Джеймс не сразу отпускает меня, потому что я опираюсь на его руки, стараясь прийти в себя и вернуть на место всё то, что успевает во мне взметнуться и закружиться от выпрошенной у него ласки. Перед тем как уйти за железные двери, он кидает на Заманского цепкий взгляд, который я уже видела сегодня — так он смотрел в сторону цели, перезаряжая оружие. А я остаюсь в ожидании неминуемой встречи.
— Какая дешёвая комедия, недостойная даже пары хлопков в ладоши, — говорит Заманский, поравнявшись со мной. — Думаешь, я ничего не замечал, когда покупал тебя на эту валюту?
— Я... — Он застаёт меня врасплох, признаю. Зато у меня появляется догадка, почему нестабильного Зимнего не встречают кураторы ещё на проходной, и она оказывается верной.
— Что, не вышло удивить? — ухмыляется.
— У вас это лучше выходит.
— То-то же, девонька. Когда ты мне наскучила, продолжил из любопытства — хотелось понаблюдать, на что ты ещё способна, — сыто смотрит на мою реакцию, берёт за подбородок двумя пальцами, приподнимает. — Научилась-то ты многому, да только вот очень жаль, что страна лишится ценной шпионки, растратившей талант на собственную прихоть. А зазнобе своему передай от меня привет, скоро навещу его, — суёт руку мне между ног: — Да-ай ты ему уже, наконец. А то трусишки-то давненько понапрасну, небось, мокнут, да? Не откажет, не боись. А если рогом упрётся, так мы ему это в качестве миссии втюхаем и не отвертится, будет драть тебя до тех пор, пока о пощаде не взмолишься. Он это мо-ожет. Хочешь? А что, давай устроим вам на прощание свиданку? Попроси только. — Тянется за поцелуем, я шарахаюсь в сторону под его гадкий смех.
На прощание.
Он уходит, а его мерзопакостные слова всё ещё ползают по мне до дрожи противными мурашками, отдаются огненным эхом в голове, в груди, в животе, формируя единственное желание — проблеваться.
Влетаю к Сане, заглядываю через стеклянные двери смежного с кабинетом крио-отсека:
— Как он? — Тут же успокаиваюсь — Джеймс, раздетый по пояс, сидит на кушетке, рядом куратор из медицинской обслуги записывает в журнал показания приборов, присоединённых к голове и груди Джеймса проводами.
— Нормалёк. Успел вколоть. Ремня бы я вам обоим всыпал, товарищи агенты. Но тебе — вдвойне. Что я талдычил о времени?
— Катю убили, Саша!
— А должны были тебя!
— И что? Есть повод охренеть от счастья и анализировать какое-то время, когда оно ушло и ничего уже не вернуть?
— «Какое-то время» могло стоить ещё жизней, в том числе снова твоей! А его бы сейчас пришлось — в лёжку под капельницы вместо... Иди сюда, — порывисто обнимает: — Извини, понимаю. В целом ты умница. Не растерялась, всё правильно сделала.
— Это ты прости. Спасибо тебе за всё.
— Рано ещё благодарить. Страшно было?
— Когда он будто без сознания сидел и... Когда Катя... Когда Катю... — чувствую, что сейчас захлебнусь рыданием.
— Всё. Всё, — целует в макушку, прижимает мою голову к своей груди сильно-сильно, прямо как папка в детстве. — Ты выдержишь. Ты у меня самая сильная девочка. Супер-пупер-агент. С боевым крещением, кстати.
Невольно улыбаюсь. Сашка.
К себе в корпус не возвращаюсь — так мы решаем до «Десятого урока». Сумка с моими вещами — у Саши в подсобке, рядом с уборной и душевой. Отчитываться за всё это перед Лаптевым или Заманским не собираюсь, а после будет без надобности.
Иду в душ, надо смыть с себя всю пыль, грязь и особую невидимую мерзость, которая окутывает меня липким саваном. Вешаю своё полотенце на крючок. Рядом полотенце Джеймса — не могу не прикоснуться и не сжать в пальцах ещё влажную «вафельную» ткань, у которой больше прав и оснований, чем у меня.
Кручу вентили, вода падает сверху, и я замираю, растворяюсь под спасительными струями. С волос льётся серая муть. Невольно вспоминаю солнечные волосы Кати на плече у Джеймса, когда он несёт её к РАФ-ику; её небесные глаза, полные тепла, когда она помогает мне справиться с волнением в машине; её изящные руки, быстро и ловко затягивающие эластичный бинт на моей лодыжке; грациозные ноги, когда они подкашиваются, и она падает и ломается вся, как фарфоровая балерина на бабушкином комоде. Теперь никто не придёт на мой вой в душевых проклятых казематов. С этого дня я всегда реву молча. Про себя.
Вытираясь, улавливаю голоса — очень надеюсь, что это не процесс дознания, но на всякий случай спешно одеваюсь и рассовываю по карманам комбинезона ножи. Выхожу, отчётливо слышу Сашин голос и ещё один, тихий совсем. Крадусь...
— Ты почитай, почитай пока. Тут на твоём родном, так эффективнее, — говорит Саша и громко вздыхает: — Слушай, ниндзя, давай завязывай с этим. Нечего было тренировки Зимнего прогуливать. Из-за шума водопада с твоих волос мы сами себя не слышим. Иди, высушись, тут тебе не пляж с белым песком, а подвал с чёрной плесенью.
Высовываюсь из-за угла и встречаюсь с насмешливым взглядом Джеймса. Он тут же отворачивается и рассматривает лист бумаги, лежащий перед ними на столе, за которым они сидят.
Вдыхаю с облегчением. Решаюсь подойти ближе:
— Может, чаю?
— Кофе, — отвечает Саша, оглядывая содержимое каких-то бумажных папок. — В тумбочке под чайником — растворимый, вчера принёс. Тебе что? — обращается к Джеймсу.
— Воды.
— Правильно. Нечего продукт впустую переводить.
— Почему переводить? — удивляюсь.
— Ему что кофе с чаем, что героин с мышьяком — всё одно и то же.
— А как же вкус? Может, ему на вкус что-то больше нравится?
Сашка ехидно ухмыляется:
— Ты ему молочка предложи.
Тут я вижу невероятное: Джеймс закатывает глаза и выругивается, а Саша фыркает от смеха.
— А что не так с молоком? — заинтересовываюсь я.
— Что там у тебя с молоком, расскажи-ка, — продолжает улыбаться Саня.
— Взаимная ненависть, — смешно морщится Джеймс, и это первая в моей жизни для меня его простая, человеческая эмоция.
— Почему? — Подхожу к столу, не до конца веря, что вот так запросто разговариваю с ним ни о тактике боя, ни о технике дыхания, ни об уставе шпиона, а о чём-то обыденном.
Он смотрит чистым и честным взглядом ребёнка, проводит правой по волосам, зачёсывая их назад:
— У меня с детства была непереносимость лактозы. Помню, как меня вечно заставляли пить какие-то соевые заменители, от одного вида которых тошнило. Ну, а потом, когда судьба выбрала меня подопытным кроликом для Золы, в то сложное время, они проверяли действие сыворотки на молоке, чтобы не расходовать лишний раз дефицитные реагенты. Поили меня им и наблюдали — если животом маюсь, то сыворотка не действует или требует доработки, — невесело улыбается. — Но молоко умудрилось предать меня во второй раз, потому что всё началось именно после того, когда мой организм наконец-то это молоко усвоил, будь оно... — с последними словами глаза его тускнеют, будто кто-то гасит в них дневной свет и зажигает тусклые факелы ненависти.
— Вода — в кране, если что, — бросает на меня беглый взгляд Саня, и я спохватываюсь, представляя, какое у меня, наверное, выражение лица в эти моменты.
— Да, я сейчас, — иду, наполняю чайник всё ещё под впечатлением, хлопочу со стаканами, ложками, краем глаза наблюдая за столом.
— Я это вспомню потом? — выжидающе смотрит Джеймс на Сашу, положив левую на тот же исписанный лист бумаги, который изучал, пока я мылась.
— Должен, понимаешь? Если даже не вспомнишь подробно-детально, сработают ассоциации. Тебе позарез надо научиться контролировать себя, когда происходит возврат. Быть готовым в любой момент, чтобы это ненароком не отразилось на твоих действиях на миссии.
Джемс усмехается, головой качает:
— Каким образом? Я не помню, как меня зовут после обнуления, а ты говоришь, мне нужно контролировать какой-то реверсивный процесс в мозгах.
— Мозги, Джимми, очень даже удивительная штука. Ты будешь поражён, когда вспомнишь то, о чём я тебе сейчас говорю.
Джеймс поджимает губы, моргает несколько раз с выражением озабоченности на лице:
— Я пойду к себе. Там почитаю.
Ставлю перед ним стакан воды.
— Спасибо. Это тоже возьму.
Джеймс уходит с бумагами и водой, двери мягко закрываются, и между нами снова стекло.
Сидим, пьём кофе.
— Саш, а Зимнего используют на не боевых миссиях?
— Знаешь ведь. Естественно. Выследить. Рассекретить. Обучить. Организовать любое действо на благо страны. Он же шпион от бога, снайпер от него же, стратег, тактик, и так далее, кладезь умений и навыков. И два жирнющих плюса: сыворотка и бионика.
— Любое действо на благо страны что подразумевает?
— Всё что угодно, путч, переворот, рево...
— А соблазнение?
— Чего? А. Понял, — затылок чешет. — Ну, тут ему не особо разгуляться — не все, знаешь ли, бьются в экстазе от его модификатора. Зимнего если и используют в этой, так сказать, амурной области, то уже исключительно конкретно по делу.
— По какому делу?
— Я думал, что ты уже не маленькая, — укоряет взглядом, — да и в «Клариссе» стажировалась-практиковалась как-никак.
— Саша, я не понимаю, — психую почти, — что за намёки дурацкие? — А у самой в груди будто кислота какая разливается от предположений.
— Твою мать. Прямым текстом тебе заебашить? Лови — трах-тибе-дибе-дох по заказу вельможнейших особ: по политическим соображениям, ради успешного заключения контракта, экзотическое кинк-удовольствие для партийной элиты, тупо за бабло, по блату в узком кругу. Продолжать?
— И... что, как, ему код зачитывают, что-ли, или как... — Зря я затеваю этот разговор, лицо моё уже огнём горит и словарный запас иссякает.
— И код, и стабилизаторы дополнительно вхерачивают, чтобы стояло сколько требуется. Сомневаюсь, что сержант Джеймс Барнс по доброй воле стал бы наяривать то, что ему приходилось, или... даваться самому для...
— Стоп. Всё. Хватит! — буквально отдуваюсь от услышанного. Сказать, что я умираю с последними Сашкиными словами — ничего не сказать. Я готова взорвать прямо сейчас всё вокруг вместе с нами, лишь бы только этот кошмар прекратился.
— Не я это начал.
— И ты ни разу, Саша, ни разу, мне об этом не рассказывал?!
— Тьфу ты. Просила замолчать, а сама продолжаешь. Когда я должен был об этом рассказать? В твои четырнадцать, когда ты на него, как на обитателя другой планеты глазела? В пятнадцать или шестнадцать, когда молилась на него, как на божество? В восемнадцать, может? В честь совершеннолетия сюрприз, во: ты знаешь, Зимний Солдат — это не только секретный агент-призрак, но ещё и элитарная проститутка, с праздником! А зачем о таком вообще рассказывать, девочка моя?
— Сейчас-то рассказал. — Сникаю окончательно.
— Поздравляю! Напросилась. Всё. Работаем. Скоро гости. И учти — мы сорвали планы Заманыча. Он, сексуально выражаясь, не удовлетворён.
— Заманский — подонок, мразь, сука, урод, сволочь, ублюдок.
— Тих-тих-тих, чш-ш-ш. Не он один на всё здесь горазд.
— А кто ещё? Что за паскуда ещё в этом участвует?
— Ты чего разошлась-то?
Дьявол. На воре и шапка горит.
— Пока ещё не могу собраться с мыслями после всего.
— А ты соберись. Рано нам расслабляться. Сегодня нас тут мало, я оставил только двоих в белых и двоих в чёрных халатах, спровадил их в разные кабинеты до востребования. Справимся. А мне каждые полчаса ему колоть, до самого прихода товарища подполковника.
Саша говорит об этом спокойно, а у меня волосы дыбом. Он-то привык. А я от нескольких рассказов о дознаниях порой ночными кошмарами исхожу.
Меня неотступно преследует мысль о том, что Саша всегда знает что-то такое, о чём никогда не расскажет. Но эта же мысль и её причины абсолютно естественны для нашего рода деятельности. Только вот самое жуткое, даже трусливое в том, что мне бы и не хотелось узнать
всю правду как она есть. Наверное, мне нравится лететь в пропасть с завязанными глазами.
Через три часа мучительного для меня ожидания, наконец, на экране монитора видно Заманского, уверенно шагающего к крио-отделению в сопровождении всё тех же двух дежурных кураторов в белых халатах.
— Саша!
— Уже здесь? — хмурит брови Саня, ковыряясь со щитком. — О чём, кстати, беседовали с Заманычем сегодня у входа?
Я только вздыхаю, опуская голову.
— Дерьмо? — Оборачивается.
Киваю, радуюсь, что всегда без слов понимает.
— Ты же не станешь фиксировать его, пока у него будет Заманский?
— Не смогу. Это ж дознание. Мы с тобой это уже обсудили.
— Хотя бы ноги оставь.
— Нет.
— Одну руку. Христом Богом молю.
— Судя по тому, что я видел, разговор был эмоциональным. Дерьмо дерьмовое?
— Оно самое.
— Правую.
Дестабилизация — вещь, которая случается. На неё можно списать многое, помимо часто разбивающихся камер наблюдения и повреждающейся прослушке. И что только не приписали Зимнему Солдату, в чьей только крови руки его не омыли только тут, в КГБ. И это не беря в расчёт миссии. Удобно то, что дестабилизацию можно устроить несколькими способами: введение в кровь Зимнего не тех пропорций полагающихся препаратов; стимулирование током определённых участков мозга; эмоционально-психологическое воздействие извне; прямое влияние людей и событий из прошлого на Зимнего Солдата.
Я не знаю точно, что делает Саша, но то, что случается всего через пятнадцать минут после того, как Джеймс садится на это кресло...
— Смотрю, ты решила последовать моему совету, — между делом бросает в мою сторону товарищ подполковник, проходя мимо к прикованному к креслу Джеймсу.
Пётр Иванович прогоняет всех, даже Сашу — старший по званию всё ж. Мы выходим за двери, стоим, смотрим. Заманский смелый такой. Бьёт Зимнего сперва по лицу кастетом — руки свои, сволочь, бережёт. Я бросаю взгляд на Саню, у того губы в тонкую линию — он на пределе, я знаю. Ногой в живот — раз, два, три, четыре, и в лицо под челюсть — раз, два...
Зимний, естественно, не может увернуться — голова обручем зафиксирована. Каждый мускул на его теле напряжён до края возможностей, и я надеюсь, что сейчас эта броня его убережёт.
— Саша, у него точно правая свободна? — спрашиваю, потому что избиение продолжается.
Саша никак не реагирует, наблюдает, чуть склонив голову вперёд.
Лицо Джеймса превращается во что-то кровавое, на груди, животе — кровоподтёки. Холодок пробегает по моей спине, и слова Джеймса о Чернове всплывают в памяти, как огненный шар из-за горизонта.
— Саша?
Он делает знак замолчать. Заманский тяжело дышит, наверное, устал месить руками и ногами тело Барнса, в крови которого весь перемазан. Парни-кураторы переглядываются, но молчат.
— Саша?!
Заманский в очередной раз бьёт кастетом, видимо, неудачно и поджимает руку от боли, матерится, хватается за стойку оборудования, чтобы удерживать равновесие, и припадке ярости месит уже только ногами, без разбора, куда дотянется.
— Он убивает его! Ты же обещал оставить правую! Что с... —
«он преследует свои интересы», — с тобой? — Моё сердце взрывается, я кидаюсь к дверным ручкам, Саша перехватывает меня и удерживает, закрывая рот рукой.
— Ты не понимаешь, подожди, — шипит он мне, брыкающейся, на ухо. — Угомонись, будет только хуже.
Я испытываю дежавю сегодняшнего кошмара с Катей, потеряв последнюю надежду в этой жизни.
Не понимаю, через какой промежуток времени Саша отпускает меня и с ноги толкает дверь:
— По какому праву наносите вред секретному агенту? Допуск нулевого уровня сюда, — требует без «разрешите обратиться».
Подполковник на мгновение замирает, тяжело отдуваясь:
— Ах, вот оно что... Пронырливый сучонок. Будет тебе и допуск, — размашисто лезет запазуху, а у него ж кобура там крепится, — и хайль гидра.
— Вниз! — ору я Сане, но тут же понимаю, что он прекрасно обходится без моих никчёмных подсказок.
Пётр Иванович в это время уже стреляет — Сашка успевает откатиться за электрические щитки. Следующая пуля должна была быть моей, но я делаю вид, что убегаю, прячась за углом, на полу, вместе с кураторами.
— Так и будете смотреть? — спрашиваю.
— У нас инструкции.
— У тебя, кажется, тоже? — задаёт встречный вопрос второй.
Молчу, потому что такой вариант событий мы с Сашей не обсуждаем. Я стараюсь не думать о словах Заманского Чернову. Моя цель — помочь Джеймсу, и если Саша сейчас делает то же самое, то я — с ним.
— Думаешь, сейчас обоссусь от страха? Не на того нарвался, щенок. Твой секретный агент не справился с миссией по твоей вине. Всё равно под трибунал пойдёшь, Чернов, — говорит в сторону Саши, затем приставляет дуло ко лбу Зимнего: — А ты?
Чем ты себя вообразил, что решился не выполнить приказ, янки-ирландская падаль? Сколько в тебе взболтано — у-у, не вычистить... Не-ет. Они тебя не получат. Я скажу, что прототип выработал свой ресурс, увы. Всегда не доверял тебе, мразь. Ничего, новых уже понаделали — не чета тебе, настоящие машины, включил-выключил. А ты снова сдохнешь прямо здесь и сейчас, отправишься вслед за своим армейским дружком Стивом Роджерсом, ёбаный ты им же Баки Барнс!
Во время его пенной тирады я выползаю из-за угла, ищу взглядом Саню — он видит, кивает, тянется к пульту и щёлкает «снять фиксацию», — я с шумом привстаю и собираюсь метнуть нож, чтобы отвлечь внимание на себя. Заманский оглядывается, понимает, в чём дело, и, не медля, стреляет.
От первой пули Зимний успевает увернуться, съехав вниз по креслу, так как расходящиеся в стороны фиксаторы уже позволяют это сделать; от второй — закрывается левой, как щитом, у самого дула, тут же отнимает ствол и хватает Заманского за горло правой, сдавливает, дробит хрящи в гортани; кровь брызгает, стекает по пальцам до локтевого сгиба; он встаёт, резко поднимает руку вверх и рывком встряхивает всё ещё вцепившегося в неё Заманского. Кадык со свисающей, как длинная толстая макаронина в томатной пасте, трахеей так и остаются в его пальцах, когда тело глухо оседает на бетонный пол.
— Ёбушки-воробушки, — выдыхает Саня, подбегая к ним со шприцем в руке на всякий случай; когда Зимний разжимает кулак, а бывший кадык Заманского шмякается на его труп и соскальзывает на пол, только и может воскликнуть: — Три господа бога твою душу мать Колумба Христофора на горе Фудзияма!
Я подхожу, колени трясутся: у Зимнего взгляд тёмный, страшный, тяжёлый, сквозь пол, в бездну.
— Уведи его отсюда, помоги вымыться, пока ребята убираются, — говорит Саня, запуская в крио-отсек двоих в чёрных халатах, потом. — Справишься?
— Справлюсь, Санечка, делай что требуется.
Стараюсь обойти кровь, но зато перемазываюсь ею, когда зачем-то беру под руку Зимнего, если он сам встаёт.
— Эх, а ведь тебе в это время уже десятый Дед Мороз должен сниться, — бубнит Саня, когда мы идём в уборную.
Джеймс входит первым, встаёт возле умывальника. Я обхожу, в лицо смотрю: застывший взгляд всё ещё тёмных глаз, глубокая складка между бровей, ссадины и опухшие губы от подошвы Заманского. Отворачиваю вентиль, снова смотрю будто на вновь замороженное лицо, беру его руку и сую под воду, смываю, оттираю успевшее засохнуть. Проклятая кровь не только на пальцах — на локте, на плече, на шее, на лице, на груди и животе, которые ещё и в синяках и ссадинах. Беру полотенце, смачиваю и, не спрашивая разрешения, тянусь ко лбу. Он молчит, будто сквозь зеркало смотрит, и я не выдерживаю, руку его, которую и не отмыла толком ещё, целую:
— Родной ты мой, — щекой к ней прижимаюсь, слёзы глаза режут, ком в горле не даёт говорить, да я и не знаю, что сказать, как. — Никогда не забуду. Тебя. Только живи. Живи, пожалуйста, Джеймс. Счастье моё, жизнь моя, лю...
Санин кашель отрезвляет меня, останавливает от последних слов — подскакиваю, как ошпаренная, вытираюсь, Зимнего вытираю, стараясь не смотреть больше на него, а он-то как раз смотрит, смотрит мне в лицо, и я не вижу, не хочу видеть —
как; глаз его впервые не хочу видеть, потому что если увижу — как мне дальше жить?
Саня вежливо ждёт за дверью, только когда выхожу, запускает кураторов для дальнейшей работы с Зимним.
— Вот оно, значит, как. — Стоит, к стене спиной привалившись, смотрит, как тело Заманского уносят.
Подхожу, в плечо ему носом тычусь:
— Сашка...
— Я думал, что ты просто Заманычу отомстить хочешь.
Я с трудом поднимаю голову, веки словно свинцом налиты. Не знаю, что говорить, что делать:
— Не спрашивай ни о чём сейчас. И я тебя не буду.
— Да я-то что. Вот когда другие спросят, тогда отвечать придётся. Всем нам. Ладно. Я тут подсоблю. Только, что ж ты секретного агента мне портишь, до крайней нестабильности добиваешь? Чувства для него — запретная тема. Ч-чёрт.
Я хочу возразить, но Саша вдруг хватает меня под руку:
— На пару слов, — тащит меня в подсобку, закрывает за нами дверь. — Рехнулась? Сейчас же возьми себя в руки, иначе мне придётся дать тебе успокоительное. Ты чего добиваешься? Чтобы у него обратка пошла, и он бы разнёс мне тут всё вместе с нами? Или ты решила, что он больше не Зимний Солдат, а простой парень из Бруклина? Я и так его еле сдерживаю до заморозки.
Чувствую вину.
— Прости. Тебе наверняка сложно меня понять, такую...
— Не угадала. Самый маленький, но чистый фрагмент моего сердца понимает, что такое любить, заведомо зная, что это —
никогда.
— Тогда передай своему фрагменту от моего искреннее сочувствие.
— Ты пришла в состояние стабилизации?
— Да. Но, Саша, то, что сделал Дже... Зимний с Заманским, это не дестабилизация. Он это осознанно. Понимаешь? — в глаза ему заглядываю. — Осознанно.
— И тем хуже для него.
— Разве не этого ты... мы хотели?
— Без лукавства — да, но не такой ценой для него. А ты своими признаниями, как гвоздями прибиваешь его к этому событию. Неужели не понимаешь, что мне придётся сейчас с ним делать?
— Не обнуляй, — шепчу дрожащим голосом. — Сашенька... Я хочу, чтобы он вспомнил себя. Я хочу, чтобы он уехал домой, я хочу, чтобы эти издевательства прекрат...
— Чш-ш-ш. Думаешь, я не хочу? Я в первую очередь врач. Во-вторую — человек. И только в третью — спецагент.
— КГБ или Гидры?
— Как и ты. Вот сейчас, что ты делаешь?
— Как бы громко не прозвучало, спасаю Джеймса Барнса.
— Ага.
От кого или
для кого — та ещё дилемма, да? Пусть рычагом послужили твои чувства к нему, но ты по собственной воле дала себя завербовать.
— Я просто хочу, чтобы он жил как нормальный человек.
— Запомни: неважно, как всё есть на самом деле, важно то, как оно выглядит.
За острословной беседой мы не обращаем внимания, что в соседнем помещении вместо возни — тишина. Мы переглядываемся и, не сговариваясь, вылетаем из кладовки, делаем пас в сторону дверного проёма, как вдруг оттуда выходит Джеймс:
— Подполковник говорил о Стиве Роджерсе. Я помню, он — мой друг. Где он?
Саня с каменным лицом пропускает его слова мимо ушей:
— Где парни?
Я заглядываю за дверь:
— Курят.
Саня смотрит на задумавшегося с тревожным взглядом Зимнего, прищуривается, подходит ко мне и говорит еле слышно:
— Началось. Что-то быстро в этот раз. Наверное, привыкание к препарату успело выработаться или ты, мать, постаралась на славу. Не говори с ним! — заходит в уборную. — Отставить расслабон. Немедленно ещё раз проверить крио-капсулу на готовность к транспортировке!
— Что ты ещё помнишь? — не могу удержаться я, потому что скоро больше не увижу его никогда.
— Я... были... окопы. Всполохи... Странный огонь, яркий, светящийся лазурью. Оружие какое-то... как у инопланетян. И моего друга. Где он сейчас? — В его глазах столько волнения и надежды, что я задыхаюсь от того, насколько сильно может ранить его мой ответ.
Саша делает мне страшные глаза за спиной Джеймса и проводит по горлу рукой, которая угрожающе сжимается в кулак, — глупый, как он может думать обо мне так низко.
Вру:
— Я не знаю, — перевожу тему, рискуя вызвать Сашин гнев, продолжаю разговаривать. — Кто этот второй, которого ты должен был убить?
Он хмурится, оборачивается на Сашу и тут же опускает взгляд.
Саня хмыкает, улыбается широко, кивает:
— Да-да.
— Что? — не могу в это поверить. — Ты?!
— Ну... почему бы и нет, — пожимает плечами Чернов.
— Он, — подтверждает Джеймс. — А будет Сабов.
— Кто? — опять удивляюсь.
— Профессор Сабов — второй, кого я убью, — повторяет Барнс, как если бы он был всё ещё Зимний.
— Что натворил этот божий одуванчик? — удивляюсь сильнее.
Джеймс стискивает челюсти и желваки несколько раз перекатываются на скулах:
— Это личное.
Вопросительно гляжу на Сашу, с очередным ужасом догадываясь, о чём речь.
— Сабов больше не имеет к тебе отношения, — как бы между прочим произносит Саша, подходя к Джеймсу, смотрит ему в глаза, словно хочет сообщить что-то не вслух.
Зимний глядит исподлобья, усмехается зло, цедит сквозь сжатые зубы:
— Ещё как имеет.
— Нет, — спокойно парирует Саня. — Он неожиданно уволился и скоропостижно уехал. — Идёт к шкафу с медицинским инвентарём, открывает дверцы, достаёт что-то.
— Я найду его, — угрожающе дышит Джеймс.
— Не найдёшь.
— Я, — медленно направляется он к Саше, — умею находить людей.
— Не сомневаюсь. А его не найдёшь.
— Почему? — подходит почти вплотную, и по кабинету раздаётся знакомый стрекот металлических пластин.
Саша поворачивается к нему лицом к лицу, чуть ли носом в нос не утыкается:
— Да потому что я продал ему билет в один конец. Оттуда пока что смог возвратиться только ты. — Направляется к криокапсуле с разными скляночками и шприцами в руках.
Джеймс опускает голову, беспокойно смотрит в пол, складка между бровей углубляется, он шумно и часто дышит, кажется, что его колотит, и он старается держать себя в руках. Должно быть, ему невмоготу обсуждать это.
Господи, боже мой. И меня начинает знобить. Мне так страшно потерять его непривычно вдумчивый взгляд, в котором столько жажды получить ответы на вопросы, а я готова всю оставшуюся жизнь отвечать, на какие смогу, только бы он был рядом, только б видеть его хотя бы изредка, что я не нахожу ничего лучше как...
— Ну-ка, Джимми, иди-ка сюда и помоги мне, — спасает ситуацию Саня, снова уберегая меня от ненужных слов и действий. — Проверь, не туго будет?
Джеймс подходит к капсуле, просовывает в крепление руку, дёргает за какой-то ремень:
— Нет.
Раздаётся телефонный звонок. Саня хлопает Джеймса по плечу и идёт отвечать.
Мне не верится, что эти последние минуты уже наступают, текут, бегут, летят сквозь меня, пронизывая щемящей болью и тоской мою душу. Джеймс будто чувствует мой взгляд, оборачивается, смотрит в глаза:
— Я был неправ насчёт тебя. Извини. Ты готова на большее. На гораздо большее, чем я.
И снова Саша возникает именно в тот момент, когда я уже не могу сладить с нахлынувшими слезами:
— Берём низкий старт, ребятки, — потирает ладони.— У нас примерно час. Присядем на дорожку.
Я благоразумно следую его совету и присаживаюсь на стул, потому что последние силы покидают меня. Мне хочется кричать. Я же понимаю, что этот конец рано или поздно наступит, и именно он и есть наша цель. Но это так больно. Это так охуенно больно, что хочется застрелиться, чтобы только не чувствовать больше ничего. Я даже малодушно думаю об обнулении.
— Ну, всё, — хлопает себя по ногам Саша. — Работаем.
Кураторы подходят к капсуле, вставляют туда какие-то медикаменты, трубки, провода и приводят её в вертикальное положение.
— Ты можешь выйти, — обращается ко мне Саша, — если...
— Нет.
Джеймс растерянно подходит к креслу:
— Мне... сначала сюда? — поднимает на Сашу взгляд слишком блестящих глаз, и я не в силах больше удерживать горячие капли, которые мгновенно обжигают мои щёки.
Саша впервые за всё это время закуривает, затягивается глубоко, выдыхает, прикрывая глаза:
— Нет, сержант Барнс. Не в мою смену.
Я закрываю лицо руками, захлёбываясь беззвучными рыданиями.
— Вот теперь можешь благодарить, — смотрит он на меня, улыбаясь, пуская носом дым.
Силюсь прошептать сквозь спазмы в горле и спонтанную улыбку радости:
— Спасибо тебе, Сашенька.
Саша тушит сигарету в пепельнице, подходит к Зимнему:
— Благодарю за службу, Солдат, — протягивает руку.
Джеймс пожимает её со словами:
— Служу Советскому Союзу.
— Готов? — задаёт ему последний вопрос Саня и после утвердительного кивка даёт команду ассистентам: — Вводите антилёд.
Джеймс подходит к криокамере, взбирается, смотрит на меня и кивает, прикрывая на секунду глаза. Я киваю в ответ. Всё.
Саша снова закуривает:
— Мне сегодня на ночь этой пачки не хватит. Рапорта писать и связь с Днепропетровском держать. На тебе — непрерывный поток горячего кофе и добрых слов.
Санька. Александр Чернов. Друг. Настоящий. По образованию нейрохирург. Служил военным врачом в Афганистане. Бывший оперуполномоченный. Переведён сюда четыре года и два месяца назад. Александр Владимирович Чернов — агент КГБ под прикрытием для внутреннего наблюдения за Заманским, подозревавшимся в сотрудничестве с фашистской организацией «Гидра» — оказывается действующим агентом «Гидры», негласно контролирующим передачу Зимнего Солдата той же «Гидре» с последующей транспортировкой в Соединённые Штаты Америки. Так как я вступила в связь с представителями этой организации и способствовала переброске секретного агента КГБ с кодовым именем «Зимний Солдат» в США через Днепропетровское отделение КГБ по каналу Заманского-Чернова, то кристально ясно, что меня ждёт.
★
Этот день настаёт. Наташа появляется на пороге моей квартиры с необычным выражением лица, и я не сомневаюсь в том, что именно приводит её сюда.
— Ну, здравствуй, подруга.
— Всё знаешь?
— Если бы всё, то...
— ...не пришла бы? — заканчиваю её предполагаемую фразу.
Наташа усмехается:
— Может быть.
— Сергея пытала? — усмехаюсь тоже.
— Не-а. — Осматривается, проходит в комнату. Берёт с комода фото в рамке, где три девчонки в балетных пачках улыбаются щербатыми ртами, держась за руки. — Она тяжело умирала?
Какое-то время тщетно пытаюсь понять, что она чувствует в этот момент.
— Нет. — Ни к чему ей это всё.
Она снова переводит взгляд на фото:
— Это, должно быть, 1995-й?
— Тысяча девятьсот семьдесят девятый.
Она смотрит на меня, и я замечаю в её глазах тень страха. Но мне не жаль:
— Если ты уже знаешь, что тебе вложили ложные воспоминания, то ведь не будешь удивлена, если узнаешь ещё и то, что тебе пришлось провести около десяти лет в криосне?
После всего, что случается, Наталья Романова переходит во внешнюю разведку. Она дважды подвергается изменению воспоминаний и трижды спит в криокамере. Я остаюсь во внутренней. Зимний переводится в управление «С» (нелегальная внешняя разведка, миссии 2 и 5 рангов) по Днепропетровской области; позже, неофициально (точная дата мне неизвестна), поступает в полное распоряжение фашистской организации «Гидра» на территории США.
...Наташа не помнит меня так, как помнила до 1990 года. Она уверена, что родилась в 1986-ом, а на самом деле — на шестнадцать лет раньше. Почти все её воспоминания фальшивка. Мои — нет.
Она отворачивается, взгляд её потухает, она не знала.
— А
он?
Вглядываюсь в её лицо, уточняю:
— Чернов?
Отрицательно мотает головой:
— Не делай вид, что не понимаешь.
Перестаю улыбаться. Отворачиваюсь. Я ни с кем не разговариваю об этом.
Она снова передо мной:
— Помоги мне вернуть память. Пожалуйста, — смотрит с мольбой, — по старой дружбе.
Она уже что-то знает, иначе этого разговора бы не было.
— Почему я?
— Я знаю, что у тебя есть связи.
— Если примешь совет... Воспоминания могут тебя шокировать. Ты первоклассный агент. Не обременяй себя ненужным эмоциональным грузом.
— Я умею управлять эмоциями точно так же, как и ты, мы все умеем.
Она совсем другая. Она походит для этой работы.
— Прости, разочарую, я до сих пор не научилась этому. Ты справишься без меня.
Наташа найдёт способ, если захочет.
— Слушай, — хитро смотрит, — я до сих пор не могу тебя понять, но уверена, что ты никогда не скажешь, кто ты на самом деле... внутри.
— Ну, эта информация совсем не тайна, но для тебя не существенна, будь спокойна. Скажу только, что я не настолько ценный агент, чтобы беречь мою молодость в зимних снах.
— Не прибедняйся, тебе не идёт, — улыбается уголком губ, — ты выглядишь моей ровесницей.
Улыбаюсь. Иногда она переигрывает, но это замечают только такие, как мы. И мы все не говорим всей правды, поэтому сейчас Наташа не ошибается, биологически я действительно одного с ней возраста.
— Я пришла предупредить, — оправдывает она мои предположения. — У тебя — день-от силы два. Мне жаль.
Я киваю, потому что уже давно жду, когда за мной придут.
— Почему ты отказалась от зачистки памяти? — спрашивает и мне вдруг на миг кажется, что ей действительно не всё равно. Но Наташа не понимает.
— Потому что
я хочу помнить.
— Даже если эти воспоминания стоят подвалов КГБ и... твоей жизни?
Я молчу. Она смотрит на меня даже с состраданием, но постепенно выражение её лица меняется на почти что испуг:
— Это всё из-за...
него?
★
Я так и не увидела его улыбки. Но это не важно, как не важно, кто я. Важно, что я сделала всё, чтобы он вернулся домой.
★
Ей не везёт, она ничего не помнит. Мне везёт, я помню его горячий поцелуй и холодные пальцы на затылке — этого у меня уже
не отберёт никто.
Она даёт мне два дня. «По старой дружбе». Но мне достаточно одного.
★
Я — не хуже.
Я — другая сторона медали.
Февраль 2017, Ваканда.
И почему она думает, что Джеймс Барнс должен хотя бы выглядеть виноватым? Ни капли. На её кокетливое «прощай бикини», не задумываясь, говорит, что она сделала бы то же самое на его месте и вовсе не для того, чтобы украсить его мужское тело ещё одним шрамом. Да пускай так, но этими словами он ещё раз выстреливает в неё, но уже в упор и гораздо выше — выше, чем то место, где обычно сосёт под ложечкой. Она ведь лелеет надежду на то, что в Одессе Зимний по доброй воле не убивает её. Как теперь с этим быть?
А вот так: «Меня обнулили перед миссией, Нат».
С чего она берёт, что он обязан выглядеть хотя бы мало-мальски смущённым от того, что она прилетает сюда ради аудиенции с ним и удосужиться сменить балахон на что-то более приемлемое? Не воспринимает её как женщину? Или он вообще больше «не воспринимает» никаких женщин — конечно, этот вариант Наташе нравится больше, потому как очень тяжело думать о том, что именно она не интересует его в качестве... любовницы?
Боги, даже с Беннером всё проще. Да только тянет её к этому вот, однорукому, сломавшемуся ещё в прошлом веке, но не сломленному в нынешнем. А когда она возвращает свои воспоминания, тянет ещё больше. Сколько жёсткой, густой энергии с явным преобладанием тёмной плещется в ауре этого человека, но светящиеся волшебно-золотым на этом фоне проблески в его глазах настолько солнечные, что ослепляют, манят, обманом затягивают внутрь, лишая самоконтроля.
Наташа завидует Стиву, как бы глупо это ни выглядело даже в её понимании. Они — друзья с раннего детства, и это вот преимущество, с которым ей не потягаться. Если бы Джеймс мог полюбить её, тогда эта дружба осталась бы просто дружбой. Но Барнс добровольно на расстояние руки подпускает к себе только Роджерса.
У неё нет и никогда уже не будет времени, чтобы узнать его ближе. Наташины опасения воплощаются одно за одним и она понимает, что не может на что-то надеяться. Почти месяц назад сияющий Стив, возвратившись от своего друга, с радостью и облегчением сообщает, что с Баки всё отлично, что он идёт на поправку и в прекрасном расположении духа. Поэтому сейчас она решилась на эту встречу. А зря. Наташа не удостаивается ничего, кроме напряга, настороженности и откровенного удивления в плохом смысле. Ей ведь и так хреново и не только потому, что она здесь со всем своим горячечным каламбуром в башке касательно него, — она привезла ему кое-что как предлог, как повод. На суд? На поощрение? На прощение? На прощание?
Ничего, уже проще — многое из её притязаний отпадает на первых же минутах встречи, и она вообще не понимает, как может на что-то рассчитывать. Вот и приходится ей после первых и, очевидно, последних своих печальных выводов протянуть руку только для того, чтобы, наконец, избавиться хотя бы от половины того, что весит слишком много.
Наташа ждёт. Не смеет войти сама. Она оставляет его наедине с грузом, который год от года становится тяжелее на её плечах.
Он читает быстро, даже написанное от руки по-русски. Проходит почти час, и она вся извелась.
— Нат, — тихий голос из-за двери гремит в её ушах, как гром, — я знаю, что ты здесь.
Наташа входит и опять ждёт. Как подсудимый приговора. Сколько ещё ей нужно подождать, когда он поднимет голову и спросит? Сколько ещё ей стоять поодаль от него, не смея ни вдохнуть, ни пошевелиться без жгучего чувства стыда и даже не по её вине? Сколько ещё продолжится его безмолвное равнодушие или презрение или...
— Она легко умерла, я надеюсь.
Это ведь и не вопрос. Наташа с трудом сдерживает сорвавшееся дыхание, прочищает горло и берётся ответить:
— Быстродействующий яд. Ни боли, ни судорог. Мгновенная смерть. Это... не мой, если ты подумал. Она... сама.
И тут он вдруг поднимает голову и — это уже паранойя, ей вновь кажется, что он стреляет в неё — смотрит ей в глаза так, что её чуть к стене не отбрасывает душной волной тёмной обречённости, струящейся из его холодных глаз. Она захлёбывается этим потоком, задыхается, почти как на первой её тренировке, только теперь нет главного — эйфории.
— Иначе ты бы... да и я тоже никогда не узнали бы обо всём этом, — она вздыхает рывками, стараясь как можно тише, но не получается — слишком много чего-то личного, интимного, постыдного выворачивается наизнанку, поблескивая слизистой обнажённых внутренностей прямо перед ней. Перед ним. Но она перешагивает, зажмурившись, и спрашивает: — Ты помнишь её?
Он уже так привык к вопросам с этим глаголом, что даже не страшно, не жалко, не тошнит, не злит:
— Я помню
вас всех.
Рубит он все возможности для следующих её вопросов. Наташа ёжится, будто с его губ не дыхание со словами слетают, а вьюга со снежными вихрями дует, колет, царапает острыми, как бритвы, краями кристаллов снежинок её покрасневшее лицо, шею, грудь —прорезывается под рёбра и вспарывает точно бурдюк с огненным и жидким, которое разливается теперь по жилам и сквозь дырки в душе вытекает наружу. Он-то помнит, но только не так, как она надеется.
Всё. Наташа больше не хочет ничего говорить, не хочет ничего слышать, особенно его бесстрастный тихий голос. Она понимает, что он, должно быть, очень устал, до смерти, которой много раз руку жал — не как Зимний, а как Барнс, — но совсем не в этом причина его к ней равнодушия на грани терпения.
Она просто разворачивается медленно и уходит, оставив в его руке — всё ещё в его руке — проклятую тетрадку в клеточку из стандартных советских сорока восьми листов. Оглядывается — а он снова неуклюже пальцами на первую страницу перелистывает, и этого достаточно, чтобы она больше никогда не возвратилась ни к Зимнему Солдату, ни, тем более, к Джеймсу Барнсу, который и не Джеймс, а Баки, и не для неё. Не для Наташи.
★
Я помню его горячий поцелуй и холодные пальцы на затылке — этого у меня уже не отберёт никто.
— Nikto, — еле слышно говорит по-русски, трёт между живыми пальцами уголок страницы, неудобно держа одной рукой, смаргивает влажное, горячее, улыбается тепло, ласково, одними уголками губ, и шепчет: — Prosty menya. Teper' eta ulybka navsegda s toboy e tol'ko dlya tebya, moya mal'utka Marta.
