ и Гидрой. Катя, Катенька, Катюша умирает у нас на руках. Джеймс смотрит, как я закрываю ей веки: длинные ресницы пружинят, щекотят мою ладонь. Он несёт её, как пушинку. Белокурые локоны перепачканы грязью и кровью. Я не могу принять эту реальность, продолжая убеждать себя, что страшный сон скоро закончится, иначе возникает желание пустить себе пулю. Лаптев отзывает группу после того как убивают Катю. Моя рация впервые трещит только когда мы выезжаем с территории комбината на уцелевшем РАФ-ике из гаража: «Не забывай, что за плохое поведение ученика его родителей вызывают в школу». Как я могу забыть. Возвращаемся на базу, открыто нас никто не преследует: никуда не денемся, да ещё с трупом на руках. Джеймс крутит баранку, я сижу рядом, Катя лежит на сиденьях в салоне сзади. — Джеймс, — плюю на весь наш с Сашкой план, на всё, — тебе не обязательно возвращаться. — Действие препарата скоро закончится. Если вовремя не сделать инъекцию, либо не ввести меня в крио-сон, я потеряю сознание на неопределённый срок. Возможна кома. Я не могу обходиться без помощи людей в белых халатах. — Вообще? — Пока в моей крови есть то, что является частью программы Зимний Солдат. — И ты всё это осознаёшь? — Только под временным воздействием нейтрализатора. — Такое уже было, верно? — Да. Чернов впервые применил это ко мне. — Он на твоей стороне. Вы друзья? — Нет. Он преследует свои интересы. Ну, вот мы и заплываем за буйки. Я словно пыльным мешком по голове огребаю. — Ты хочешь сказать, что Александр Чернов меня обманывает? — И да, и нет. — Постой. Мы дружим несколько лет, и ни разу он не дал повода усомниться в его искренности. И сейчас... — мне хочется рассказать ему всё, но я осекаюсь из-за страха его реакции: пусть мы и помогаем ему вырваться отсюда на родину, но ведь и мы тоже не спрашиваем его мнения, а решаем за него точно так же, как и все. — Совпадение интересов можно принять за дружбу, можно считать дружбой, но как только они разойдутся... Ладно, — бросает на меня взгляд. — В любом случае жизнь он тебе сохранил. — Разве не ты? Он усмехается с плохо скрываемой тоской в глазах: — Я не щит. Я — меч. — Не всегда достаточно только щита, чтобы выжить. После моих слов по его лицу проходится конвульсия не то боли, не то злости, он сжимает губы, молчит некоторое время. — Иногда недостаточно и того и другого вместе. Я не знаю, что он имеет в виду, но явно что-то конкретное, что ему довелось пережить. Я чувствую себя вымотанной и расколотой надвое, а проделана только половина работы. С одной стороны, хочу как можно скорее добраться до места, ведь в машине — моя мёртвая Катюха, за которую товарищ подполковник ответит отдельно. С другой стороны, так бы и ехала целую вечность рядом с ним. Нельзя сейчас думать ни о первом, ни о втором. Нужно подобрать нюни. Моя мотивация — рядом и заслуживает гораздо большего, чем могу ему дать я. Нас встречает бригада скорой помощи. Катю несут на носилках пока что в медицинское отделение, чтобы констатировать смерть, и я должна идти следом за ними. Но я иду с Джеймсом в крио-отсек, где нас ждёт Саша. Пётр Иванович показывается вдалеке коридора, ведущего в «апартаменты» Зимнего, вместе со старшим лейтенантом Лаптевым. Останавливаю Джеймса за руку, бормочу скороговоркой: — Я должна сейчас поцеловать тебя. Пожалуйста, обними в ответ. Он бросает взгляд в конец коридора: — Уверена, что должна? — Как никогда. Мы делаем ещё несколько шагов навстречу, Пётр Иванович заканчивает говорить с Лаптевым, старший лейтенант сворачивает в другое крыло здания, Джеймс останавливается, привлекает меня к себе, склоняется и целует. Не символически, нет. По-настоящему — так, что колени мои подкашиваются. Если бы мне предложили на выбор время смерти, я бы выбрала именно эти секунды.

★