Запретная страсть

— Нет… Нет! Он затряс ее — сильно, словно куклу, будто пытаясь разбудить, но чуда не произошло. Куклой она и осталась — холодной и мертвой, и Элайджа застыл, забывая, как дышать. Хрупкая, невесомая, Вивьен обмякла в его руках, и черты ее прекрасного лица заострились, отчетливо свидетельствуя о том, что Охотница вновь покинула мир живых. На это раз без надежды на спасение. — Нет, — вновь выдохнул он скрипучим голосом, — она не могла… — Элайджа… Тонкая ладонь легла на плечо Первородного, который вздрогнул всем телом, не ожидая прикосновения. Лишь оказавшийся рядом Клаус спас Камиллу, решившую утешить древнего вампира, от его гнева. Ками отпрянула, прячась за гибрида, который резко встряхнул Элайджу, чье лицо исказилось, превращая старшего Майклсона в монстра, лишь сильнее прижимавшего к себе безжизненное тело Охотницы, не желая отпускать. — Ты не сможешь ей помочь, — тихо, но твердо проговорил Клаус глядя прямо в почерневшие от отчаянья глаза брата. — Она спасла нас, — хрипло отозвался Элайджа, качая головой, — пожертвовала собой. Я должен был ее защитить… Но вышло все наоборот. — Вивьен сделала свой выбор, — опустив взгляд, произнесла Камиллы, по щекам слезы успели проделать мокрые дорожки, — она всегда так поступала. Но Элайджа будто бы их не слышал. — Я виноват, — пробормотал вампир, прикрывая глаза, — она сделала это потому, что решила, что я не… Договорить он не смог. Вина, отчаянье и боль, ярость на самого себя смешались воедино, накрывая с головой, и Первородный осел на пол, все еще прижимая к себе мертвую девушку. Ни братья, ни Камилла не решались подойти к нему, молча наблюдая за тем, как Элайджа застыл, не шевелясь, все еще не осознавая свою потерю. На его окаменевшем лице не отразилось ни единой эмоции, лишь блестящие, ставшие совсем черными смотрящие в пустоту глаза выдавали чувства вампира. Элайдже казалось, что его накрывает темнота, будто он был уже не здесь — не в этом доме, не в гостиной, где рядом с ним на полу лежала мертвая Эстер, не в его руках была Вивьен. То, что от нее осталось. Безжизненное тело и бледное, мертвое лицо, которое уже никогда не озарит улыбка. Никогда он больше не увидит, как она щурит свои серебристые глаза, не услышит ее тихий смех, не ощутит одуряюще знакомый свежий сводящий с ума запах. Все это осталось там — в тех днях, что он успел выкрасть у судьбы, у собственной матери. Вивьен отдала ему себя, всю, без остатка, а он… Первородный стиснул зубы, ощущая очередную волну боли, но теперь она была помешена на вине и ненависти к самому себе. Невинная, смелая, чистая. Слишком чистая для него. Сейчас признание Охотницы, что она сделала всего за несколько минут до смерти, звучало совсем иначе. Это больше не было чем-то, что Элайджа мог вспоминать, грея в душе воспоминания о Вивьен, решившейся первой на смелый шаг. Это стало его приговором. Ошибкой, что уже не исправить. Потому что он не сказал ей то, что должен был. Что на самом деле чувствовал. Струсил. Побоялся. Не понял то, что было ясно с первой их встречи, поцелуя, с того момента, когда он почуял ее, еще даже не видя. Вивьен была всем. Заполняла собой мир, который озарился красками для привыкшего к однообразному течению жизни тысячелетнему вампиру, видевшего все уже слишком давно в сером цвете. Она была воздухом, светом, теплом, всем тем, от чего он совсем отвык, настолько, что даже не смог узнать. А теперь ничего не осталось. Словно из-под толщи воды, Элайджа слышал голос Клауса, который спорил с Колом, плач Камиллы. Но все это было не важно. Даже то, что они справились с Эстер больше не имело значение, потому что цена этой победы была слишком высока. Вивьен ушла, сделав все по своему. Ушла, думая, что он ее не любит. Боль усилилась, отдаваясь мерным гулом в ушах, и Элайджа поднял взгляд на братьев, лица которых были размытыми. Даже вампирское зрение было бессильно против слез, что застилали его глаза. — Отпусти ее, — хрипло выдохнул Клаус, делая шаг вперед, — она мертва. Мне жаль, Элайджа. Но я уверен, что Вивьен хотела бы, чтобы ты жил дальше. Иначе она не пожертвовала бы собой ради нас. И это было правдой. Но уже не имело значения.