Полчаса любви и вернуться к бонгу

      Слава фанфики не читал, достаточно твита, трека, фотки Мироновой и вот, дрочилка готова, даже не думает где жать, а сейчас с опозданием второй раз накрывает четенько: как Мирона насилуют, так же по-домашнему простенько, словно по носу ебашит, сам ложится, сам подготавливает себя после плохого выступления. Фантазия у Карелина хорошая, и, если раньше такой домашний БДСМ мог вызвать стояк, то сейчас исключительно сухие спазмы и беготню не хуже, чем у Оксимирона. Он хуевит свою совесть, позволяющую ему по панчику, но нужно текст писать, несмотря на яркую картинку напряженной спины Окси, когда его жестко ебут, ебет хуем в задницу Дима Бамберг, а не бежать убивать, как грезил. Так и живет.       Семь дней до баттла. Рутина у обоих — Мирон морозится, хочет смски отправлять, но Дима бдит — теперь мучиться в ебаной изоляции, от выхода в окно удерживает одна надежда на Славу. Заебан он вконец, а вроде ничего, кроме милой повседневности и страха разоблачения с писосом не было, стареет Миро в свои 33 (34), за день аж два раунда с половиной написал. Порезаться азарт тихо ноет, а Оксимирону все не мило, хотя ночью готов редачить легонько, и вспоминает каждый свой приход от Славиных фотографий (уже не только с Сашкой совместных, чужая девушка бывшая гасит пламя ласкательному жиду, может Окси еще раскопает ее номер и…), которых не записать ему при всем желании и биток туда не наложить.       На шестой день Мирон умудрился накачаться. Так просто — Дима, которого опять нет дома, от него столько лет уже не прячет особо, вот он и скуривает косячок, коксом натирает десны, жалуясь вслух, что крек ему не закурить, да готовится срываться, получает чуток, словно затрещиной сильной до звона в ушах — скажи спасибо, что не подсечина очередная, Оксан — его накрывает, и ночью пишет Славе. «Здоровенным жидовским хером.» — развалившись на диване, ответ приходит мгновенно. «О как! Под ибупрофеном поди?» — довольный своим панчем. «Мирон Яныыч?» — читает и улыбается. «А, Мирон Яныыч?» — улыбка перерастает в довольную ухмылку. «Да, завтра я тебя разделывать буду, несчастный Карелин.» «Автозамена ебучая?» «А ваще накаченного Оксимирона разъёбывать буду я, такие пироги, Мирон»       Да, Слава, такие вот пироги, и эти слова чудятся ему успокоительными, должно быть просто показалось. Федоров ЛВЛсти не вспомнил даже пока писал, не подумал вовсе о подобном. Сначала он курит, а только потом вновь десна мажет — уточнение такое, и отрубается счастливым на нерасправленном диване. А утром получает порку флогером, очень сильную, до слез, и даже просит прекратить. Дима, как только видит укрытый на диване просыпавшийся кокс да Миро, который нагло брешет, а не спит, ледяным тоном говорит перевернуться на спину и спускать трусы до колен. Окси поднимается неловко и стягивает, не думая, нижнее белье, чувствуя неприятный холод по коже от открытого окна. Мыслей особых нет, лишь предвкушение и капля страха, он убеждает себя, что выгорел за вчерашнее. Включенная вода в ванне наполняет таз или ведро, и Шокк тащит его сюда, ставит, а в голове загнанной птицей: «Только_не_клизма. Только. Не. Клизма. Только не перед Димой. Только_не_перед_ним…» Но к счастью Дима в руке сжимает свой флогер деревянный и воды там слишком мало для клизмы… — Что же с тобой делать, Мирон? Вот скажи мне, что с тобой, блять, не так?! — Ничего со… — прерывистый вздох. — Клизму что ли давно не делал, чтобы дерьмецо полезло? — не способен краснеть Оксимирон стыдясь, хорошая к портьеру черточка? — Я его ненавижу! — Ты всех их ненавидишь, жида.— предупреждающе. — Нееет, у Гнойного одно дерьмо, одно толстое, разрабатывающее анус, дерьмо, что треки, что диссы, что, Господи прости, на меня пародии. Жалкий, опустившийся нарком не сгинул в веках/аналах только благодаря мне! — на Шокка не смотрит, но знает — до глаз дошло и непроизвольно трет короткими ногтями диван, сжимая резко в кулак. — Ляля так обиделась, что из абортивного материала вылез Гнойный? — искренне интересуется. Миро только кивает, повышая остроту, он в своем ненавижу весь. — Ну-ка посмотри на меня, жида.- так спокойно, но не верит Хинтер ему нихуя и думает, глаза в глаза расколется. Окси поворачивается, от него явно ждут гневных причитаний, и, пусть неохотно после очередного подгона, продолжает: — Ты как знаешь, но весь их антихайп, мягко сказано, хуета. Остальные еще ладно, а Гнойный… Выебистый наркоман, сука с уебанским смехом, снимающая, как жрет сырки.       И этого ломкого неохотного всплеска достаточно - нет, не для веры, а для того, чтобы зацепить из всего прохладного рассказа об убогом творчестве и самом паршивом — отсутствии мук творческих за него. Федоров говорит это снова и снова, ненавистью несет за километр, и Шокк, наконец, приказывает лечь в позицию. Ясно. — А ты у нас значит, не покладая рук трудящийся, Миро? Даже зад подставляешь, — у Димы, несмотря на недовольство Мироновым поведением, взгляд довольный и, как второй план, тяга к воспитанию, а Окси молча ужаса приступ окатывает, но, разумеется, никак себя не проявляет, хотя буря, сука, внутри. Разговорчики откладываются на неопределенное время.       Ему раздвигают ноги, и Оксимирону остается только надеяться, что по самой дырке не прилетит. Пару раз Хинтер шлепает его на пробу по обоим ягодицам рукой, больно конечно, зад сжимается рефлекторно, но, это жида, неправильно — нужно расслабиться и получать удовольствие. Миро послушно считает «один, два, три», пока сильно и не жалея, с чувством выполненного долго Шокк переходит от разогрева к настоящей порке. — Мог и не считать, жида. Это я так, разминался, а вот сейчас, чтоб не пропускал. — эти два шлепка рукой и были разогревом, судя по всему, так теперь еще специально растопырил пальцы для большего обхвата и начинает методично, сука, с нехилым таким замахом, да не пропуская не сантиметра кожи бедер, лупить — хоть в жопу не лезет. Его счет сквозь тупую боль — терпеть ее Мирону легче на первых порах, а потом вереница 3-4-5-6-7-8-9-10-11 — прерывается мычанием, Хинтер отсаживается от него и тычит в лицо девайсом — «Облизывай давай, Ляля, только тщательно» — а ведь Оксимирон может плюнуть в лицо и сломать хуевину вместе с Шокковым позвоночником и сердечком, сбежать, через милицию, с потерей репутации нахуй, запереться на нарах, где пидоров не любят; а как же сопротивляться начать, а острить? Он весь в недоумении, но лижет послушно, и с двенадцатого удара начинает зачем-то канючить. Увлажненное дерево бьет в стократ сильнее по левой ягодице, которую не прожигают нет, не как раньше, но и от тупого предмета боль адская. Окси сжимается и нагло дерет руками несчастную обивку, пытается уклониться, хоть и знает — нужно терпеть до притупления чувствительности, которого не будет, но ему беспощадно раздвигают ягодицы и интересуются куда, сука, собрался.       Это был первый синяк, а за ним еще и еще, заставляя орать, когда флогер опускается на внутреннюю сторону несколько раз подряд в одно и то же место. Мирон бледный, с пятнами по всему лицу и ушам, просто закрывает лицо и влажные глаза, продолжая монотонно скулить. Дима замахивается и снова бьет, оставляя наливаться кровью следы недавних издевательств. Уже восемнадцатый, да? Раз Шокк не ерничает, значит правильно все, мозг отключился, а выдрессированный язык исправно работает — 19 по левой половинке, 20, 21, от прожигающего стыда мямлит, что начнет писать, пока на жопе расплываются здоровенные синяки, один на другой накладываясь. Хинтер останавливается на секунду, какое-то время к коже выпоротой не прикасается, а Окси стыдно, Стыдно, СТЫДНО и просто плохо, используют как малолетку, как вещь свою скорее, раба, приложение забавное, и как он на людях такой покажется? К тридцати Федоров воет, тридцать пять — плачет, сорок — голос сорвал весь и хнычет жалко беспомощным опущенцем последним, мольбы о перерыве никак не помогают, гладь, не гладь — так же еще позорнее, Мирону бы кончить и отрубиться наконец. — Дима, я больше не могу!!! Прекрати!!! — А как Славе своему писать, то борзый! Уткнись носом в диван, лежи спокойно да сракотан подставляй давай, и чтобы без всяких ручонок лезущих, положение прямо и успокойся, пока я тебе их ремнем не перетянул.       Жида затыкается, многострадальный предмет мебели весь мокрый от слез, слюней, соплей, неприятно на этом лежать, а отлечь некуда. Все Димино коварство заключалось в отсутствии изначального плана, получи 20, 30, 35 раз флогером, а все равно хуй знает, когда остановится. На пятидесятом у Миро некрасивая истерика и она заставляет кричать, что он все сделает все, сделает — и по Корану будет жить, и по-диминому, нахуй со Славой разговорчики, и отсосет вот прям сейчас, в жопу даст. На том они и порешали, пятьдесят первый по левому бедру и острота, которую Мирон запоминает, вот оно, Милосердие. Окси читает, пишет, правит по Диминым заметкам, старается не оплошать, иначе дорога ему только на крышу, а хочется, хочется верить, что Слава не брешет и Шокка просто грохнет, в любом случае, вот она, Мелочность. Он под всеми обезболами сразу, не первый раз — великодушный Хинтер, но с каждым шагом ему за себя, не человека, стыдно. Мирону осталось пять дней.       Паранойя просыпается по настоящему как раз в это время, текст мутится и, что вырезать, уже известно, в блоки скомбинировал, Диме понравилась идея, как атомный взрыв, вместо нихуя что-нибудь о культуре, чуть-чуть о простом, немного о Славе — это все на мази, но каждый раз, в каждом взгляде или просто слове, Мирон боится разоблачения. Он не пишет нигде, ни на каких бумажках, салфетках, секретных блокнотах, да и интернетом пользуется с опаской, но в основном же тексте есть две строчки о Карелине, вот и загуглил один раз. Скрупулезно в этой мании основной текст строчит, заканчивает, читает Шокку, зеркалу, всем, трахается с ним в позе собачки, достаточно быстро, надо сказать, чтобы назвать это удовольствием. И только думает: «Не садись туда, я там про ресторан набросал», «Только не этой ручкой, я ее крутил, когда думал, как Славу вырезать покрасивше.»       До знаменательного события осталось четыре дня, а Мирон впервые за два года режется бритвой, при всех ужесточениях правил ему удается. Ванну набирает и поперерек, пока Шокк дает где-то интервью, целый день с этой мыслью ходит кругами по пустой квартире, думает о горящем всё ещё заде, о Диме, этом подонке, даже о сексе мерзком с ним, и о Славе… Нет! Нет_нет_нет_нет_нет_нет_нет! Удовольствие — бегом в ванну водичку включать и дрочить. Он проходится орудием смерти вдоль предплечья пока дрочит себе член, кровь льется в воду, окрашивая ее бледно-красным (розовым, словно для принцессы). Хитер там добирается сейчас впритык, но и этого хватит — как всегда пережевывал возможные последствия, упуская в сомнениях время. Он успевает сделать два надреза и член потеребить, когда приходит тот, кого стоит бояться, и открывает дверь ванной с легким удивлением, ага. К нему не несется, слюной не брызжет, одно «Жида, жида» устало, садится рядом на корточки, отбирает бритву, спрашивает не против ли Миро, не против, и режет его ровненько, друг на дружке, прям не доходя до запястья. Глаза у Окси сухие и улыбка по губам растянута с радости пока вторую руку расчерчивает так же и дрочат ему. А Мирон что? Мирону даже порезаться, мастурбируя, не дали, вода уже не для принцев, бля, для каннибалов.       Оксимирона вытирают и долго выводят на спокойный разговор что же случилось. После подзатыльника, разумеется, без наказания никак, Шокк его любит, и признается, что не хочет, чтобы Миро уходил, просто он ведь как может о нем заботится, контролирует и знает. Полотенце, которым перетянули руку, уже все в кровавых разводах и Окси безвольной куклой несут на руках в супружеское ложе, что Хинтер сам расстелил, и целуют в лобик нежно. Выяснения отношения и пиздинг до завтра отложил? Мирону осталось 4, а позже 3 дня. Пиздюлей он не получает, одну мозгоебку, и допиливает, доделывает, доучивает, шлифует под Диминым контролем, а в голове «Не заметь, не заметь, не заметь, сука. Пусть Слава меня отымеет, пусть Слава меня отымеет, пусть Слава меня спасет!» Федоров не ест и плохо спит, но это от нервов и творческих потуг, это мания, она бывает параноидальной, и он уныние с депрессией суицидальной намеренно, для Шокка, путает. Да и не суицидальная это — не может Оксимирон с выпоротым задом ходить, не хочет. Он себе сонную артерию перережет, если Хинтер еще раз намажет любовно кремом его израненную кожу или будет ощущать при каждом шаге боль да стыд с вопросами почему в мире живет столько людей, а лишь они спорят до крови, но только его (хуже настолько, да?) и про себя свой, именно свой, текст учит непрерывно, даже когда изо рта лезут оскорбления в сторону Гнойного, которые для сидящего вальяжно на диване мучителя словно мед.       На третий день Дима готовит пожрать и драит хату, стейк жарит из хорошей вырезки, даже с винцом. Бесконечные посиделки хоть над текстом, хоть на твиттере не запоминает, но мерзкое при ходьбе чувство помогает, и на третий день откладываемая успешно мысль, как ему не спалиться перед Димой в отсутствии к Славе ярой ненависти, возвращается. Он тратит весь день на старания быть примерным мальчиком, но за его половину не находит ничего умнее, чем накачаться — а накачаться не выйдет — и перечисляет в памяти способы как быть накаченным и списать это все на манию внезапную, что мешало «гению» Оксимирону сразу дойти до «искусственно вызванной мании» загадка в веках утерянная, улыбка ощущается какой-то блеклой. К счастью, употребления энергетиков на кофеине за ним никогда не водилось за семь лет, сучка так ни разу и не догадалась сбежать из злоупотребления. Это все утром, в день баттла, а отпрашиваться нужно уже сегодня. — Погулять перед баттлом? Зачем тебе? Над кэком подышать? — Голову проветрить, собраться, подумать. — И как же я тебе в этом помешаю рядышком. — Мне надо собраться, Дим, успокоиться. — В ближайший алкомаркет? — Купи алкомаркеры и тесты на наркоту, все сдам, но мне правда нужно, — их спор вяло идет вот уже минут тридцать. — Правда нужно, правда нужно — заколебал уже, жида, честное слово, — устало трет переносицу и наконец то, — Иди ты в свое маленькое путешествие к алкашне. — отпускают его без прощального минета, аукнется это еще Мирону.       За два дня такая осточертелая «нервозность», что Мирон просто шатается по дому из громких звуков Димина речь из повседневных и разоблачительные фразочки, поебать как тебя кроет. «Хоть_бы_не_просек, не_просек, не_просек, », скоро схватиться за тесак, а пока попустительства от Шокка, который и сотой доли бьющей его дрожи не знает, скорее колотит натурально, но жида каждую секунду пытается расслабиться — как нужно во время порки, а глаза нехорошие, предманиакальные, плохие совсем. Он умудряется Хинтера подальше держать, и в каждом шаге его же разоблачают, да. «Слава_не_сможет, Слава_придет_накаченным или не_придет_вообще. Он брееешет, брееешет». Окси контролирует себя, как может, ну не какую музыку слушать — просто рекомендации, вон у Ноунейма для нас альбомчик вышел, слушает Миро Пирокинезиса и плевать, что шуточка была, слов все равно не разобрать и бит тоже, сидя на диванчике, а Дима на кухне. У Мирона 1 день, и он кутит под того же Пиро, пока Шокк его инспектирует по всей строгости закона, отвечает заученно, не запинается на вырезках, неее, зубрил школяр, Дима не дождется. — Ты опереточный злодей, у тебя отклеился ус, и откуда эти раны знает мой член. — Пиздливая ты моя женушка еврейская, — гладит по лысой башке нежненько, массируя пальцами — все, Оксанка, угодила, а поцелуя страстного не было. Окси и так готов с места в окно (да хотя бы в окно).       Просыпается Мирон и сразу попадает в Димины загребущие лапы — мыться, выбриться гладко, заценить его блядскую дорожку (тысячу раз уже видел и грозился устроить на ней фаершоу) как бы доказательство того, что бритву ему можно доверить. — Еще полезешь к моим волосатым яйцам. — с поддельным интересом говорит Миро. — Нужны они мне были, — ухмыляются в ответ — Когда готовиться будешь, сам их чистенькими и гладенькими, как у младенца, сделаешь.       Оксимирон отвоевывает право вытереться самому — завтра у него баттл и нет никакого желание ебаться с ним после душа, а вытирать так, чтобы не приходилось дрочить Дима еще не научился. Полотенце достаточно мягкое, тереть им до красных полос, значит прилагать усилия — окатить тепленькой водичкой селф и разодрать щеку в привычном незаживающем месте. Он смотрит на красные воспаленные раны на руках с таким же фиолетовым отливом, или Миро дальтоник — у них все фиолетовое, и отказывается от идеи их тереть, ведь скоро баттл, а баттл — это Слава, о котором думает короткими трехминутными мыслями, не проговаривает, что это о Карелине, имени избегает, просто как со скалы в Северно-ледовитый, но вот сейчас зачееееем???        Окси поворачивает голову туда, где дверь заперта изнутри (Миро заперся сразу же), Шокк где-то вдалеке копошится, но так все равно нельзя, как только ближе подойдет сразу все по лицу Мирона станет ясно — он же себя так запачкал масочкой. Только Федоров умненький — скребет четыре ровные царапины до крови, а потом еще, чтобы получилось пять, чуть не получилось шесть, но они же сидели впятером тогда, это поможет, пять — уже дохуя, Дима уважит, восемь не осилит. Замерз, совсем остыли на нем капли воды, Оксимирон быстро вытирает себя полотенцем, не касаясь царапин — их туалетной бумагой пока кровь не кончится, хоть до мяса — Миро похуй, должно быть сухо. Откуда в пазле взялась эта деталька не в курсах, Мирон умывает руки, а когда выходит, застает Хинтера около своего шкафа, с умным видом копающегося в его рубашках. — Ты вот себе все руки изрезал, а Оксимирону с короткими рукавами кайфово, в том клубешнике жарко. — Федоров кивает, — На свою прогулку сам, жида, наряжайся, когда, кстати, отчаливаешь? — Перед баттлом, там и встретимся. — Шокк медленно от шкафа отрывается и смотрит в бесстыжие глаза напротив. — А жида, часом, не охуела? — задает Дима резонный вопрос. Нет, Мирон не охуел, Мирон знает, что, как и любая содержанка у папика, может выпросить себе за натуру что-нибудь. — Сделаю тебе минет, или что ты там, Хинтер, любишь? — Точно крыша поехала, и сукливая какая за день до баттла стала, лапки, боишься, обломают, да? Так, жидяра? — а мужчина в свою очередь абсолютно в недоумении: Шокк не может соглашаться и в спор вступать, а должен лишь вдарить ему разок по губам да по печени и отправить под домашний арест до баттла, выпуская только в туалет, на светские раунды и сам баттл, даже вступать в Мирона, а он вступил как в говно, и в конце концов Окси выиграл словесную перепалку, как и все прошлые — в своем самодовольстве уверен, оно здесь. Должно быть, минет ждет его вечером, а пока войска, футболка, худи, и они идут недружелюбно пиздеть.       Миро и хмурится, и скалится, и поясняет почему с тобой, друг дорогой Игорь, Рита не будет, стволы из пластмассы тут не помогут. Да, была с Маркусом, да, была с Олежкой, а с тобой нет, и женушка у тебя так себе, раз ты про мою (Сашу) Соню фантазируешь. Оксимирон разве что ноги не ставит на скатерть, Дима пьет и поддакивает, потом тащит туда, дальше к дрочкам воображаемых хуев всяких по цеху коллег и бедного журналистика. Звонки в этот день организационные, он не упоминает, это не по-Оксимироновски. Розовая рубашка — королевский цвет, хорош он для рубашки позора. Миро погладить ее принимает, а раньше подолгу яйцами мерялись, у кого чувство стиля на высшем уровне. Минет его ждет не дождется. — Жид, — говорит Шокк — Я сначала хотел клееночку на диване постелить и твой любимый крюк анальный с ошейником соединить, фиксатор челюстей еще можно, но решил обойтись простым отцовским отсосом. Вниз, Миро, с петлей моего ремня у тебя на шее.       Окси и опускается неохотно, терпит удавку ремня знакомого на отличненько, послушно смотрит как ширинку расстегивают, а Мирон как всегда снизу. Это страшно, это затянет сильнее, это не отпустит, и он упадет хладным трупом с оторванным Диминым хером во рту. Жесткие фрикции давят на затылок, вжимая который раз в лобок носом, но Федоров только задыхается и краснеет от недостатка воздуха. «Не_задуши, не_задуши, не_придуши, не_время!» И второй раз за эти десять дней плачет, но утирать слюни со слезами его никто не разрешал. Финальные прогончик напоминает, как, а далеком детстве учил стихи с отцом, вот только Хинтер бухой все еще, а у Мирона голос от минета нахуй сорван, горло болит нещадно и эта сперма ебучая.       Сначала и до конца хорошечно идет, от зубов отскакивает, выразительно и от того харизматично, особенно панчи о Славе, идущие нахуй, гнев к которым малодушен, чисто из ненависти к Диме. Шокк трезвеет, аплодирует даже, гордится им и все такое, приглашая рядом на диван. Они няшатся, его домашний тиран такой нежный и знающий, когда кнут, а когда жиду пососать и лизнуть саму дырку, от чего напряженный весь Миро, разучившийся по ходу чувствовать, переключается в Миро счастливого и любящего, когда ему лижут (Хинтер брезглив, это и спасает Мирона, зачем, спрашивается, сейчас полез), а после зависают в Шокковом аккаунте и ебут в рот прилетевших на открытую личку, в обнимку, даже голову на плечо положив так, чтобы воображаемой школоте с фотиком было видно. Оксимирон по прежнему предпочитает быстрый перепихон и рефлексию пережевывать, а в день баттла просыпается с лёгкой болью только от старых ран. Та паззлинка вросла в мясо, и теперь он внутри мертв, а снаружи бодр и весел, только руки заламывает.       Текст уже читает задом наперед, и авторский текст на проеб, разумеется, тоже, к тому больше не притрагивается. Дима не стареет и отпускает его только на час, за час до баттла. Остальное время держит трупик с выпученными глазенками рядом, в очередной раз ему показывая наброски, приходится смотреть, где и что дорисовано, а от одного портрета карандашом с жесткой, от давления на грифель, штриховкой, вдохновляется послушно, только жопа выпоротая еще не прошла, поэтому болванчиком кивает, спрашивает исключительно то, что желают услышать. И когда они глубоко над этими бумажками целуются, Шокк трепетно его лицо трогает, только этот пряничек из головы выветрится мгновенно. Прошлый на года застрял, а этот… исчезнет где-то между хуями и ранами от бритвы на душе и теле.       Мирон гулять идет в купленной Хинтером куртке — совсем тонкой, но которую так по-джентльменски надели первой на него, и в очочках с кепкой (становясь окончательно похожим на Диму). Он едет за энергетиком на отшиб — сначала на метро, потом на каком-то автобусе — гугл мапс уверяет его в подходящем киоске прямо там, неминуемое опоздание и последующие пиздюли напрягают невообразимо (пугают, так просто и по-настоящему). Пиздатый магазинчик, четыре энергетика — пьет прямо тут, залпом, и дожидается своей мании, а дальше розового нет цвета, как и галюнов с иллюзиями зрительности, а розоватость есть, и он может, МОЖЕТ о_Славе, о_Славе, о_Славе, о_Славе, о_Славе_не_думать!       Возвращается и нарывается, Шокк — отец непутевого сынка-наркомана, выпороть бы, а он разглагольствует, даже обнимает и вроде как извиняет, что перегнул на днях — и когда в печень бил, и пороть нужно было послабее, во всем один Шокк виноват. Сидят так на диване, и сейчас разговаривает Дима с тупым болванчиком-оболочкой, ставшим типичным Мироном в мании — неугомонным в поцелуях, лапанье и дрочке об Хинтера с Карелиным в голове, попутно рассказывая новый тречок и биточек к нему. Шокк еще что-то умное сказал из соцсетей, а в этом время Окси Славины смски мысленно перебирает, не смея, правда, ответы на них придумывать, лишь хождения кругами — только бутылки успевай убирать и слушать стопятьсот новых планов на ВГБ. Он такой с порога, если что рубят, рулят, редбулы окрыляют. Ему дают вальпроевой кислоты, которую с благодарностью смывает в унитазе, переждав за щекой, и контролирует себя на максималке, какую показывает рядом с таблеткой бывшей, но держится молодцом. Федоров сидит на диване уже в парадных штанах, пока Дима застегивает ему рубашку и не выдерживает, целуя нежно шею прежде, чем спрятать кожу под ткань. — Ты молодец, жида, и твоему ненавистному Гнойному конец. — произносит интимно, поправляет ему воротничок от самого своего сердца.       Да, «жида», молодец. — Ну что, Оксимирон, готов показать Гнойному, где раки зимуют? — они уже у входа в бар стоят, курят и с ребятами договорились сильно не шуметь, чтобы не выдать себя. — И баттл-рэп? — не к месту паясничает Миро, уставший находиться с Димой в одном замкнутом пространстве, запертом на полчаса, и с организованным им охуенным баттлом с неохуенным Гнойным. Шокк его даже слушать не может, настолько бездарен — экспертное мнение творца, который уверяет, что выиграет жида 5:0 — «Выиграет, куда денется». Ненависть пополам с раздражением захлестывает из-за перемывания Славе костей всё дорогу, и Мирон вяло поддакивает, прикидывая, как проебать и под горячую руку не попасть, а теперь вот эта болтовня, отвечать надобно, он и доотвечался. — Ты этого у Гнойного нахватался? Мо-оолодец жида, смешная шутка, только на баттле так не шути, в лавхейт еще запишут, а ты же ой как не хочешь? — на ушко. Федоров сколько раз уже цепенеет от подобной близости? В лавхейт он и правда не хочет, а вот в лав… и заходит в чистую клоаку к Карелину.       Гнойный с компанией приперся за добрых полтора часа до — физически не может усидеть дома пока Мирон «там». За ним тащится весь антихайп, вот только Мирон в другом совсем «там», не оправдалось, на что только надеялся, сидит теперь в мандраже пиво цедит, караулит пристально вход, держа на телефоне руку, но там одни смски от Окси, последняя аж четырёхдневной давности. — Да всё будет нормально, Слав! — Замай утешает, а сам Слава не утешается, стоит весь на нервах, Миро высматривает, сигарету за каким-то хуем достал и сжимает, на раздражители не реагирует, на «Да отвлекись уже, мен» наглейшим образом заказывает ещё пива, но быстро в себя приходит и валит толкаться у барной стойки, глаз с заветной дверки не сводя и упорно не смотря под ноги, да и вообще вперед. — Мне ещё одно — и молчание с оборвавшимся может, — Ах, да ладно забей, сейчас подгоню сотку.       Слава честно на барной стойке деньги оставляет, из кармана с сигаретой умудряясь вытащить, новое пиво хватает, сдачу щедро оставляя бармену, дежурное спасибо, пропуская действо, и лезет в телефон в конце концов, не может сосредоточиться, теперь кажется до Карелина по-настоящему начало доходить: сейчас он сыграет на их с Мироном жизни — в случае поражения ему остается только Диму здесь и придушить, ну, или подкараулить лучше в темном переулке, а то спасут ещё зеваки, никакого другого варианта н_е_т. Гнойный глотает безвкусное пойло,пока рядом тусуются блогеры какие-то да Рэп ньюс, и с места в карьер сразу, думал же об этом, планчик достаёт, пыль стряхивает, но первым делом к Ване Светло. Находит быстро, стоят они все особнячком со своими фанами и уёбками со Слова. Так даже лучше, в прошлый раз не воспользовался, в этот наверстает. — О, Славян, ты разве не Мирона Яныча караулишь? — Нее, я хотел сказать, — мнётся и теряется в очках солнцезащитных, — Рад был всех вас знать, ручки на прощание щас пожму, за всё нижайше прошу прощения, — а на него смотрят как на долбоёба, он только улыбается и ничего не слышит, но видит прекрасно палящих Букера, Фаллена, Замая, Джигли, Дэн вон тоже к антихайпу примкнул, и говорили они тут о баттле сумасшедшем этом. — С Божьей помощью успели, Андрей, но Оксимирона уломать на кроссовер дорого, сука, стоит. Славиных рук дела? Ну, надо бы его поблагодарить, — Дэна слушали внимательно и загадочно, иногда кивали, не подкидывая ничего, чтобы он им не наговорил на самой весёлой тусе десятилетия.       До Рэп ньюс Слава доходит весь из себя весёлый/ироничный, не обращая внимание на «Эй, Слав», бежит за ним Хан Замай, продюсер, Дима Шокк на максималках, догоняет резвым шагом, за локоть хватает в порыве «Что ты ещё задумал?» — громкий шепот, чтобы дошло до глупо улыбающегося Гнойного. — Эй, Рэп ньюс, ко мне, и блогеров захватите, и Ресторатора, сниматься я готов! — и машет придурошно свободной рукой, пока Замай решает, тащить его к ребятам или пытаться в интервью перекричать, на Карелина орущего разве что не шипит забавно. — Так, мы спешим к Гнойному, и хочу заметить, мы не единственные. Как настрой на баттл? — Отличнейше, но сейчас не об этом, я вас тут собрал по одному важному делу — сегодня здоровенную залупу дам пососать одному мерзопакостному, зажравшемуся властью жиду. Слушай сюда, придурок, — царски обводит собравшихся журналюг, дивясь молчанию спокойнейшему Замая и кладет здоровенный болт на звучание своих высокопарных слов. — Слушай сюда, чмо, то что тебе не въебали, трусливой сучке, это так, допущение «общества не идеального», ты просто трясущийся за свою жопу еблан, даже самый пиздатый транс прикладывает меньше сил, лишь бы казаться мужиком! — А что ещё ты можешь сказать об Оксимироне? — Слава улыбается как можно приветливее. — А кто сказал, что я об Оксимироне? — сливается Гнойный — воистину храбрый — шум-гам и апокалипсис оставляя позади и отбиваясь резко, как Мирон Янович, но выходит нервно, если не сказать панически жалко, Андрей, всегда выручающий, когда Славе влом, на сей раз «Что хотел сказать Слава, он сказал», и в молчанку следом, но срывается.