https://zvuk.com/track/61280565?utm_source=zvk_button&utm_term=ru-tul
— Сам себя слышишь? — Да, Рамлоу. — Понимаешь себя? — Да, Рамлоу. — Может, и ебёшь тоже? — Да, Рамл... Ч-чёрт! Видимо, вот прямо сейчас, твоими усердиями. — Прямо сейчас ты — меня. Прям в самый гипофиз целишь. — Послушай, Рам... — Как можно было позволить конченному во все органы психу принять решен... Нет, ты не отворачивайся. Видишь его? М? — Я отлично его ви... — Нет, ты в морду лица ему загляни, не стесняйся. Сэм заставляет себя взглянуть. Молчит. И в шутку всё не свести — случай неподходящий. — Ну-у? Чё, типа всё о'кей? — разговорный стиль Сэма копирует, глумится. — Чего ты хочешь от меня? — Запеканку из соколиной гузки, прикинь! — Рамлоу! — Блядь! — срывается в который раз Брок. — Зелёный пиздец с мохнатой тычинкой у твоего дома по сравнению с ним — Эйнштейн! Говно ж качаете в него, уроды. Он у тебя отлить сам не может сообразить, а тебе ёбнуло в голову поиграть в великодушие — предоставить ему свободу выбора опять распорядиться, видите ли, своей судьбой! Только игра твоя — заведомо грязная, потому что он ведь уже выбрал, выбрал, сука, неужели не дошло?! — вдыхает, наконец, и выпуклый рельеф вен на шее сглаживается. — Ох, и видал же я таких вот благодетелей, но даже не сомневайся, после тебя — ни одного не вспомню. Сэм зубами скрежещет: как он мог допустить одну лишь мысль о том, чтобы позвать Рамлоу и выслушивать сейчас это «не выражаться»? Но выхода другого нет, нет у него больше возможности возиться с Барнсом и надобности теперь нет и, что важнее, — желания. Сэм действует по инерции. Стив ушёл, оставив ему щит и своего армейского дружка. Ну, так вышло. Стив возложил на него обязательства и Сэм должен их выполнить. Только Барнс не его друг и вряд ли им станет, но не в спецлечебницу же сдавать — Стив бы не понял. О Рамлоу Роджерс никогда не говорил в той, предыдущей своей жизни; а в этой, которая за каких-то пять секунд изменилась на семьдесят лет мужней преданности у строгой юбки-футляра Пегги Картер, наказал Сэму только в крайнем случае позвать его — Брока Рамлоу. Крайний случай наступает сразу же после смерти Капитана Америка. Но вот смотрит сейчас Сэм, слушает и никак не решит, что же хуже: психушка или Рамлоу. Колеблется Сэм. Проблем лишних не хочет. И никак в толк не возьмёт, почему Стивен Грант Роджерс указал именно на этого... человека — даже язык не поворачивается назвать так бывшего цепного пса Пирса. — Можно подумать, вы его нектаром богов вскармливали. — Можно. Подумать — это хорошая идея, Уилсон! И откуда же я знаю, как и на что он реагирует, и понимаю, что за коктейль сейчас плещется в его жилах? Можно ещё подумать, например, о том, что ты и одной сотой не представляешь из того, насколько глубоко днище мироздания, через которое он прошёл. И каково ему доводилось там, где мы, простые смертные, хоть и быки охуевшие, для начала обосрались бы и до щемящей боли в мошонке жалели, что не сдохли чуть раньше; потом умом бы тронулись и всё равно концы бы отдали, ещё не приступив к делу, и смерть была бы самой великой наградой, потому что даже если бы каким-то чудом кто-то и выжил после всего того — вот здесь, — делает паузу, поднимает оба указательных пальца вверх перед лицом Сэма, — надо си-ильно вдуматься, Сэмми! — то исключительно за тем, чтобы... Свести. Счёты. С ёбаной. Жизнью. Дыхалка у Рамлоу хоть куда, глотка — лужёная, но он и пары фраз не собирался в этом доме выцеживать, а продолжает за каким-то хреном сотрясать воздух: — И тут же можно ещё хорошенько подумать, знаешь ли ты вообще, кто такие Зимние солдаты. Вот кто, по-твоему, Капитан Америка? Так ты же и тут не думал, почему Роджерс свалил в другую реальность, лишь завидев лазейку. Да? По ложбинке между лопатками у Сэма течёт капля, запуская волну ледяных мурашек. — Стив имел на это полное право. — Имел он, ага. Герой поверг злодея, выбрал себе награду и вертел всех на своём модифицированном. — Напомню пустячок один. Так, к слову. Стив Роджерс, вообще-то, мир спас. — И? — пучит глаза Брок. — Разве его не для этого сделали? Сэм только переступает с ноги на ногу. – Не сотвори себе кумира. Кэп отдал свой долг человечеству, пусть оно и не заслуживает этого, речь не о том. У аверса, видишь ли, всегда есть оборотная сторона. Легко спасти мир и очень трудно одного человека. Вон, — кивает в сторону причины своего нахождения здесь, поражаясь себе самому, способному, оказывается, расшаркиваться на тирады, не иначе как вдохновляясь полумёртвым взглядом Барнса, — реверс спасения мира стоит, задняя его часть, хоть и тоже модифицированная. Однако именно благодаря реверсу, который всегда поворачивается вниз, к самой жопе мира, и жертвенно утыкается носом в её дерьмо, у всех есть возможность благоговеть от лицезрения лощёного номинала. А какова истинная цена этой монеты? Реальная цена победы? Тоже не думал? Ладно, подумай хотя бы, что это Зимний, не ёб его мать, солдат. Нельз... — Ну всё! Хватит куражиться, Рамлоу. Я знаю, кто он такой. Без пафоса, я за него головой своей отвечаю. — Иди ты на хуй головой своей. — Более не медля, Брок тащит за плечо не сопротивляющегося Барнса к машине. — Ну уж нет, — преграждает путь Сэм. — И что ты сделаешь? — кривит ухмылку Рамлоу. — Взмахнёшь крылышком или попробуешь достать щит? Что не так? Сэм ведь делает то же самое, что Стив, пусть и медленнее. Но в глубине души, хоть и так же медленно, он улавливает, что не дотягивает ни до Стива, ни до ситуации, ни даже до Рамлоу. И ни до щита. Тот самый случай, когда реликвия — подлинник, а владелец — фальшивка. — Лучше оставь его в чехле, ей-богу. Не по плечу тебе эта ноша. Я дрался с тобой, я знаю, чего ты стоишь. Маразмом страдал перед смертью Роджерс, царствие ему небесное. Только этим я могу объяснить его, как бы покорректнее выразиться, дар тебе. Монета упала другой стороной, и вот кто должен был взять этот щит, — жестом указывает на Баки. — Другой суперсолдат. Ты сам это понимаешь, признать только не хочешь. Но вот какого хуя не вытащили триггеры из его башки в этой вашей фантастической Ваканде? Может, и не собирались, а? — Ты на что это намекаешь? — Я, мистер Уилсон, прямым текстом ебашу. С дороги! Рамлоу открывает дверь своего джипа, толкает туда абсолютно равнодушного к происходящему Барнса, ждёт, пока тот усядется, уставится перед собой отрешённым взглядом, замрёт и даже волосы со лба не уберёт привычным жестом. Брок смотрит на всё это — зубы стискивает, отвык уже от забытого зрелища. Дверь оставляет открытой. — Никуда не уходи. Сейчас нянька вернётся и покатает детку на большой бибике, — разворачивается, бормоча под нос: — А потом — на маленькой. В сравнении с этой, конечно. — Не может он так просто уйти отсюда — кровь закипает от мысли о перспективе того, что ещё неделю назад мог бы свечку за упокой души своей Детки зажечь. — Забыл что? — тревожится Сэм. — Да так. Вопросик один завалялся поганенький. Скажи-ка, сокол мой ясный, а это не ты ли часом ему идейку подкинул и невзначай так в комплекте с пистолетиком? — Вот все вы такие. В Гидре вашей. Не бывает среди вас бывших — факт. Только зря по себе судишь. — Смотрит с вызовом, готовый кулаком съездить по шакальей ухмылке. — У-уоу, как наш пернатый взъерепенился! Смотри, яичко не снеси, — скалится Брок. — Ладно. Верю. Хоть Барнс тебе и кость поперёк сраки. А то как бы после такого на кладбище-то отчитывался, да? За любовничка-то его. За Ба-ки. Вот не зря «ударники» прозвали Рамлоу бандогом злоебучим. Но тогда эта его особенность ох как надобилась. А сейчас Сэм держится до последнего, понимает, что провоцируют его, но рожа напротив выразительно напрашивается... Брок уклоняется и тут же бьёт в ответ так же смачно, как напрашивается. — Я не буду с тобой драться, — говорит Сэм, трогая пострадавшую челюсть. — Ради светлой памяти Стивена Роджерса. — Аминь, — Брок сплёвывает под ноги: — Не забудь перед сном на него под... помолиться. А драться с тобой никто не собирался. Просто въебать тебе больно чесалось. Бывай, Капитан Прощай Америка. Вот теперь Броку хорошо. Не полная сатисфакция, конечно, но за распиздончик Крылатый красиво расписался. — Да, чуть не забыл, а ты же и не напомнил бы. Бумаги. Давай-ка их сюда. — По почте бы выслал, не переживай. — Протягивает Сэм папку с документами. — Что ты. Не смеем отнимать бесценное время у мстителя, который аж на двух должностях разом мстит. То есть мир спасает. Кстати, — вскидывает брови, убавляя громкость, — ходят слухи, что ты Кэповский-то костюмчик под свой надеваешь. Хотел уточнить — сразу на голое тело или... — Пош-шёл ты! Брок ловит очередной кайфец, забирает папку и идёт к джипу. — Рамлоу! — окликает Сэм — не может ведь не спросить. Брок неохотно останавливается, не оборачиваясь. — И всё же, почему ты? Плечи Рамлоу подпрыгивают от усмешки: — А вот Кэпу это чётко зашло. Брок подходит к машине, кладёт сверху руку на распахнутую дверь, вздыхает, будто готовится изречь очевиднейшее. — Да потому что я, — голову склоняет — глядит на Барнса, — вот за него вот, Уилсон, глотки грызу. Члены отрубаю и псам скармливаю. Сердца голыми руками через жопу достаю и жру их, похрумкивая, — оглядывается на Сэма через плечо, улыбается по-акульи как-то, если бы та могла: — И ты у меня пока что первый в очереди. Птенчик. Всё. Вопросов у Сэма больше нет.★
Детку — его, Нянькину, Детку — доводят до самоубийства. И оно могло состояться, если бы не один из участников кружка Уилсона (благо, что с не проёбанной профреакцией), возникший как нельзя вовремя с визитом к приятелю (и на бывшего Зимнего поглазеть, разумеется), — заглядывает за дверь и не теряется, валит Барнса-уже-с-приставленным-к-виску-дулом (банально до крови из глаз) на пол. Пуля только по скуле чиркает и слегка переносицу задевает. Не иначе как Роджерс с того света направляет этого отставного вояку. Броку до сих пор не по себе от такого факта — твою мать, так и в загробную жизнь уверуешь. Брок готов шею Уилсону свернуть. Тот, кто способен держать за яйца всё живое в радиусе планеты, пребывает в прострации, ничем не отличающейся от фазы полного обнуления без зачитки кода и стабилизаторов. Спасли-помогли, ликвидировали тягу к самоликвидации, называется. Но Брок знает, что рецидив будет жёстким и, скорее всего, последним, потому что Барнсу-Хеллуокеру, привыкшему бороздить все девять кругов, страшнее всего — оставаться в живых и просто жить дальше. Его стремление сгинуть с этого света Броку ясна и от этого хуёво настолько, что хотелось бы забыть, да нельзя. Плюс Роджерс — всегда незримо стоит на пути к Барнсу, даже лёжа на кладбище. Ничего. Брок пиздец какой выносливый. И, сука, живучий. Терпеливый — не совсем про него, но если знать, каков приз его ждёт, то тоже — ебучее да. Главное, что Детка теперь с ним, и Нянька уж постарается скрасить его долгую жизнь, свести к минимуму и пост-травматику, и слезливо-сперматозные страдания по дружку детства (Брок всегда хмыкает про себя, когда силится представить себе розовенькие сопли от киборга с вибраниевой граблей), сделавшему выбор в чужую пользу. Авось, стерпится-слюбится. Брок ведь и не надеется всерьёз. Если только в самой глубине души, которая где-то в самой глубине Брока Рамлоу, который где-то в самой глубине омута. У Брока она тоже есть — почерневшая, сморщенная вся, потрескавшаяся от засухи, местами выжженная и перхающая сквернословием. Душа.★
Брок ведёт машину умеренно, не гонит, позыркивает через правое плечо, привыкает к мысли, что теперь у него дома будет жить... — то есть, до поры до времени, пока не будет готов и не захочет уйти — его Детка. Тот самый Зимний, которого он принял на руки, обрезав пуповину Советов. Брок и сам не уверен, готов ли приложить свои драматические чувства о неизбежно твёрдый стол бытовухи. Они с Зимним, конечно, побывали в переплётах, где один выскабливал другого из алчущего чрева смерти. Но никогда Брок не мог себе представить обычного, человеческого сосуществования в уютном гнёздышке, с совместными завтраками, вечерними посиделками за телевизором и сдачей тряпья в прачичную. Кто они такие на гражданке? Как вписаться в миниатюрную ячейку общества с прицепом прошлого, размером с железнодорожный состав? И это далеко не всё. Сейчас, сидя за рулём, чуть ли не физически ощущая металл плеча на расстоянии, Брок осознаёт (не единожды проверено) свой предстоящий фатальный стояк при совместном времяпровождении. Слухи пойдут, и хер с этим — в свободной стране как-никак, слава Штатам. Это когда Барнс прозябает у Уилсона (по просьбе Роджерса), так то ж «под присмотром». С Рамлоу такое хуй прокатит — типаж у него не тот, поэтому нахождение в его доме Барнса в понимании той же публики будет выглядеть не иначе как ебля с пляской. Вот и хорошо, вот и пусть шарахаются, дальней сторонкой обходят. А он уж их не разочарует. Первым делом — здоровье. Брок без труда отыскивает кое-кого из бывших хендлеров-медиков — у Детки должна быть полнокровная жизнь. Роджерс — спасибо вот здесь ему, хоть Брок и считает, что Кэп таким способом извинился-откупился — на своём авторитете выхлопотал всё таки для Барнса реабилитацию, пенсию, надбавку за инвалидность и даже возможность приобрести жильё по сниженной процентной ставке. Тяжёленькая сумма ежемесячно падает на счёт, Барнсу до конца дней хватит. Любому «весёлому дому» за счастье выцарапать такого клиента на пожизненно, впору конкурс тендеров объявлять. А потом держи его в слюнотечке хоть десятилетия — денежки-то капают, — главное, как можно больше колёс, процедур назначать и не давать сдохнуть по максимуму, а быстро такие не сдыхают. Не пациент — сказка. Брок уверен, что таков и был их план — после смерти Роджерса, если не использовать по назначению Зимнего, то слить Барнса потихому со всеми причитающимися почестями. Кому охота возиться с потенциальной угрозой? Только вот они не спросили у Рамлоу. Брок возглавляет охранное предприятие — так, не работа, а скучная он-лайн игра для бывшего командира «Удара». Приходится поскандалить, чтобы за свой счёт хотя бы две недели заиметь — ему необходимо быть рядом с Барнсом днём и ночью, пока тот не оклемается, не отойдёт, пока из его крови всю дрянь не выведут. И после. Особенно после. В первый же вечер, пока Джеймс в отключке на снотворных и капельнице, Брок стоит над костром во дворе, перечитывает те самые документы, которые Барнс успевает подписать (вместо нереализованного самоубийства, не иначе как, и только в самой унизительно-извращённой форме) — приговор самому себе. Уилсону, как доверенному лицу, остаётся автограф черкнуть, и всё — привет овощной базе. Суки. Алчные, трусливые. Шакальё. Жаль, что такую падаль удалось вернуть после щелчка Таноса. Ощеривается со всей злобой, бросает листы в огонь и с болезненным азартом глядит, как огненные языки слюнявят чёрным белые бумаги-убийцы Детки. Детка приходит в себя через трое суток. На четвертый день встаёт, выпивает всю воду, какая есть у него в комнате, и выходит. Брок прислушивается, не верит сперва, однако спешит, встречает в проходе, с головы до ног оглядывает, намереваясь привычно пошло съязвить, но не может: — Пожрать? Джеймс кивает. Брок чуть не берёт его под руку, потому что такого измождённого Барнса в последний раз видел сразу после вскрытия криокапсулы по прибытию в США. Но удерживает себя, зная, что Детка только пихнёт его локтем. А тогда, давно, он не только пихнуть не мог, он даже не осознавал, что такое локоть... Брок и не предполагает, что с первых же часов станет его неофициальным хендлером, не имея на то ни нужного медицинского образования, ни достаточных знаний; просто действует на инстинктах, когда его зовут на помощь, так как он оказывается ближе остальных во время первой «зоны турбулентности» на новом месте у Зимнего. Брок усмехается, мол, из Советов прислали бракованный товар; в крио-отсек, однако, заходит с осторожностью, ожидая увидеть военную мощь. Но желание острить улетучивается, когда он видит голое, измученное существо, корчащееся на мокром, в крови, полу, конвульсивно скребущее металлическими пальцами слабо поддающийся бетон. Да. И в таком состоянии Зимний раскидывает хендлеров — Рамлоу быстро оглядывает белые в кровавую крапинку халаты, дрожащие по углам, и велит всем уёбывать, раз всё равно толку нет. Приседает, берёт голову Зимнего в руки, а ему полная ладонь крови изо рта того натекает. Убирает, к чёрту, волосы, осматривает — Солдат язык себе прокусил. И тут Зимний открывает глаза, смотрит на Брока, как ребёнок, потерявшийся в чужом городе, — Рамлоу тогда даже поверхностно не может прикинуть, через какую пиздорубку прошёл этот с виду его ровесник, но только с сего момента и сам он тоже пропал в омуте, где не обнаруживает дна. До сих пор.★
Когда Джеймс приходит в себя, первое, что он ощущает, жажда и голод, слабость, но лёгкость. И только через несколько секунд на него глыбой обрушивается осознание реальности — той, от которой он хотел уйти по свежим следам Стива. Джеймс нихера не удивляется, когда видит перед собой Брока Рамлоу с пронзительно-серьёзными глазами. Нянька всегда умудряется объявиться за мгновенье до того, как наступит окончательный пиздец. А сейчас по его виду легко догадаться, что в этот раз пиздец был необычайно близок и совершенно окончателен. На столе перед Джеймсом миска бульона, блюдце с каким-то варёным мясным фаршем и ассорти из овощей, приготовленных, наверное, на пару. Всё это ему только на один зубок, даже вкуса не разобрать, не то что утолить голод. Он поднимает взгляд на Брока и тут же получает ответ: — У тебя в брюхе четверо суток и до этого ещё неизвестно сколько — прошу заметить — нихуя. Через два часа получишь ещё. — Ставит стакан тёплого компота, а в воздухе — дурманящий запах перемолотых кофейных зёрен. Аромат кофе ещё с Бухареста символизирует для Баки само понятие свободы, пусть она и была призрачной. — Я буду кофе, — скрипит что калитка на заброшенном кладбище Джеймс. — Будешь компот, — косит глазом, усмехаясь на реакцию в виде искреннего недоумения на остроскулом лице, и считает важным пояснить: — Он на сухофруктах. Витамины. Хлебай, ёб твою мать. Понятно, что в стакане компота совсем не та доза витаминов и микроэлементов, которая необходима его организму, да и дело совсем не в том, — Барнс всё это получает внутривенно. Забота и внимание — вот чего не вольёшь ни в одно отверстие и, может, именно этого и не хватает Джеймсу? Нет. Не стоит обманываться — приказов ему не хватает. С ними всё проще: не о чем беспокоиться, нечего решать, не за кого отвечать — даже за себя не нужно, инвалид ведь. Его ж законное место в психушке и есть, среди родственных организмов с хлорофиллом вместо крови. Волна ненависти к самому себе враз поднимается, как ил на мелководье. — Зачем тебе всё это? — спрашивает у Рамлоу-уже-с-сигаретой-в-зубах, наливающего себе кофе. Брок бросает взгляд через плечо: как же давно, до загнанного сердцебиения и жесточайших спазмов в паху, он не слышал его тихий, вусмерть заёбаный голос. Этот тембр, несмотря на самоуговоры не ломиться членом из штанов, пробуждают в требухе знакомый клокот. Он помнит, как мечется между желанием остаться смотреть и уйти, не оглядываясь, но всегда уходит и оглядывается не единожды, когда Барнс кричит от разрядов тока. Обнуление — электрическая мозгоёбка — всегда рождало в глубине потрохов Рамлоу нечто, за происхождение и суть чего большинству сапиенсов было бы совестно и жутко. Но бандог злоебучий не относится к большинству, хоть вначале и он стоит и смотрит, как все. Потому что это любопытно. По-садистски. Сексуально. Пошло. По-звериному. Только потом, — осознавая, что бьющийся в агонии на ток-троне не безразличен ему до той степени, когда готов пожертвовать всем отрядом (да, даже Джеком, — как же, блядь, хуёво-то в этом признаваться), но только, не дай, великий насос, ещё раз вот так вот оглянуться, уходя, — старается избежать. Броку становится ой как не всё равно. Дознания, которые проводит он сам, часто предшествуют обнулениям. Часто — лучше, чем всегда. Брок помнит, когда сразу после обнуления Барнс поднимает на него выцветшие от мучений глаза, как хочется вернуть в них осмысленность и, что уж совсем отдаёт фантастикой в понимании Рамлоу, отобранную радость существования. Но это ведь ещё полбеды. Целая беда подкрадывается незаметно, неслышно-невидно, как и сам Зимний солдат; прикидывается военным долгом, несением службы, незамысловатой ответственностью, преданностью, жаждой жизни и желанием сохранить её в большей степени соратнику, чем себе самому; как нелепая, глупая до кретинизма, совершенно нетипичная для него самоотверженность, жертвенность, или, как её там... В общем, Брок не знает, как точно называется вся эта херь, но итог её — вот, на этой кухне, здесь и сейчас. Брок моргает, подносит сигарету ко рту, щурится: — Давай так, — жадно затягивается, тушит окурок в пепельнице, пускает дым. — Для начала приходи в себя. Отъедайся, отпивайся. Отсыпайся, если надо. После переговорим, — прикрывает жалюзи на окнах, садится напротив, сахар в чашке размешивает, устремляет на Джеймса уже другой взгляд, со знакомой бесовщиной: — Если что понадобится, проси — дам. Короче, добро пожаловать домой, детка. Слова-то вроде хорошие. Но Джеймс почему-то давится какой-то протёртой херовиной, залпом выпивает компот со всеми витаминами и сухофруктами, подозрительно косясь на няньку. — Помнишь, как я тебя в подземке нашёл? (Примечание автора: отсылка к Главе 10. «Синдром доктора Стрейнджлав») — спрашивает Брок, смакуя горячий напиток. — Не помню. Помнит. Джеймс много чего помнит. Рамлоу слишком часто бывал рядом, чтобы списать это только на служебный долг. Заводная игрушка, переходящая из рук в руки, помнит особенности обслуживания механизма. — Даже тогда ты лучше выглядел, — усмехается Брок, как прежде по-хозяйски оглядывая, тянется снова за сигаретами, пепельницей. Джеймсу глубоко фиолетово, как он выглядит. Даром, что Брок с него глаз не сводит — не перед кем красоваться или тушеваться, а уж этот его таким видел, каким сама смерть не удосужилась. Джеймс помнит, как Нянька лжёт Пирсу, избавляя его от очередного обнуления; как сам проводит дознания после чудом не сорвавшихся миссий и строчит рапорта; как внимательно изучает назначения препаратов и медицинские отчёты; и как нередко распирает швы на ширинке хендлера, что особенно заметно с позиции его смирительного кресла. Причину последнего Джеймс старается оправдать повышенным тестостероном и адреналином, часто сопутствующими их деятельности, которые у него самого направляли в иное русло при помощи внутривенных заливок. Только служба-то закончилась, а они снова будто на очередном задании под криптонимом «Спасти сержанта Барнса». В здравом уме и твёрдой памяти Баки никогда не думает, что Стива может кто-то заменить — это же не просто связь, это только для них двоих логический результат близкой дружбы, когда совершенно стёрта черта между дружбой и любовью, когда забота, взаимопомощь и взаимосимпатия выражается облюбованным только ими двоими способом, когда близость неизбежна как одна из составляющих их сосуществования. Нет, он ни разу не искал отношений с особями своего пола, напротив, у него всегда были женщины. И Стив. Но после того, кем возвратился с того света Джеймс Барнс, дамочкам рядом с ним места нет. Нат могла. Давно. В агонии Красной комнаты. Но сейчас — он сам бы не смог. Если бы даже она и выжила. Ха. Ванда. Захаживала, вот ведь, когда он жил у Сэма. Смотрела украдкой влажно-блестяще; казалось, сейчас протянет руку, погладит по голове и прощебечет: «Хороший, Барнсик, хороший, не кусается!» А он, наверное, и за ухом дал бы почесать. Не более. Она с ним хоть почти и одного поля ягода, и с дырой в душе — двумя даже — но, девчонка ж совсем, сама невинность, куда ему такую. Да и как вспомнит он Бухарест-Эйш-пять-минут (Примечание автора: отсылка к Главе 6. «Румыния»), так разом все подобные мысли из башки вон точным снайперским. И Брока Рамлоу можно оттолкнуть. Только вот, чует Джеймс, захуярь Броком Рамлоу хоть в Луну, а он бумерангом назад. Абсурдно так рассуждать, однако, Брок Рамлоу — исключение, с какой стороны ни глянь: не женщина — во-первых и во-вторых — не Стив. А втретьих, к Рамлоу Барнс привык настолько, что чуть ли не родственные чувства к нему питает — не родной брат, конечно, но троюродный кузен. Он с ним с того момента, когда Джеймс оказывается в США. Молодой агент — первый, кто не испытывает страха и отвращения, когда Джеймс на грани жизни и смерти, а новые хендлеры ещё не вошли в курс дела, ещё не привыкли к его свистопляскам из-за дестабилизаций, ещё не просекли, в какие моменты он есть машина смерти, а в какие — крыса лабораторная. Рамлоу единственный, кто смотрит на него иначе, и, кажется, видит в нём не результат опытов, не киборга с выжженными мозгами, а человека, который всё ещё существует под неумолимым натиском сыворотки, препаратов и тока. Барнс не забудет этого, даже если не вспомнит себя самого. Стив Роджерс — герой — не чета ему. Им всем. Когда они с ним в лесочке побыстрому да потихому, пока «Ревущие» храпят (не дай бог ведь застукают достояние-то Америки с членом во рту лучшего друга или наоборот), так он и тогда, может, о своей Пегги думал — кто их, героев, поймёт. Это Джеймс именно сейчас так рассуждает, не тогда. Как ни старался Джеймс переключить на себя мисс Картер, не вышло. Потому что Пегги нужен был только герой. А героем был только Стив. И герой замечал это всё, но геройски делал вид, что всё нормально. Даже горячо доказывал Баки, что у него привычно встаёт, когда Джеймс привычно встаёт на колени и горячо дышит ему в пах. В квинджете, на пути в Ваканду, Джеймс говорит, что не достоин, потому как очень уж хочется реакцию друга увидеть. Стив молчит, хоть и делает для Баки много. Чересчур. Не из любви, естественно — теперь это Джеймсу понятно. В Ваканде, само собой, всё иначе происходило, и можно было бы принять это за истину (конечно, мол, дорвались-таки «до сладкого»), если бы не одно обстоятельство-неувязочка — Пегги-то тогда уже на свете не было. Это Джеймс именно сейчас так думает. Не тогда. А боль... физическая — привычка, а вот та, что локализуется за грудинной костью... Кончики пальцев левой руки — даже если и руки-то нет никакой — преследует фантомное ощущение покалывания, когда он вспоминает, как они смыкаются на шее миссис Говард Старк. Как, спрашивается, с этим быть? Обнуление — это подарок. Жаль, что временный. Но Джеймсу нужен, позарез нужен кто-то рядом, принимающий его как он есть; не «любящий беззаветно» (одуреть как лелеял надежду, пока не дошло, наконец, что шпильки мисс Картер — это не просто форма каблуков), — а тот, кто просто дышал бы рядом, когда ночь; грустил бы рядом, когда дождь; смеялся бы и плакал, когда весело и больно; кричал бы вместе с ним, когда его так похожие одна на другую, но всё же разные руки сжимаются вокруг рёбер; радовался бы вместе с ним, когда в окнах забрезжит свет ещё одного нового дня... Он хочет жить и для кого-то тоже. Но для кого? Кто этот человек и существует ли он в природе? Это Джеймс именно сейчас так не уверен. Не тогда. — Баки... я никогда... — дыхание перехватывает не от того, что объятия друга далеко не дружеские. — Просто скажи, остаться мне или нет. Стив? — Если ты хочешь, но... — Но? — Но это будет неправильно, — мотает головой, задевая чёлкой упрямый подбородок с ямкой, — и... — Будет? К чёрту, Стиви. Уже давно всё именно так. И не говори, что ты спохватился только сейчас. — И миссис Барнс наверняка будет не в восторге, если заметит что. — Губы Баки почти прикасаются к шее, и Стив замирает в ожидании с приступом невесомости в животе, но... Баки загадочно хмыкает, щекоча воздушным потоком у Стива где-то за ухом: — Знаешь, что заявила миссис Барнс, пригубив бокал красного на день Благодарения? — Что? — Стив ждёт, не смея пошевелиться. — Цитирую свою мать, — живо бормочет Баки, затем изменяет тембр голоса на женский, низкий, грудной, очень похожий на миссис Барнс: — Джейми, дорогой, ты так рьяно обхаживаешь девиц, что порой кажется, будто ты усердствуешь прикрыть этим оголтелым энтузиазмом своё безнадежное равнодушие к ним, — к безмолвному сожалению Стива Баки отстраняется. — Так что, — говорит он уже своим, каким-то бесцветным голосом, — не переживай. Она не будет сильно удивлена. Джеймс окончательно отступает, прохладно взглянув на друга, который всё ещё ждёт, что Баки сам примет решение за них двоих — остаться. И трахаться всю ночь. Без сна и отдыха. Будто в последний раз. Ведь неизвестно, что будет с ними дальше. Стив не скажет об этом. Но ему и не привыкать, справится сам и уснёт, выдыхая себе в ладонь, представляя, что губами в губы. А после того, что у них случилось в день его шестнадцатилетия, фантазии есть куда разгуляться, и Стив жалеет, что они всё таки сделали это. Баки уже в дверях, лоб морщит. — Ты ведь не о маме моей беспокоишься. И даже не из-за её возможного разочарования в тебе. — Баки, я... — осекается, тупит взгляд — не выдерживает ответного, палящего правдой. — И вот этого, Стиви, я тебе не спущу. Потому что ты не трус. Но сейчас — да. И мне жаль, что причина — я.★★★