Halsey «Gasoline»
https://zvuk.com/track/35136003?utm_source=zvk_button&utm_term=ru-tul
Я — не лучше. Я — другая сторона медали.
Я всегда остаюсь в тени Романовой. Она — рыжая бестия, я — шатенка. Она на передовых заданиях, я — второй состав на случай замены. Ей везёт — она нравится всем. Мне не везёт — на меня тяжело кладёт глаз один из офицеров высших чинов КГБ. Она впервые видит секретного агента под кодовым именем Зимний Солдат на своей тренировке, я — не забываю его воскового лица с полузакрытыми ледяными глазами с тех пор как мне показывают его в первый раз. Но у меня была десятая тренировка. Десятая — запускает обратный отсчёт. Многие годы спустя мои пальцы всё ещё дрожат, мне трудно собраться с мыслями, усмирить сердцебиение и проглотить слёзы, пока я пишу эти строки.★
Пётр Иванович замечает нас с Наташей и Катей, когда нам ещё по девять. «Будущее советского балета» — так окрещивают нашу троицу уже тогда. Так нас ему и представляют и начинают «готовить». Уже тогда. Мы по-прежнему занимаемся своим балетом, только отдельно от остальных и с другими учителями. Нас переводят на специальный засекреченный объект — Экспериментальный корпус-интернат при штабе УКГБ СССР Москвы и Московской области. Наша жизнь по мере взросления становится всё более насыщенной: мы изучаем языки, основы коммуникации, психологию, патриотизм, информационные технологии, лыжи, стрельбу, ближний бой, вождение, пилотирование, основы шпионажа, шифрование, стратегию и тактику и другие дисциплины, о которых не расскажешь — «Красная комната», например. Нам объясняют это так: «Вы будете представлять СССР за рубежом, а, учитывая, что с некоторыми странами мы находимся в положении холодной войны, вы обязаны в любой момент суметь отстоять честь вашей Родины и защитить самих себя». Мы воспринимаем это естественно, как статус кво. После созревания нас обучают искусству любви и технике секса. Нам говорят, что мы — солдаты, и наше оружие — наши тела, что мы находимся на передовой линии борьбы. Мы стажируемся в особой группе «Кларисса»* и ко времени завершения тренировок становимся циничными, искушенными в сексе девушками, готовыми по приказу лечь в постель с любым мужчиной и сделать его самым счастливым человеком на свете. Первая практика Наташи и Кати происходит с нашим непосредственным куратором, помощником оперуполномоченного, старшим лейтенантом Сергеем Лаптевым. Моя — с майором Петром Ивановичем Заманским — к тому моменту длится уже два года. Наташу и Катю стерилизуют в шестнадцать, для работы уже в «поле». Меня стерилизовать нужды нет: после того как мою матку дважды выскабливают в четырнадцать и в пятнадцать, материнство мне не угрожает. Катюху с ясельного горшка знаю, но по-настоящему сближаемся именно в интернате. С Наташей знакомимся в балетной школе, она держится особняком даже после многолетней совместной учёбы, несмотря на то, что все трое мы неплохо ладим. Катюше я могу доверить самое сокровенное, и это взаимно. Наташа откровенностью не отличается, поэтому между нами всегда расстояние. Ещё с одиннадцати Катя знает о притязаниях Заманского. В самом начале Пётр Иванович всё же хочет понравиться мне — большеглазой, длинноногой девчонке с любопытным, вдумчивым взглядом — из себялюбия, скорее всего, несмотря ни на что. Проводит маленькие экскурсии по «цеху», рассказывает о выдающихся шпионах и шпионках, о специальном секретном снаряжении, ловит на девчачье любопытство, подкармливает импортными сладостями вопреки запретам тренеров, приручает зверушку как знает. Даже выкладывает о сверхсекретном оружии КГБ — агенте-призраке под кодовым именем «Зимний Солдат». Бионическая рука? Криосон? Да ладно! Бог ты мой, конечно же, мне дико интересно на него взглянуть хотя бы глазком, потому что это настоящая фантастика, которую я в то время читаю взахлёб! Пётр Иванович обещает, что если я буду прилежной, хорошей и благодарной за его доброту девочкой, то обязательно сводит меня посмотреть на это диво. Я очень прилежна, добра и благодарна целый год — целую жизнь. Но нужно быть ещё ласковой, обнимать Петра Ивановича в ответ и иногда раздеваться, чтобы он мог провести досмотр: самолично оценить, насколько моё тело готово к тренировкам особого рода. Я ласкова, податлива и исполнительна ещё год — ещё жизнь. И вот, наконец-то сразу после очередной оценки моего, по всей вероятности, почти готового для особых тренировок тела, ибо, помяв большим и указательным пальцами вокруг моих сосков, Пётр Иванович остаётся довольным, он сообщает, что я заслужила. Я одёргиваю себя, чтобы не забегать вперёд своего благодетеля, семеня рядом, когда мы идём взглянуть на Зимнего Солдата. И меньше всего я ожидаю, что с того момента и по сей день моё сердце больше не найдёт покоя. Я мечтаю испытать настоящий восторг от зрелища, как от книг писателей-фантастов. Но. Какогó же вместо столь радужных чаяний почувствовать совсем не детское разочарование, когда сквозь заиндевелое стекло на меня слепо глядят полуоткрытые ледяные глаза с замёрзшим в них страхом и нечеловеческой болью? Я ощущаю себя обманутой. Больше всего на свете мне хочется разворотить этот железный гроб, вытащить его и отогреть — прижаться так, чтобы моё сердце билось о его грудь, посылая импульсы внутрь его холода; взять в ладони его окоченевшие пальцы и дышать на них горячим, дышать, дышать, дышать... Это всё, что способно моё далеко не взрослое сознание вынести из-за закрытой двери проекта «Зимний Солдат». Спустя годы, я понимаю: тогда на мои страдания влияет и тот факт, что в моей мальнькой голове не укладывается образ хладнокровного убийцы со взглядом мученика. Остаток дня присутствую на занятиях как в воду опущенная. Катя это замечает — я кидаю оговорки, что скучаю по родным, но к вечеру сдаюсь, так как эмоции слишком сильны даже для такого подростка, как мы. Вечером, включив краны в душевой, я рассказываю ей об увиденном и как могу о том, что чувствую. На Наташины вопросы отвечаем, что у меня нервный срыв, месячные и что я влюбилась в Алена Делона. Рыдаю в подушку полночи, Катюшка сначала сидит на краю кровати, гладит меня по волосам, потом и вовсе забирается ко мне под одеяло. Так мы и засыпаем. Увидеть Зимнего живого, рядом, вот как Петра Ивановича... хотя, нет, как мою Катюху, — это всё, чего я хочу. Это всё, ради чего теперь я здесь. Моя жизнь обретает новый, скрытый ото всех смысл.★
Я взрослею, и Пётр Иванович находит новые мотивации: — Ты поможешь мне забыть, что твоя мать наполовину еврейка, если будешь хорошей девочкой. Мне очень... — оглаживает мои уже торчащие спереди выпуклости, — не хотелось бы привозить её сюда и заставлять отвечать на неприятные вопросы. Но и я учусь торговаться: — А можно мне иногда приходить смотреть на Зимнего Солдата? — Можно, милая, можно. А сейчас иди-ка сюда, девонька, — ширинку расстёгивает. — Он так скучал. Поиграй с ним, как ему нравится. Я буду хорошей, очень хорошей, когда захочешь, сколько захочешь, только приводи меня к нему, приводи. Приводит. И я прихожу, и смотрю, и запоминаю: иногда кажется, что он слегка в другой позе, что его глаза открыты немного шире; что острые концы красной звезды видны чуть больше, чем в прошлый раз; что он улыбается. Но это всего лишь видения, которые преследуют меня и во сне. Я очень хочу увидеть его улыбку, потому что мне кажется, что это тоже из книг авторов с великим воображением. Однажды мне снится, что не Пётр Иванович, а он контролирует меня. Его зовут нерусским именем Себастьян. Себастьян улыбается мне самой лучезарной улыбкой, собирая весёлые морщинки у глаз. И это Себастьян водит меня по секретным объектам, Себастьян следит за моим обучением, Себастьян шантажирует меня бабушкой-еврейкой, Себастьян досматривает моё тело на готовность к тренировкам особого рода. Только досмотр Себастьяна заканчивается моим первым оргазмом. Проснувшись, очень хочу узнать его настоящее имя и питаю отвращение к досмотрам Петра Ивановича.★
Мне четырнадцать. — Хочешь посмотреть, как тренируется Зимний Солдат? — сально смотрит Заманский. Что?! Моя душа сначала падает с вершины Эвереста, потом взлетает выше неё: — Да! — Ещё бы я не хотела. Не могу поверить, что это не очередной сон, прошу Катюху ущипнуть меня побольнее. Оказывается, что Зимнего в экстренном порядке выводят из крио для чрезвычайно срочной миссии в рамках операции «ВРЯН»**, и у него будет единственная тренировка. Я выспрашиваю у Петра Ивановича время начала подготовки агента и спешу увидеть всё как можно раньше. На случай вопросов кого бы то ни было ко мне лично есть специальный пропуск «для выполнения особых поручений», который Петру Ивановичу пришлось мне выдать из его же собственных интересов. В нашем Экспериментальном корпусе такой пропуск есть не только у меня — по меньшей мере, из известного мне, у двух девушек и трёх юношей. Стараюсь лишний раз не отсвечивать, жду в туалете у перехода в криокорпус, пока мне, снедаемой грандиозным любопытством, наконец-то удаётся видеть, как двое кураторов ведут из крио-отсека для дальнейшей обработки нефункционирующего (так они говорят) после сна Зимнего: руки его закинуты на их плечи, голова опущена, с длинных волос капает; на щеках, на плечах — конденсат. Выражение его лица поражает — отрешённое, как у доведённого до полного равнодушия к собственной судьбе человека. Но, когда он с усилием поднимает голову, я будто замечаю, или мне снова мерещится, что в его в глазах, под мутью пробуждения еле-еле бьётся тусклый огонёк надежды на что-то ещё в этом мире, где ему снова позволят существовать некоторое время. Невольно вспоминается старая бабушкина икона с образом Христа-Спасителя под белоснежным вышитым полотенцем в углу маленькой комнаты, и лампадка над ней, которая никогда не гаснет. Спаситель. Когда железные двери за ними закрываются, я выхожу в коридор, и кажется, температура воздуха снижается на несколько градусов, у меня озноб. Ждать нет смысла, потому что точно неизвестно, сколько времени потребуется на полное восстановление. С неохотой возвращаюсь, на обратном пути встречая человека, который станет не только другом, но сыграет огромную — возможно, ключевую — роль в моей судьбе и судьбе Зимнего Солдата. — Можете пгиступить пгямо сейчас, Александг-р Владимигович, — картавит профессор Сабов, инструктируя новенького среди смотрителей-врачей. Глаза Сабова блестят, как у типичного учёного-маньяка, когда он самозабвенно рассказывает о своём подопечном: — Он сейчас, так сказать, пгосыпается. Это весьма интегесный пгоцесс. Его показатели меняются пгямо на глазах, это пгосто невегоятно! Да что слова — пустой звук — сейчас вы сами всё увидите! — Здравствуйте, Андрей Вадимович! — Я прохожу мимо с гордо поднятой головой — мне, пигалице, хочется придать себе пущей важности перед свежим лицом, тем более, куратором Зимнего. — Здгавствуй, здгавствуй, Лягушка-путешественница! — с первой встречи так меня называет. — Простите, у вас тут что... — полушепчет новый доктор, склонившись к Сабову, а смотрит на меня, — дети? — Помилуйте, Александг-р Владимигович, голубчик! У КГБ детей не бывает. Это спецагенты, — затем договаривает шёпотом, и я уже не разбираю слов, которые мне потом передаст Саня: — Остегегайтесь таких — мой вам совет. Ибо у здешних несфогмиговавшихся личностей психическое газвитие отстаёт от вышколенной способности себя контголиговать. Я бы обернулась и прочитала по губам (этому обучают практически с самого начала), если бы не хотела выглядеть достойно перед Александром Владимировичем. Через три часа я со жгучим нетерпением жду в спортивном зале рядом с Петром Ивановичем. Жаль, что я сижу слишком далеко — с такого расстояния не разглядеть всего, чего бы мне хотелось. Но и грех жаловаться, ведь ничего из этого могло бы не случиться. Зимний входит в сопровождении двоих надсмотрщиков — они всегда контролируют первую тренировку после криосна. Когда его взгляд замирает на мне, кураторы делают знак, что всё в порядке, и он забывает о нашем присутствии. Он разминается под руководством специального тренера, знающего все возможности и особенности его модифицированного организма и бионической руки, получает инструктаж, затем спаррингуется одновременно с тремя здоровенными парнями, у которых в руках дубинки, ножи и огнестрельное. Я пытаюсь вести воображаемую видеосъёмку на память. С изумлением отмечаю, как быстро он двигается, как безупречно ловко управляет своим сильным телом, как мастерски завладевает оружием, как творит адски удивительные вещи блестящей рукой, издающей звуки работающего механизма. Когда я с открытым ртом не свожу с него глаз, мне кажется, что время останавливается, но когда меня уводят, потому что находиться там становится опасно из-за силовых упражнений с летающими гирями и парящими штангами, ощущение такое, что прошла всего одна минута. Несправедливо. Этими воспоминаниями и походами в крио-отсек я живу до следующей нашей встречи, которая состоится через четыре года, полгода из которых я провожу почти в таком же страшном, холодном сне, как и Зимний Солдат, потому что его снова увозят в Оймякон на это время, а мне начинает казаться, что навсегда. Уже вечером давлю в себе слёзы от незнакомой, унизительной боли, берущей начало между ног. Пётр Иванович взимает плату, делая меня полноценной любовницей.★
Катюша — настоящая красавица: белокурая от природы, голубоглазая, высокая, к восемнадцати годам — просто «бум». Через год, после очередной аттестации, нас будут распределять по подразделениям согласно навыкам, которые мы усваиваем лучше остальных, и данным, которые у нас обнаруживаются или раскрываются к этим годам. Катя слишком хрупкая для работы в «поле» оперсотрудником особого назначения. Возможно, её ждёт нелегальный шпионаж под прикрытием. Но из-за выдающихся внешних данных, скорее всего, будут использовать её квалификацию, приобретённую в «Клариссе». К этому времени на счету у каждой из нас уже по несколько успешно завершённых заданий, и мне всего один раз из шести возможных приходится забираться к цели в кровать — снотворное действует на ожиревшего от чревоугодия борова медленнее, чем на других, но дальше принятия горизонтального положения его тушей дело не заходит. Меня — ожидает то же, что и Наташу: спецоперации с предполагаемым развитием событий, где требуются не только «боевые чары», но и боевые навыки спецагента. Я этому рада — больше шансов пересечься с Зимним. Когда-нибудь. Где-нибудь. Я всерьёз продолжаю на это надеяться. Что ж, в наше время быть чекистом престижно. Попасть в эту элиту считается очень трудным и уже очень почётным. Поэтому сама по себе принадлежность к закрытой корпорации КГБ считается завидной для подавляющего большинства советских людей. Но приходит время, когда плачет и Катя. У неё вдруг обнаруживается родственник в Польше. Об этом пока никто не знает, но на карьере шпионки будет поставлен крест, вопрос времени. Хорошо, если только на карьере. Но плачет она не из-за этого, а из-за того, через что предстоит пройти её семье, и из-за пусть только и десяти лет — не всей жизни, — но всё же потерянного времени. Сюрпризы судьба подкидывает разные. Я понимаю это очень рано, впрочем, как многие из нас. Почти с тринадцати лет я барахтаюсь в паутине отношений с майором КГБ, получившим подполковника (это очень высоко, так как продвижение по лестнице званий здесь происходит иначе: уже начиная с полковника, процедура радикально усложняется, становясь доступной для единиц; следующие присвоения воинских званий неизменно попадают в номенклатуру ЦК КПСС) за последующие годы, и всегда знаю больше остальных — это далеко не подарок, это заработанный нелёгким трудом бонус. Я учусь делать вид, что не подслушиваю и не подсматриваю, потому что я «благодарная». Я стараюсь казаться глупее, рассеяннее, проще, — не намного чем есть, чтобы это не выглядело утрированно и не вызывало подозрений. Я «приучаю» его терять бдительность и не воспринимать меня всерьёз, привыкнуть, как к одному из предметов обстановки, словно бы не замечая. Это даётся не в одночасье с пониманием необходимости, это годы моего контроля над собой. Снаружи я почти ещё девчонка, внутри — давно уже нет. Дети растут незаметно, когда находятся рядом; взрослость подкрадывается из-за угла для тех, кто пренебрегает осторожностью. Я помню об этом. Я — рядом. Я завожу как можно больше знакомств не только в своём подразделении. Я добываю себе «доступы» и «пропуска» по мере возможности, не брезгуя разными способами — грех не воспользоваться такими навыками ради своей же цели. И у меня уже есть компромат — очень надеюсь, что хотя бы что-нибудь из собранного мною им окажется. Потому что, будучи совсем юной, я не могу наверняка понять, какого рода информацию коплю, но на всякий случай я не пропускаю мимо себя ничего — ни звука, ни буквы, ни взгляда — это становится моей скрытой одержимостью. Если даже там и не окажется достаточно прямых доказательств для скомпрометирования, то лишь попади эти материалы на высокий стол, Заманского встряхнут минимум на двойного агента, потому как, расшифровав две первые буквы названия организации, с которой он контактирует со степенью крайней осторожности, я получаю в итоге латинские «h» и «y». Шифрование — не мой конёк. Ближе к восемнадцати годам, по мере обучения в «Клариссе», мне приходится отрабатывать свой «Пропуск для выполнения особых поручений» не только с Петром Ивановичем — не гнушаюсь, не ропщу, плачý сколько надо за него. И эту грязь я умудряюсь использовать тоже — однажды улавливаю плохо контролируемый американский акцент в болтовне одного из ублажаемых «клиентов», когда тот отпускает вожжи в постели. Особенно ценно присутствовать в момент, когда их вечеринки/посиделки/встречи заканчиваются, и участники подшофе, а то и вовсе в стельку, разъезжаются, соблюдая ритуал раскланивания друг с другом после бурно проведённого времени. Дважды я замечаю, как Заманский и его гости шепчут друг другу на ухо что-то похожее на некий тайный девиз или пароль-отклик. При этом, читая по губам, я делаю выводы, что первый слог или слово звучит как «хай» или «хайль». Я остаюсь один на один с моими самыми худшими предположениями, не соображаю, что с этим, твою мать, делать, но одним местом чую, что делать-то что-то надо. Стучать наверх — не вариант, потому что Заманский пока всё ещё мой пропуск к Зимнему. Кроме того, если он что-нибудь заподозрит, то, вполне возможно, мой труп растворят в кислоте и сотрут с лица земли все следы моего существования, с большой вероятностью затронув и моих родных. С другой стороны, если прямо перед моим носом процветает контрразведка, да к тому же, какой-нибудь фашистски ориентированной страны или коалиции стран, то «стараниями» того же Заманского я могу пойти как соучастница и кончить во сто крат хуже Катюхи. А, помимо вышесказанного, меня не отпускает мысль, что Пётр Иванович, пользуясь мной нехитрым образом, никогда не допустит того, что я пойду на осмысленный, открытый бунт. Отсюда следует, что он тоже следит за мной. Порочный круг сжимается. Выживаю я благодаря одному только присутствию Зимнего на этой земле в своём страшном железном гробу и надеждой на встречу с ним, а ещё родившейся в естественных условиях и окрепшей за годы дружбой с тем самым «Александгром Владимиговичем» — Саней Черновым. Что меня Зимний Солдат интересует не как секретное оружие КГБ, а как Джеймс Бьюкенен Барнс, Саше знать не обязательно, я говорю лишь о моём трепетном интересе исключительно к уникальному созданию — воплощению фантастики в реальной жизни. Копия «Дела N°17» изучена мною вдоль и поперёк, благодаря, опять же, Сашиной доброте, как мне хочется думать. И сейчас, понимая, что времени у меня в обрез, единственный приемлемый для меня выход — решиться на разговор с Черновым, хоть это и равносильно прыжку в пропасть с завязанными глазами, ведь он может оказаться совсем не тем, за кого себя выдаёт. Вспоминаю, как в начале нашего общения, когда Пётр Иванович иногда приводит меня смотреть на Зимнего, Саня зубами скрипит, потому что засосы на моей шее и синяки на запястьях вызывают у него необъяснимое чувство вины. Он старается по-тихому выяснить, не нужна ли мне помощь. Но, несмотря на видимые порой признаки насилия над собой, я всегда с достоинством держу осанку, сохраняя непроницаемый взгляд: я агент КГБ, в конце концов, а не затравленная, регулярно подвергающаяся насилию девочка. Девушка.★
Мой пульс учащается, когда я узнаю, что долгожданный день не за горами. Намечается очередная миссия для Зимнего (мне не удаётся выведать о ней подробности у Петра Ивановича из-за особой секретности), и его размораживают заблаговременно, чтобы он мог набрать форму и попутно обучить подающий большие надежды молодняк. Я даже не знаю, с кем ещё он будет заниматься, кроме нас троих: тренировки с Зимним — часть «Красной комнаты». По подразделению ползут слухи, привычные перед нечастым выступлением Зимнего в качестве тренера, так как и двери «Красной комнаты» открываются редко и не перед каждым учеником. Наташа, как самая лучшая ученица, стремится быть первой везде, и это правильно. Мы пока ещё живём втроём в общежитской комнате, ничего не ускользает ни от моего, ни от её внимания. Наташа не скрывает, что с нетерпением ждёт начала тренировок с Зимним Солдатом, показывая каким-то чудом добытое, распечатанное на бумаге его фото в полном боевом обмундировании. Это нечто из эстетики ужасного: симбиоз смертельно-опасного и убийственно красивого, до мурашек. Я подливаю масла в огонь, рассказывая о том, что видела его раньше и без маски, вот как её, Наташу, сейчас. Она не верит, и тогда я в деталях, которые может заметить только неровно дышащая девушка, описываю его, и Наташа покупается, признавая во мне соперницу. Итог: у Романовой индивидуальные занятия с Зимним — нас с Катей он тренирует вместе. Всё как и должно быть. Мне не обидно и не завидно, как может показаться, мне до смерти не хватает времени, чтобы узнать его ближе, быть с ним дольше, понять что-нибудь в нём, заметить нечто особенное, не пропустить чего-то очень важного. И совершенно нет возможности разговаривать — дело совсем не в Кате. До его прихода мы разминаемся. Как я ни стараюсь взять себя в руки, трясёт меня так, что зуб на зуб не попадает. — Доигралась. Лучше б книжки продолжала читать. Фантазёрка, — ворчит Катя, делая растяжку. То, что я люблю его всем своим сердцем с тех пор как увидела, окончательно ясно в первое же мгновение: вспышка невыносимо остро пронизывающей, восхищённо-сладострастной боли в груди — моя буйная реакция на его появление в зале, преодолевшая рамки всех ожиданий. Он в чёрных футболке и трениках, босой; тёмные волосы перетянуты резинкой на затылке — вот так вот всё просто и обыденно, что не укладывается в моей горячей голове. Я не могу совладать с эмоциями, и начинается какой-то вселенский хаос: в моих ногах вместо костей — вата; всё тело сковывают невидимые путы; мне кажется, что я знаю его всю свою жизнь, но вижу как будто впервые; я жажду утонуть в его глазах, запоминая все узоры на радужках, но боюсь встретиться с ним взглядом ещё издали; мне до наркотической ломки хочется броситься в его объятья, чтобы кожа к коже, но гораздо реалистичнее бежать от него прочь, чтобы никогда больше не видеть; а ведь оказывается, что моё время — первое. Я иду к нему, перемещаюсь как-то в пространстве и времени, не чувствуя ног, рук, головы — полностью себя в этом мире; сознание словно отключается, а тело действует на автомате: стойка, бросок, захват; что-то там происходит, хватает, сжимает, ломает; я будто оседаю и проваливаюсь в тар-тарары; я забываю, как дышать, когда он... забываю, когда... как дышать... он... смотрит... дышать... — Дышать, агент, — слышится будто под водой. Я забываю дышать, когда он отстраняется и смотрит мне в глаза, чтобы понять, почему я не сопротивляюсь. — Не готова, — отталкивает. — Соберись. — Голос у него тихий, спокойный, без эмоционального окраса, будто потухший, это противоречит внешности. Это голос Баки Барнса, — понимаю я, — того самого парня из «Ревущих», сорвавшегося с поезда в бездну. — Да. — Господи. Но каким образом это сделать? Хуже и быть не может. Катюха — молодец, не дожидаясь его команды, напрыгивает сзади, обхватывает длинными, сильными ногами за бедро и за корпус, локтевым сгибом за шею, второй рукой за бионику — старается поднять и завернуть её за спину. Выглядит круто. Но он банально подгибает колени и валится назад — естественно, чтобы не смять её, выставляет руку, смягчая удар, а металлической рукой из того же положения выворачивает Катькино плечо так, что кажется ещё чуть-чуть, и раздастся хруст: — Поняла? — спрашивает её, не вставая, и Катя кивает, сжимая губы. — Думай вперёд. Встаёт, бросает взгляд в мою сторону, но, созерцая полный ноль, снова переключается на боевую Катюху. Я не могу сконцентрироваться, сердце выпрыгивает из груди, хочется взвыть от собственного бессилия и стыда — хороший же из меня суперагент выходит, твою мать. У нас троих, естественно, акробатика на высшем уровне. Как и у него. Какое-то время просто стою, смотрю на них, любуюсь, не решаясь приблизиться. Думаю о том, что я больше всего мечтала именно об этом — видеть его живым и рядом, даже без возможности прикоснуться, а теперь понимаю, что просто не в состоянии вынести этой близости. Мне кажется, что случится какая-нибудь катастрофа, если он ещё раз дотронется до меня. Через полчаса он говорит Кате: — Отдыхай. Поворачивается, смотрит из-под выбившихся прядей волос в мои, наверное, тупые-тупые от влюблённости и полные грёбаных слёз в этот момент глаза своими — непривычно блестящими: — Готова? Готова. Реву белугой в душевой. Слёзы — горячее воды, которая льётся на меня. Сегодня я, сославшись на головокружение (потом ещё приходится идти в медотсек на осмотр вместо своего угла в комнате), тупо сливаю тренировку — встречу, которую жду, которой живу, к которой готовлюсь почти пять лет. Теперь у меня ещё меньше времени для того, чтобы побыть рядом с ним. Но ещё больнее от осознания того, что никакого времени и быть не может никогда, даже если впереди вечность. Откуда-то издалека, из-за океана, из-под пожелтевших страниц прожитых им лет до меня начинает доходить, что тому, о чём я мечтала, не суждено сбыться. Это не сказка, даже не фантастика, поэтому мой прекрасный принц не увезёт меня с собой, не сделает своей принцессой. Потому что нет ни принца, ни его королевства. Есть Баки Барнс и написанная для него и воплощённая трагедия «Зимний Солдат», и оба они — мой кошмар на яву, от которого пора просыпаться. И чем раньше, тем лучше. Я не должна, я обязана. Так что пускай лучше Наташа. Не сомневаюсь, что у неё получится подарить ему немного банальной человеческой радости — пусть мимолётной и не обременённой нравственностью, о которой он никогда не вспомнит, но реальной хотя бы на минуты. Я же, как выясняется, на это неспособна из-за того, что чувства мои к нему за пределами всего человеческого. И, раз так, то я сделаю для него кое-что другое. — Ещё девять тренировок. Как же ты дальше-то... — кусает губу Катя. — Может, тебе представлять Петра Ивановича на его месте? Вместо ответа включаю воду похолоднее. — Ты так с ума сойдёшь, — вздыхает она. — О! Слушай! — вскакивает со скамейки: — Может, тебе медитировать перед занятием, как нас учили? Попробуй, вдруг поможет? — Поздно. Я слишком близко подошла к огню. Я уже горю, Катюш, — выхожу из-под душа, беру полотенце, но воду не выключаю, чтобы шум воды заглушал голоса (мы разговариваем только здесь, в комнате прослушка): — Знаешь, я хочу сделать для него то, что позволит мне надеяться, что ему, по крайней мере, лучше, чем здесь. У нас. — Матерь Божья, — пугается она. — Ну что ты можешь сделать? — Прости, Катюх, но тебе не расскажу, ибо меньше знаешь — лучше спишь. Всё равно не смогу спокойно жить, зная, что он существует как время от времени функционирующий робот. Он не заслужил. Он... Ты хоть раз в глаза ему заглядывала? Он ведь... Наташа прерывает наш диалог, возвращаясь из спортзала с каменным лицом. Но лишь закрывает за собой дверь в душевой, сияет, как тульский самовар: — Он охуенный! Девчонки! — переводит восторженный взгляд с Катьки на меня, хмурится через улыбку: — Что с вами, ё-маё? — Да так. Устали — сил нет, — обыкновенно отвечает Катя. Наташа только пожимает плечами, машет на нас рукой, как на безнадёжных, раздевается и взвизгивает, когда на неё брызжет холодная вода: — Нифига себе, как вы устали! Вентиль горячей воды не осилили? Живу три дня до следующей тренировки, как рыба на песке. Что-то читаю, пишу, учу, куда-то хожу, с кем-то общаюсь, даже улыбаюсь, но всё это просто фон, задний план экспозиции «Зимний Солдат — мой тренер, а я случайно застрелилась». Не могу сообразить, как мне настроиться на второй урок, о чём думать, чтобы приглушить эмоциональный канал. Решение приходит неожиданно прямо на тренировке. Захожу в зал и вспоминаю весь свой словарный запас русской и иностранной матерщины: на ближних скамейках — Заманский. Сидит-посиживает какого-то хера, нога на ногу, носком ботинка качает. Чуть меня завидев, ухмыляется, недобро так, будто уличать в чём-то собирается. К тому же, прекрасно понимаю, что ожидает меня сегодня после отбоя — не иначе как за афродизиаком ведь пришёл лысеющий подполковник, и я очень хочу надеяться, что исключительно и только ради этого. Но я, оказывается, намного глупее, чем о себе воображаю. — Петра Ивановича, говоришь, представлять? — шепчу разминающейся на шпагате Кате с чересчур большими сегодня глазами, будто кожа на её лбу слишком натянута из-за туго собранных на макушке волос. Она в ответ только умудряется глаза ещё больше сделать, а мне хочется испариться и непременно до появления Зимнего. Это ведь будет перекрёстный огонь. Но под действием адреналина в моей голове зарождается идея, и я твёрдо намереваюсь её воплотить, потому что иного выхода у меня нет. Зимний снова ввергает меня в транс своим появлением, и тут присутствие Заманского влияет не так уж и плохо — я злюсь, это выводит меня из оцепенения и немощности, упрощая воплощение моей задумки. Веду себя грубо, дерзко, при любой возможности вызывающе смотрю Зимнему в глаза (одному Богу известно, чего мне это стоит) — мне нужна его ответная реакция, мне необходимо, чтобы он хорошенько осадил меня в спарринге, если получится, то до травмы, чтобы меня освободили от этих тренировок, из этих невероятно сильных рук, от невыносимо ледяного взгляда; мне критически необходимо, чтобы меня освободили из этого испепеляющего зимнего плена. К моему разочарованию, он не ведётся, хотя колко смотрит исподлобья, будто даёт понять, что видит, но намеренно игнорирует мои выпады. — Следи за дыханием, — получаю я замечание. Да. Признаю, что пыхчу, как паровоз, от усилий не выдать моих чувств перед ним и Заманским, стараясь при этом вынудить Зимнего Солдата играть по моим правилам, изрядно охренев уже только от одного этого. Он сдерживает, тормозит каждое моё движение, выматывая меня напрочь. Времени мало. Я решаюсь идти на риск, собирая остатки сил и решимости. Хватаюсь за него, вцепляюсь что есть мочи, карабкаюсь ему на спину и, как бы смешно это не звучало и не выглядело, даю понять, что мои намерения в удушающем непоколебимы; сосредотачиваюсь на том, когда он перегруппирует мышцы, чтобы сделать усилие скинуть меня, и резко отпускаю хватку... Улетаю метров на пять. Стараюсь подавить болевой шок. На лице Зимнего непонимание и растерянность. Он невольно бросает взгляд на Заманского, быстро подходит ко мне, приседает на колено: — Что случилось? — широко открытые серые глаза буквально впиваются в моё лицо. Тщетно стараюсь не поморщиться от боли в ноге и спине: — Я сделала глупость. Слишком самоуверенная. В его цепком взгляде ни капли веры, непонятный мне испуг, взволнованное дыхание, словно в ожидании чего-то. И тут в зал входят четверо его кураторов, он быстро поднимается, поворачиваясь к ним лицом, и встаёт по стойке смирно. Заманский тоже идёт к нам. Чёрт. О таких последствиях я и не думаю. Пытаюсь встать, нога подкашивается, Зимний рефлекторно вскидывается, чтобы меня подхватить, но кураторы в два шага скручивают его и ставят на колени. Я забываю обо всём на свете: — Что вы делаете? Я всего лишь подвернула ногу по своей оплошности, при чём тут он? — Доложить, — требует Заманский у Зимнего, становясь напротив, полностью меня игнорируя. Не поднимая глаз, удерживаемый, тот по-солдатски отвечает: — Не успел перегруппироваться, товарищ подполковник. — Суть твоей миссии, Солдат? — Обучить. Не навредить. — Но ты вывел нашего агента из строя. Ты, — делает паузу Заманский, акцентируя следующее слово, — навредил. Мои глаза лезут на лоб. Зимний ещё ниже опускает голову, жадно втягивая воздух ноздрями: — Виноват, — между бровями появляется глубокая складка. — Что? — вклиниваюсь я в разговор, невзирая на правила. — Не навредил он, это я са... — Молчать, агент. Иначе ответите за нарушение устава, — и обращается к Зимнему: — Я знаю, ты помнишь Оймякон очень хорошо. От этих слов грудная клетка Зимнего Солдата буквально вздымается, он чуть заметно мотает головой. — Ты можешь снова отправиться туда. Ты хочешь этого? Зимний никак не реагирует, застывает, и Заманский медленно, смакуя каждое мгновенье упоения своей властью, наклоняется: — Хочешь? — Товарищ подполковник, подготовленный Солдат не может отвечать на прямой вопрос содержащий глагол «хочешь». — Именно поэтому я его и задаю, — противно ухмыляется Пётр Иванович. В моей груди полыхает ярость, я будто рассматриваю фантасмагорическую фреску в стиле Данте Алигьери, с трудом осознавая происходящее. Я не могу принять то, как это чудо воинственной красоты пленяют трое упырей, заламывают его могучие руки, жмут к полу за шею, словно бешеного пса, а он всем своим существом и в полнейшей мере чувствует вину и не противится, а наоборот, покорно ожидает наказания. Это зрелище возвращает меня в день, когда я впервые его увидела, и придаёт мне сил настолько, что я, сжимая кулаки, встаю на обе ноги, посылая нахер какую-то грёбаную боль, и подхожу к Заманскому: — Товарищ подполковник, это исключительно моя вина. Только. Моя. — Ваша тренировка закончена. — Кивает одному из надзирателей: — Уведите учеников. Меня тут же берут под руку со словами: «Пройдёмте на медосмотр». Я понимаю, что совершила непростительную глупость. Но сейчас отстаивать очевидное чревато более жёсткими последствиями не только для меня одной, поэтому я сдаюсь. Поравнявшись с Зимним-всё-ещё-на-коленях, говорю срывающимся от сдерживаемых слёз голосом, пытаясь заглянуть ему в лицо: — Прости меня, пожалуйста, прости! Он остаётся в прежнем положении. Я ухожу, незамедлительно ведомая под руки куратором и бледной Катей, без конца оглядываясь на созданную мною же самой поражающую неизвестность, пока двери за нами не закрываются. Я не хочу больше рыдать. Но не могу не. Ненавижу и проклинаю себя за свою недальновидность. Мне хочется сделать себе ещё больнее, чтобы усвоить урок. Берусь за вывихнутую лодыжку, снимаю фиксирующую эластичную повязку и, стискивая зубы, тяну стопу в больную сторону, встаю — кривлю ступню так же набок, чтобы потянутые связки взорвались болью до белой пелены перед глазами, но мне кажется, что и этого недостаточно. Нужно ломать. Нужно больше, намного больше боли — больше, чем та, что жжёт в груди, больше, потому что ему несравнимо больнее. Всегда. — Господи, Боже! — вскрикивает Катя, тут же закрывая себе рот ладонью, подбегает ко мне, бледная до синюшности, как моя пелена перед глазами. — Что ж ты делаешь? — хватает эластичный бинт, быстро и туго наматывает. — А если кто узнает, знаешь, что будет?! В психушку захотела? Боже мой, да ты и впрямь с сума сходишь! — шепчет, в ужасе заглядывая в лицо, обнимает, трясётся вся. — Схожу, Катюшка, схожу. Прижимаюсь к ней в ответ что есть сил, и мы раскачиваемся из стороны в сторону, сидя на полу душевой. И мне страшно от того, что Катя может услышать мои мысли, которые колоколами Спасской башни бьют в мою черепную коробку изнутри: если они сделают с ним что-нибудь, клянусь, я убью Заманского. Не раздумывая.★