Говорить

У Эллы было много любовников, Орион не знал и половины тех, кем она пыталась заполнить пустоту внутри себя. Их имена его и не интересовали: он просто покупал пачку презервативов, возвращаясь с работы в понедельник. Элла ждала его в темноте; в комнате было холодно: из распахнутого настежь окна прорывался ветер, — и всё равно пахло земляникой. Орион ставил букет белых роз в вазу, всегда встречавшую его в прихожей, брал в руки бутылку вина и включал свет. Элла морщилась и прятала лицо в подушках, а он сцеловывал аромат земляники с её плеч. От кожи веяло прохладой, и его губы льнули к ней, хотя давно уже изведали каждую клеточку. Элла поворачивалась к нему лицом, прикрыв ресницами печаль во взгляде, и трепетала в его руках, подобно розе на ветру. Орион целовал её всю. Но уже давно не любил: они спали по привычке, не зная, как жить без друг друга. Мысленно он называл это данью их прошлому и скрывал потускневшие картины их ночей в глубинах сознания — подальше от пытливо-серого взгляда Вальбурги. Он с усмешкой выставлял на показ утехи с проститутками, закидывая в ящик неиспользованную до конца упаковку презервативов, но на Эллу даже на семейных ужинах старался не смотреть. Его взгляд задерживался на ней не более десяти секунд и возвращался к Вальбурге; Элла солнечно улыбалась и заправляла золотистый локон за ухо указательным и средним пальцами. Орион вспоминал, как её волосы отливали тонким серебром в лунном свете, а тело, обволакиваемое прозрачной занавесью, на фоне окна излучало тусклое сияние. И ему становилось совсем тошно и пусто. На столе стояли белоснежные розы в вазе — её любимые. На выпускном она вставила подаренный им цветок в вырез мантии, и они стали их символом. На свадьбе в её золотистых прядях путались всё те же белые розы, украшая голову, подобно венцу. — Ещё вина, Ори? — спрашивала Элла, пригубляя сухое красное: Орион знал, что она любила лишь десертное и настолько сладкое, что у него сводило зубы, и подставлял бокал. — Не откажусь. Элла вновь ослепительно счастливо улыбалась, и он позволял себе ей не верить, потому что помнил ее сбивчивый шепот на ухо и просьбы не уходить. Они повторялись почти каждый раз с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать: и её рука дрожала в его ладони. — Если ты оставишь меня, я буду совсем одна, — повторяла Элла, словно в бреду, то скрещивая их пальцы, то цепляясь в отчаянии за его плечи, пока Орион покрывал поцелуями её живот. — Мне так темно, так темно. И она его никогда не любила. И он тоже остыл. Больше он не упоминал о ее любовниках и о тусклом желтом свете, заполнявшем комнату. Она спокойно отпускала его, когда он уходил. И они точно знали, что между ними всё кончено. Но боялись об этом сказать. — Я нуждаюсь в тебе, — вместо этого ни капли не лгал Орион, касаясь дыханием её уха. И Элла слабо улыбалась, уткнувшись носом в букет белых роз, которые брала в руки: лепестки падали на постель. Но сама она смотрела вдаль и казалась какой-то бесцветной и безжизненной; касаясь ее, Орион чувствовал, будто сквозь его пальцы сыпался пепел. — Я никогда никого больше не любил. Прежде Орион любил ее всепоглощающе страстно — только её одну. Прикосновения к ней обжигали пальцы, а губы и вовсе пылали под градом ее поцелуев. Элла смеялась, прижавшись к нему и положив ладони на плечи; и даже сквозь шлейф ее приторно-сладких духов Орион всегда чувствовал пробивавшийся аромат земляники и удивлялся ему. Он наивно полагал, что это запах её любимого — дрянного земляничного — вина впитался ей под кожу, но это был лишь гель для душа. Он тогда сходил по ней с ума: ему было недостаточно встреч по понедельникам, совсем недостаточно. Он всю неделю только их и ждал. И он мчался на них сломя голову, с грохотом врываясь в номер, подхватывал её на руки и кружил, кружил в воздухе по пути к кровати. А потом стал приходить вовремя. Элла позволяла себе тусклые — настоящие, а не сияющие притворством — улыбки только при нём, она откидывалась на подушки и поводила плечами, словно ей было холодно. Орион обнимал её и подавал бутылку вина. — Вэл уже ждёт тебя, да? — спрашивала она, когда хотела, чтобы он ушел. И он кивал, хотя это было далеко не так. Её голос звучал тускло и хрипло, она затягивалась его сигаретой и заливала горечь вином. Орион поступал так же и уходил. А на утро Элла со смехом врывалась в его дом и висла на плечах его жены, умоляя её сходить с ней в бар. Слишком жива для того, кто смотрел остекленевшими глазами, стирая с губ красные капли. Орион знал, что она ломала себя изнутри — он слишком хорошо её знал, хотя, когда задумывался, осознавал, что не понимал её вовсе. Но она хохотала в ответ на все его озабоченные взгляды, просила не становиться таким же скучным, как Сигнус, и закуривала; Орион не мешал, хотя её зрачки становились странными, и он был в курсе, что это значит. Это было отнюдь не в первый раз.  — Ты кого-нибудь любила, Элла? — спросил он однажды, когда они были вдвоём. Лепестки роз, с час назад осыпавшиеся сквозь пальцы Эллы на кровать, теперь запутались в её волосах; Элла подняла на него странный взгляд и усмехнулась.  — Не тебя, — сказала она. И Орион решил, что ему небольно, сейчас — небольно, ведь если бы он спросил её об этом три года назад, он бы не пережил. — Но ты всегда был мне дорог. И это тоже было правдой, потому что именно ему она впивалась в плечо, содрогаясь от боли, именно его звала, когда едва сдерживала рыдания, глотая вино, именно ему доверяла настолько, что даже не просила не говорить об этом. И он не говорил. О порезах на её руках, которые он помогал залечивать, — тем более: им было по шестнадцать, зрачки Эллы почти вытеснили радужку. И это было красиво. — Что ж, хорошо, — Орион решил, что это было лучше, чем если бы она его любила, и закурил. Элла потянулась за вином. — Вальбурга меня уже ждёт.