weisse wand

Так болезненно и так сладко тянется вдоль всего тела и скручивается липкой лентой у позвоночника эйфория. Где-то там, где к пояснице липнет какая-то влажная ткань и даже от этого так приятно, что хочешь-не хочешь, но не верится, что так на самом деле может быть. Юлик как-то неловко тянется ладонью по впалому животу, прижимается пальцами к головке своего члена, пережимает у основания, там, где так липко и горячо, что дыхание сбивается в момент. Давит сильнее, до болезненного всхлипа в уголке губ, куда так некстати Дима кусает как-то безразлично и незаинтересованно. В голове проносится мысль: чтоб лучше стояло. И ещё одна следом: извращенец, фетишист, да плевать. Юлик хочет отсрочить этот момент ещё ненадолго, откашливаясь рваными стонами с придыханиями, Дима хочет кончить и лечь спать. Толкается глубже, ещё и ещё, и ловит себя на мысли, что ему с этим Юликом прямо сейчас охуительно скучно (не кусается, не царапается, не просит даже), но почему-то все наблюдает за чужими чуть приоткрытыми губами и ловит себя на мысли о том, что Юлик, наверное, ещё и неплохо сосет. Дима кончает и стягивает с себя презерватив, Юлик — он не помнит, не смотрит даже — может быть, но почему-то жмётся к нему ближе, под самый бок и чертит на его рёбрах совершенно прямые кривые. Дима думает, он, наверное, тот ещё дурак, но внезапно вдруг чувствует себя точно так же, как утром в тесной учительской, чашка летит в глубокий ящик стола с пометкой «моё», он сжимает чужое плечо пальцами и тянет к себе ближе, это его блядская чашка и его мальчишка. По крайней мере пока что. Юлик, кажется, даже совсем не против, он тянет носом прохладный воздух и ловит на кончики пальцев пылинки в тусклой полоске света от дворового фонаря над их головами. Дима пихает его под рёбра, мол спи давай, заебал и ловит во взгляде — подумать только — безжалостную к его холодному взгляду и двум таблеткам оксиконтина тоску то ли по прошедшему, то ли по прошлому. — Все первое всегда заканчивается, Юлий: первый полет, первый бэд-трип, первый секс, первая затяжка сигаретой. Ловит взгляд, ловит руки, цепляется пальцами за пальцы где-то в воздухе, где-то над головами, невесомо, пугающе-трепетно, словно спрашивая у него одним лишь выдохом: «мое, можно?» — Хочу остаться на мгновении, когда мы не знаем друг друга. Не дожидается ответа, скользит пальцами по чужому запястью, выскальзывает из захвата пальцев — тёплых, чуть влажных, мягких, как едва заметная впадинка у его живота. Нарушает ровный строй серебристо-прозрачных пылинок, разгоняя прочь, и снова талдычит своё: спи давай, заебал. Просыпается моросящим — Питерским — утром не от ленивых поцелуев в щеку и не от шума воды в душевой. Криво струится свет сквозь прорези в фольге, как-то холодно цепляет щиколотки, пробираясь под одеяло и собственнически щекочет от бедра и выше. Юлик чихает и прячется носом в мягкий край подушки, тянет одеяло на плечи, выгибается не совсем (совсем не) грациозно и снова чувствует под ногами ледяной пол, мягкий ковёр и грубую ткань его собственных джинс. До кухни добирается почти наугад, по памяти достраивая ось произошедшего вчера вечером от бара до нелепых касаний коленями в такси и дальше — до кухни и чего-то мутного порошкового в стакане со сколом у самой ручки. Димы нет, а ещё чертовски хочется пить, за стеной между холодильником и громоздкими полками упрямо что-то скребется, и Юлик впервые для себя отмечает какое-то мнимое чувство тревоги, наливая в стакан воду из-под крана с привкусом ржавчины. Никита как-то говорил ему, что в Питере очень плохая вода — и почему это он вспомнил об этом теперь. Кофе пить совсем не хочется, хочется вызвать такси, вернуться в съемную комнату в коммуналке черт знает где и пролежать в ванне хотя бы пару часов, может быть после проспать ещё полдня и больше не напиваться, по крайней мере не здесь, не в Питере, не отвёрткой и ебучим джином, держаться подальше от тех, кто одними поцелуями в шею способен довести до самоубийства и рассказывать всю ночь о том, как прекрасен изумрудно-зелёный в той самой известной картине Эдварда Хоппера. «Заказал бы на алиэкспресс плакат себе такой, повесил бы на стену над кровать, а то как-то грустно» — вспоминает и становится даже как-то смешно за себя самого или из-за ситуации такой нелепой, когда хочется прижаться щекой к чужой спине и не дышать, только у Юлика, как оказалось, так себе получается замедлять время. «Разве тебе вообще бывает грустно?» — вспоминает-вспоминает-вспоминает, вдавливая кнопку питания на выключенном телефоне, шаркает босыми ногами по полу, тянет и без того растянутый свитер на широкие плечи. «Разве тебе вообще бывает грустно?» В коридоре бедром толкает дверь, не поддаётся, ну конечно, ключи, должно быть, в вазочке на тумбе или где-то здесь, где-то у вешалки, где висело старое это пальто и вот сейчас висит его куртка. Нужно позвонить Никите, а ещё маме и, может быть, написать Руслану, узнать как у него дела и, конечно же, как там Даня. — Только не здесь, — оседает на пол, на пыльный выцветший коврик, где должна, наверное, спать собака, и почему-то вспоминает этот нелепый шорох за стеной между холодильником и громоздкими полками. В считанные секунды становится жарко в этом свитере дедовском и в собственном теле, он проверяет под ковром и в каких-то ящиках в коридоре, дергает ручку двери и толкает ещё раз сильнее, проверяет мобильный, проверяет журнальный столик в гостиной и холодильник на предмет записки и чувствует, как вместо стены что-то скребется у него внутри так ощутимо, что хочется всадить себе в горло долбанный разделочный нож. Диме снова как-то поразительно смешно от слов этого мальчишки про алиэкспресс и картины за пятьдесят рублей на газетной бумаге, он пялится в потолок, прижимая колени к животу с такой силой, что становится до приятного больно, сдвинувшись на самый край кровати. — Разве тебе вообще бывает грустно? Тянется к мыскам, выгибаясь как-то уродливо, подставляя спину под отблески изодранной фольги на окнах, Юлик не отвечает, Юлик жмётся щекой к его спине, трется вдоль позвоночника, выдыхает так сладко, что Диму в дрожь бросает от того, что такое может быть — не собаку ведь взял с улицы, ей-богу. — Только не здесь, — отвечает сам, не дожидаясь ответа, ловко втягивает живот под чужими пальцами, обвивающими полукругом, скалится в темноту, в бликующий разрез зеркала между комодом и книжной полкой, скалится собственным мыслям: если в течение нескольких дней за собаками не приходят хозяева, их принято оставлять себе. Юлик давится порошковым кофе и перекладывает книги на журнальном столике в гостиной стопка за стопкой. Юлик думает о том, что дело не в нем, если время и так идёт слишком медленно, что толку его замедлять. А ещё о том, что когда Дима вернётся, он обязательно пошутит что-то вроде того, что он не понял сразу, что он такой романтик и даже не знал, что они съедутся вот так быстро. Дима возвращается, когда за окном уже темно, и Онешко из гостиной слышит, как шуршат какие-то пакеты и как снова скребется за стеной то ли мышь, то ли крыса. Дима не улыбается — скалится, когда Юлик выходит в коридор, не зная стоит ли ему чувствовать себя ещё более неловким, чем прошлой ночью, чем в том баре со стаканом сраной отвертки. — Ты меня преследуешь? Учти, я параноик. Юлику смешно, Диме — совсем нет, он щёлкает задвижкой на двери и выключателем в коридоре, Юлик тоже не смеется, по крайней мере прямо в этот злоебучий момент, он отмечает, что чёрный идёт Диме даже куда больше, чем это его непонятное пальто, чем сигарета, зажатая между пальцев, фонарные блики на оголенной пояснице и принимать какие-то блять таблетки. Юлику не смешно, Диме как-то плевать в общем. — Я заметил. Ты не оставил мне ключей, я подумал, что.., — замолкает, следя за тем, как Дима размерено выдвигает ящик, тот самый, где Юлик отыскал какие-то письма и счета, какие-то брелки на ключи и выцветшие фотографии, пустые банки из-под пленки и старый складной нож, перемотанный изолентой. — Вот же ключи, Юлий, прямо в ящике, на самом видном месте. Ведёт ладонью по поверхности тумбочки, зеркало прекрасно зеркалит движения, Дима нервничает, даже сглатывает как-то неправильно, говорит не так, как всегда, но Юлик не замечает, не видит или банально не хочет видеть. Все, что он видит — запасные ключи под его пальцами, те самые, что он не нашёл сегодня прямо в ящике, на самом видном месте. — У тебя там, Дима, кажется, мышь в стене живет.