Радио Даймонд Сити

Хэнкок ясно представляет себе инструкцию: "перед соитием рекомендуется принять пилюлю рад-х (побочные эффекты неизвестны), после — поставить капельницу антирадина (не вызывает привыкания). Осторожно! Секс с гулями может нанести непоправимый ущерб вашему здоровью!" Она тихо смеется, стряхивая колпачок с иглы на пол — тот беззвучно тонет в ворсе синего, с подпалинами и проплешинами, ковра — и отказывается признавать его правоту, что случается нечасто. Он затягивает жгут на ее руке (жилистой, тонкой, сильной) и касается безгубым ртом сгиба локтя, прежде чем уколоть иглой. Красная полоска на пип-бое медленно идет на убыль; проблема нехватки слов встает перед Хэнкоком во весь рост, но миг спустя ее пальцы находят его, ласково оглаживая неровные шрамы — и избавляют от необходимости говорить. Он молча закуривает: у дыма нет вкуса, сизые спирали устремляются к потолку, навстречу неумолимым, как карма, лопастям вентилятора, и если бы можно было выбирать момент своей смерти, Хэнкок выбрал бы этот. Миг экзистенционального покоя смывает острое, как после анафилактического шока, ощущение реальности, когда он докуривает до середины; Хэнкок крепче сжимает ее пальцы, тянет ко рту, прихватывает остатками губ безымянный — вместо фильтра — и гладит подушечку языком. У ее кожи вкус пороха, соли, оружейной смазки, она дает ему секунд тридцать, а потом отбирает руку, чтобы переместиться ниже (прозрачная трубочка с желтой жидкостью все еще тянется к ее локтю) и без всякой брезгливости касается его сперва языком, потом губами, крепко сжимает, помня о низкой чувствительности. Светлые волосы мажут по животу, как кошачьим хвостом. Хэнкок не способен ощутить щекотку; он запускает пальцы в эту роскошь, гладит кокетливо выглядывающее из-за прядей ухо, сжимая зубы, когда где-то внутри туго натягивает струна, и позволяет себе поверить во все те слова, что она говорила — с каждым разом это удается все легче. Чуть позже они сидят на крыльце, оба босые, под стальным проржавелым козырьком, и курят одну сигарету на двоих. В доме напротив Престон с сосредоточенным видом толкует со Стурджесом; судя по рассеянному лицу второго, тот почти не слушает. — Ладно, — наконец говорит Хэнкок. — Теперь, когда мы оба убедились, что ты все-таки здесь, я хочу узнать о том, что случилось в Институте. *** Мэл смутно помнит, как выглядело Сэнкчуари два века назад: белые заборчики, собачий лай, неутомимые мистеры Помощники, зеленые газоны и льющиеся из радио жизнерадостные песни. Все, кто знает ее историю, уверены, что неизбывная тоска по погибшему миру должна наполнять ее существование, но тоска сдохла сутки на третьи, когда отступил страх и слегка улеглось потрясение. Немного дольше продержалась злость — но похитители Шона и убийцы Нейта были далеко, и каждый день нужно было что-то решать, кому-то — протягивать руку, по кому-то — выпускать очередь. Мэл привыкла к привкусу ржавчины в воде и протекающим крышам, уколам стимуляторов — и не выходить из дома, не пополнив боезапас. Институт обрушился на нее, словно встреча с иной цивилизацией — коридоры пахли чистотой, синты сияли искусственными улыбками, и над всем этим стоял ее сын, выросший и состарившийся без нее. Но худшее ждало Мэл за одной из дверей, где поднялся и шагнул ей навстречу Нейт — красивый, высокий, с синими глазами и доброй улыбкой. Он был невероятно похож на ее мужа, но труп настоящего Нейта остался в убежище 111, и эта мысль принесла постыдное облегчение: пути назад не было, и его поцелуй не смог превратить Мэл в ту женщину, какой она была когда-то давно. Диск с данными (все грязные тайны, все бесчеловечные эксперименты на одной болванке), оставшийся в кармане генеральского мундира, сброшенного посреди комнаты, сейчас стоит целое состояние. Закончив рассказывать, Мэл затягивается — Хэнкок держит сигарету, губами она касается неровной и горячей кожи его пальцев, те дрожат — и спрашивает: — Подземка или минитмены? Что скажешь, милый? Хэнкок нервным движением стряхивает пепел и глубоко вдыхает почти чистый вечерний воздух. Мэл испугалась бы, что он может ее осудить, не верь она в него так безоговорочно. Хэнкок молчит недолго, а потом говорит: — Ты — мой личный вид неприятностей, — и ухмыляется. — Ты делаешь меня мной, — отвечает Мэл, и Хэнкок отбрасывает алеющий окурок на разбитые бетонные плиты — и не спрашивает, уверена ли она. — Выйдем на рассвете, чтобы добраться до штаба к вечеру? — предлагает он. — Посмотрим, что скажет Дездемона. Два века назад он был бы невозможен — поэтому Мэл выбирает «сейчас».