weisse wand

— Я пойду, наверное. Хочешь, я оставлю номер? Ты можешь позвонить мне, пока я не уехал. Дима смотрит на него безразлично, впивается взглядом в рюкзак на полу у двери и руки, сжимающие тонкие потрепанные лямки, дёргающие за замок; скрип молнии режет слух почти так же, как звонок на урок в восемь:тридцать утра в понедельник, но Диме плевать, он смотрит-смотрит-смотрит, пиная ногой несильно какой-то пакет в сторону кухни, шерстяные носки скользят по кое-где затертому паркету. Стоп, сегодня же вторник. — Я в магазин зашёл. Приготовлю ужин, пойдем. Тихо скрипят и стонут под размеренными, почти механическими движениями паркетные доски. Странно, что он не заметил этого раньше. Тихо скребется мышь где-то у Юлика внутри. Он смотрит Диме в спину, наблюдает, как с ублюдочной периодичностью нервно дёргаются его плечи под жесткой тканью чёрной рубашки. Странно, что он не заметил этого раньше. Юлик садится на стул в углу и как-то обиженно поджимает ноги, когда Дима запрещает ему помогать. Где-то в глубине души он даже рад, готовка не самое его любимое занятие. Юлик говорит, чтобы разбавить тишину и шуршание за стеной, что он хотел испечь блины утром, но не нашёл ни муки, ни яиц, говорит, что у него, кажется, телефон сел, что мать волноваться будет и что как-то странно так получилось, что он не нашёл эти проклятые ключи, несколько раз смотрел ведь, заглядывал в ящик, перекладывал вещи с места на место, выпил почти весь этот мерзкий растворимый кофе. Дима кивает после каждого его глубокого вдоха и смотрит прямо между бровей, так создаётся ощущение присутствия и заинтересованности, Дима достаёт разделочный нож из ящика и думает, что в случае чего его — Юлика — можно привязать к батарее. — Ты не дашь мне свой телефон? Всего один звонок. Юлик следит за тонким лезвием и тяжелой рукояткой ножа у Димы в руке и как-то невзначай ловит себя на мысли, что этот нож идёт ему ровно так же, как эта мятая рубашка. Наблюдает, как отражается и преломляется свет где-то на самом кончике, замолкает, дышит и выдыхает, представляет, как гармонично бы этот нож смотрелся, наверное, у него в горле. Как раз где-то там, между ключиц, где должна быть эта мерзкая едва заметная ямочка. Снова вслушивается в шорохи за стеной, тревожно жжется и колется что-то у него внутри, где-то в самом центре, у солнечного сплетения, сворачивается в клубок и взрывается так больно, что хочется вскрикнуть, как когда случайно обжигаешь палец о слишком неудобный механизм самой дешевой зажигалки. Дима апатично дышит и что-то режет ножом, перебирая пальцами в глубоком ящике над столешницей, Юлик вспоминает тот фильм (кажется, в двух частях) про незнакомцев в чужом доме и о том ещё, что когда тебя убивают, почему-то очень просто смотреть в глаза убийце. Дима знает, что рано или поздно Юлик вернётся к этому вопросу и может быть он даже даст ему позвонить, может быть узнает ещё немного бесполезной информации о том его прекрасном друге, который вчера — спасибо блять огромное — так и не пришёл. После этого ему, может быть, даже придётся сжевать эту несчастную сим-карту или расплавить ее в ебучей лампочке электрического накаливания Эдисона вместе с кокаиновым порошком и последними сомнениями на вечер вторника. Скорее на ночь. Дима ставит на стол тарелки и как-то вроде непреднамеренно мнётся у стола, в уме высчитывая тот самый момент, когда он дошёл до теории о том, что если крысы так громко скребутся за стеной, то скорее всего они могут стучать по батарее. — Давно ты преподаёшь? Замечает, что Юлик как-то по-забавному неуклюже ест и то и дело роняет какие-то куски на себя, реже, конечно, на пол, что ему самому от этого почему-то забавнее, чем Диме, и как-то горько вновь становится внутри и на кончике языка. Так горько, что хочется швырнуть в него что-нибудь острое и тяжелое, как в соседскую собаку в деревне под Архангельском. Неинтересно, думает Дима, как в детстве, играть в те игры, где он заведомо проигравший. — Это неинтересно, придумай что-нибудь ещё. Если бы я сейчас был в видео-чате, я бы уже давно нажал на «переключить собеседника». Скребёт вилкой по дну тарелки, дергает уголками губ и тянет брови, едва заметные, тонкие к переносице, как-то мерзко и одновременно до приятного щекотно под кожей, под рёбрами, под мерзкими склизкими легкими, царапает, царапает, царапает, как лезвием складного ножа по деревянному забору мальчишки из соседней деревни с самыми серыми на всём севере глазами. — Увлекаешься видео-чатами? — Дрочу на камеру в бандаже и ошейнике, в основном. Юлик смеется, и Дима думает, что ради приличия ему, наверное, тоже стоило бы, но он упрямо смотрит между чужих бровей, то и дело съезжая взглядом на очевидный шрам, косящийся в висок. Сминает губы плоским движениям, поджимая, невольно отмечая для себя, что шрамы ему чертовски идут. Хочется сказать ему, что он очень красивый, хочется почему-то назвать мальчиком, лечь с ним в постель снова — вряд ли, оставить себе — безусловно. Голод приходит во время еды, то ли овощи были так себе, то ли Юлик поразительно поразителен в своей неуклюжести жрать эти самые полусырые овощи и умении задавать только пресные вопросы, как в кино. — Твой любимый фильм. Юлик не мнётся, просто пытается блять прожевать эту гору неуместных отвратных овощей, Дима давится каким-то нетерпеливым вздохом, и Юлик принимает это как данное. Только бы блять не французский артхаус с этим уебком Гаррелем. — Ночь на Земле. Дай угадаю твой — тот же. Силится вспомнить, когда он давал повод думать о себе что-то подобное и почти удивленно открывает для себя, что таблетки напрочь убивают воспоминания. Вот бы со всем так, блядская магия в пробирке на внеклассном занятии у преподавателя химии. — Не слышал о таком. Юлик, наверное, улыбается, Дима не чувствует, стоя к нему спиной и перемывая тарелки, Юлик, наверное, делает это в последний раз в жизни, может прокручивает в голове каждый кадр любимого фильма, номер телефона матери и адрес съёмной квартиры где-то в центре Питера, Дима уже ничего блять не чувствует, но у него впервые за долгое время ощутимо дрожат колени, пока он цепляет пальцами рукоятку ножа у раковины и как-то разочарованно чертит лезвием по протертой столешнице, слышит, как ножки стула царапают кафель — он встает, делает шаг, другой, третий, мажет пальцами по плечу, бросает, что уходит, пора да и поздно совсем, засиделся что-то. Дима перехватывает его за запястье у выхода из кухни, тянет на себя, незапланированно прикладывая затылком о косяк двери, пытаясь мысленно высчитать, насколько велика сила его сопротивления. Дима совершает полет над гнездом кукушки, Юлик как-то неумело барахтается в его недообъятиях, выплевывая какие-то ругательства на рубашку и кафельный пол. Удивительно, думает Дима, как, оказывается, легко вывести человека из равновесия. Юлик думает почти в том же ключе, Юлик прокручивает в голове снова и снова номер телефона матери и думает о том, насколько блять неправильно просить Диму набрать ей и сказать, что вчера ночью его насмерть сбила машина. Ему кажется, что в Диме, на самом деле, чертовски мало силы, что сопротивляться почти не придётся, он когда-то ходил на бокс и даже знает в какую точку нужно ударить в случае чего, но в следующую секунду бьют его, куда-то в солнечное сплетение, а потом ещё раз, почти туда же, совсем рядом, и снова как-то удивительно странно в затылок. Соображает как-то медленно, но все-таки доходит, что затылком приложился сам, о громоздкую чугунную батарею под подоконником, Дима как-то неприятно морщится и педантично проверяет, что крови нет, чтобы не пришлось отмывать кухню. У Юлика немеет язык, пока Дима волочит его по полу из кухни в спальню, и первое, что приходит ему в голову — там ведь ужасно холодно и темно, и фольга ещё эта на стёклах дурацкая. — Ты шизофреник? Доносится как-то хрипло и невнятно, Дима сцепляет его руки запястье к запястью тугой бечёвкой, пытаясь разобрать эту идеопатическую невнятность. Не отвечает, тянет за веревку, продевает конец между прутьями решетки в радиаторе и снова тянет. Юлик думает почему-то только о том, что теперь должно быть тепло и ещё немного о Руслане и о том, конечно же, как там блять Даня. — Ты похитил меня. Точно. Ты больной или извращенец, я не знаю, но это, блять, не нормально. Предпринимает ещё одну попытку, когда становится во всех смыслах легче, когда боль вырастает выше этого блядского Толстовкого дома, когда реальность выворачивается и позволяет ему смотреть ровно, дышать ровно, говорить-говорить-говорить где-то на уровне Диминого колена и все равно вдыхать этот невыносимо приятный запах. Запах блять победителя. — Вот какая штука, Юлик, — давит пальцами на подоконник, сжимает края так сильно, опираясь всем телом, выдыхает так, словно из последних сил, — ты сам сюда пришёл. — Тебе помощь специалиста нужна. Дима рассматривает свою ладонь в отбликах фонарного света сквозь щели в фольге, долго и муторно, Юлику хочется спать, но это только от удара, уверяет он себя, Юлику на удивление спокойно и в какой-то момент он решает, что помощь специалиста не помешала бы им обоим. Дима смотрит то на Юлика, то на ладонь, прикладывает ее к виску, прижимает к уху, выжидающе скользит взглядом по листам фольги на стекле, прищурив глаза, откашливается и выдыхает. — Алло, здравствуйте, это центр психологической помощи? Юлик думает, Дима психически не здоров, Дима думает, это пиздец как, на самом деле, смешно.