Ноябрь

       Чимин смеётся звонко и кричит: «Обожаю тебя, Юнги-оппа!» Качается из стороны в сторону, дрожащими от веселья пальцами сильнее обхватывая телефон. Очередное видео, которое никуда не попадёт, просто останется там, одинокий, пыльный. Или исчезнет в бездонном дне памяти. Юнги лишь громче завывает, переходит на хрип, потому что голос теряется, теряется, теряется в ворохе фальшивых восторгов.        Последние строки. Последние аккорды. Чимин прячет обычную улыбку — у него их тысячи — и бредёт куда подальше. Лёгкая рубашка сползает с плеча, оголяя медовую кожу и позволяя синим огонькам веером раскрыться на ней. Вздох. Чимин раздражённо поправляет тонкую паутину нитей, вновь одевается во что-то ослепляющее, говорит, что устал, и прячется.        Они не разговаривают, кажется, более ста световых лет. Лишь пересекаются горькими словами об одном и том же. Запретный плод всегда сладок. А Юнги всегда был плохим. Чимин разбивал тишину судорожными вдохами, но молчал, бесконечно долго молчал. Смотрел на него, словно… Юнги старается не вспоминать об этом.        Чимин не хотел идти. Хватался за двери, рвано просил не трогать — его не слушали. Чимин сидит, натягивая улыбку, включает камеру снова, спустя столько времени. Но вместо несерьёзных шалостей слышит, как слова опускаются на его плечи, захватывают в свой плен, проникают глубоко и… Нет, Чимин ведь не хотел идти.        Последние строки. Последние аккорды. Юнги впитывает звук треснувших масок. — Ты врёшь… Ты врёшь! — Чимин задыхается. Ох, неужели это слёзы? — Не убивай меня…        Они тонут в чувствах. Они сгорают, стремительно летят вниз — что угодно. Но точно разбиваются насмерть.