Говорить

В Нурменгарде было холодно. Был шторм, его отголоски слышались даже в камере. Ветер завывал неподалеку и прорывался в окно — стекло дребезжало. Тюрьму — безусловно — никто не отапливал, и пленника бил озноб, его губы стали почти синими, а плечи тряслись. Геллерт не чувствовал холода — его согревали заклинание и пара бокалов огневиски, распитые с Виндой в баре. — Герр Крам, как вы расположились? С комфортом, я надеюсь? — он усмехнулся, входя. Крам повернул к нему побледневшее лицо с болезненно блестящими глазами и в тот же миг рванулся вперед, протягивая руки к горлу Геллерта. Но не добежал — цепь заскрипела, натянулась и остановила его. Крам рухнул на пол, хватаясь за кованый ошейник, и захрипел, ловя ртом воздух. — Вижу, здешние условия вам по душе. Особенно пейзаж, — протянул Геллерт, неспешно приближаясь и вертя в руках палочку. — Он воистину чудесен. Но… не благодарите, любезности ни к чему. — Я убью тебя, ублюдок! — прорычал Крам, все еще задыхаясь, и плюнул, вновь бросившись вперед. Цепь зазвенела, сдавливая его горло, и пленник вновь упал. Геллерт проследил за тем, как плевок растекся по носку его туфли, и закатил глаза. — Не самый действенный способ убийства, — сказал он, делая взмах палочкой. Его рот остался сомкнутым — он не произносил заклятие вслух, зато слово «круцио» отчетливо прозвучало в голове. Крам закричал, не ожидая такого сильного приступа боли. Геллерт улыбнулся, наблюдая за тем, как он корчился на полу, сжимая ладонями виски. Пытка не длилась долго, всего с полминуты, но Крам орал так, что, судя по всему, сорвал голос и на последних секундах мог лишь хрипеть. Геллерт дал ему передышку. А затем, пока он не пришёл в себя, вытянул с конца палочки белоснежный платок и аккуратно вытер туфлю, бросив ненужный более клочок ткани на грязный пол камеры. Крам следил за ним, медленно и — как ему казалось — незаметно подползая к нему. Никак действительно убить собирался. Геллерт усмехнулся, посмотрев на него со снисходительным выражением глаз. И в следующий миг громкий истошный крик прервал тишину. Крам стискивал трясущиеся зубы, стараясь молчать, но стоны всё равно дикой хриплой песней боли вырывались из его груди. Геллерта забавляли его попытки терпеть мучения молча — и с чего Крам вдруг решил, что ему есть дело до того, будет он кричать или нет? — Мне скучно, герр Крам, — протянул Геллерт, прерывая воздействие Круциатуса. Крам ответил лишь стоном, в котором слышалось «сдохни, тварь». Губы дрогнули в улыбке. — Вы ведь правы, я действительно часто пытаю людей круциатусом. Слишком часто. Мне надоело. Надо бы разнообразить пытки. Как насчет чего-то нового? Даже не знаю… не хотите ли быть сожжённым по частям? Или лучше я взорву вам руку? Что скажете? Крам подался вперед; его глаза горели, лихорадочно блестя, на лице была напряжена каждая мышца. — Ты сгоришь в аду, — проговорил он почти по слогам. Геллерт лишь расхохотался — как часто он это слышал. Пожалуй, даже чаще просьб о милосердии. — Ваш ад уже здесь, и я ваш палач, — сказал он, и несколько слабых языков пламени поползли по правой руке Крама. — О ваших нечеловеческих страданиях будет говорить вся Болгария, герр Крам. Вы станете символом… символом неповиновения. Я покажу всем, что случится с каждым, кто осмелится пойти против меня. Помогите мне сделать эту картину более устрашающей — страдайте. Огонь полз по руке Крама, пробирался под вены — это было авторское заклинание Геллерта. Он долго работал над ним, пробуя его на жертвах, стараясь создать ощущение пламени, растекающегося в крови и подползающего к сердцу. Адская боль; жертвы кричали сильнее, чем когда он пытал их привычным «круцио». — Что ж, герр Крам, во всем есть свои плюсы: вы будете знамениты после смерти и сейчас вам стало не так холодно. Не правда ли? Геллерт улыбнулся.