Говорить

Кассиопее было пятнадцать, когда её изнасиловал отец. И ей некуда было бежать: Поллукс на год уехал по делам министерства во Францию, а мать пила чай, пока Кассиопея кричала в соседней комнате, стараясь вырваться из рук отца. Это не заканчивалось: она запиралась в туалете, пряталась в чулане, сбегала в сад, уезжала к родственникам. Отец всегда её находил, хватал за запястье и улыбался. — Вот и ты, беглянка, — шептал он ей в висок. Кассиопея рвалась прочь, но ей никто не мог помочь. Родственники лишь улыбались, не понимая — она не могла им ничего сказать, тонкие шрамы от непреложного обета жгли руки. Отец целовал в шею и требовал смотреть ему в глаза, Кассиопея смотрела. Представляя, как убьёт его. Мучительно и медленно. После её рвало. Поллукс приехал через год, но она ничего не могла ему сказать больше. Она цеплялась за его рубашку и плакала, прося забрать её с собой и не говорить отцу. Он гладил её по спине и обещал, что всё будет хорошо. Но когда он попросил о её переезде к нему, отец аргументированно отказался. И Поллукс сдался. Кассиопея сорвала голос в ту ночь и сломала ногу, споткнувшись на лестнице при попытке сбежать. Мать читала в гостиной, Кассиопея звала её, но она не услышала — не подняла взгляд. Она слышала. Никто не собирался помогать: все предпочитали не замечать. Кассиопея справилась сама, как могла. Отец стонал; но его криков никто не слышал — она наложила заглушающее на комнату, он не знал — и грозился её убить. А она поражалась тому, как легко у неё получалось накладывать на него круцио раз за разом. Проклятие слетало с её палочки, невесомое, словно косметические чары, и взрывало комнату новым криком. Она провела в одной комнате с отцом больше пяти часов, но мать не зашла проверить, всё ли у них в порядке — думала, что всё не в порядке у неё, и не хотела мешать. Кассиопея не стала её трогать, хотя у неё были причины. Бежать она тоже не стала: спустилась в гостиную, налила себе огневиски и стала ждать, когда кто-то обнаружит тело.