Говорить

Кассиопее было пятнадцать. И если бы ей разрешили остаться в Хогвартсе на всё лето, она готова была бы драить там полы и стирать мантии Диппета. Но ей не разрешали. И она возвращалась домой. Заживляющие зелья горчили во рту, но не перебивали вкус крови. Руки, сжимавшие сигарету, дрожали. Кассиопея закусывала губу, чтобы не кричать, и смотрела, как затягивались царапины на ладонях. Колени продолжало жечь. Голова кружилась. Она прислонялась затылком к холодному кафелю ванной и делала пару затяжек, но дым не проникал в лёгкие. Она давилась им — горло сжимали спазмы рыданий, которые Кассиопея напрасно пыталась проглотить. Слёзы застилали глаза, но не приносили ни облегчения, ни спокойствия. Хотелось умереть. Просто перестать существовать. Но палочка была у отца, а лёгкие ещё помнили пожар воды, выжигавший грудную клетку. Кассиопея знала, что потерпеть нужно было лишь немного, но не смогла. Возможно, тогда ей казалось, что у неё ещё была надежда на спасение. С каждым днём она понимала всё яснее, что у неё не было ничего, кроме заживающих ссадин на коленях, кровоподтёков по всему телу и крика, которому она не давала сорваться с губ. Она вскидывала подбородок и снова закуривала. Легче не становилось — легче уже не должно было стать.

***

Кассиопее было двадцать пять. Она приходила из министерства не раньше полуночи и была бы рада задержаться где-нибудь дольше. Даже если надо было бы посидеть с невыносимым сыном Дореи или детьми Поллукса. Квартира встречала её тишиной и недопитой бутылкой огневиски. Кассиопея засыпала прямо на полу — там, где обессиленно падала рядом с журнальным столиком. Однажды бутылка, которую она поставила рядом, упав, ударила её в висок. Там до сих пор оставался шрам. Но Кассиопее было почти всё равно, если бы это стало причиной её смерти. С убийства отца прошло почти девять лет, но желания жить всё ещё не было. Она прижимала Поллукса к себе и целовала его, целовала, пока хватало дыхания. Стараясь впечататься в его тело, раствориться в нём, почувствовать хоть что-то, кроме срывающего голос отчаяния. Почувствовать себя не одной. Не беспомощной. Поллукс улыбался, обнимая её, и ласково проводил рукой по её волосам; с ним хотелось плакать. Кассиопея скидывала его руки со своих плеч и приподнимала подбородок, чтобы получше видеть лицо в маленьком зеркале. Пальцы продолжали дрожать, но помада ложилась ровно. — Ты будешь в порядке, — говорил Поллукс. И она усмехалась, даже не оборачиваясь на него. — Я в порядке, — ей постоянно снился отец. И сны, в которых она убивала его раз за разом, были самыми сладкими. Кассиопея просыпалась со вкусом крови на губах, но всё внутри сжималось от страха. Каждый раз ей казалось, что этого — недостаточно. Он умер от двадцати ножевых ударов. В протоколе записали так. Поллукс до сих пор не мог этого понять. И она не собиралась ему объяснять, что одного удара могло быть мало. Двух. Трёх. Тоже. Она бы больше этого не вынесла. Ей хотелось, чтобы всё это закончилось. Но отец продолжал приходить по ночам. Кассиопея просыпалась с криком и отправляла патронус брату; он приносил огневиски и успокоительное. Ей это не помогало. Она закуривала, пока ждала его, обхватив колени свободной рукой. — Прошло девять лет, — говорила она себе. — Прошло девять лет. И у нее до сих пор не было ничего, кроме крика, рвущегося из груди. Разве что сигареты и остатки огневиски. Ни надежды. Ни желания бороться и жить. У неё не было даже её самой. — Прошло девять лет.