Марио боится своих собственных снов. Они тягучие, блёклые, серые; о н и не хотят выпускать его из своих стальных объятий: засасывают постоянно глубже, затягивают во мрак. Поглощают. Т о п я т. Заставляют давиться своим оглушающим криком. Х р и п е т ь в тишину от сорванного голоса. Содрогаться всем телом на смятой кровати от боли с примесью неконтролируемого страха.
Он стоит у раскрытого окна, вглядывается в отблески фонарей на дороге и вдыхает прохладный свежий воздух. Ему до крошащихся рёбер страшно засыпать. А на небе в эту ночь звёзды обезоруживающе ярко блестят. Словно дарят крупицы покоя.
По телу волнами скользит ноющая боль. Темноту комнаты прогоняет включённый светильник рядом с кроватью, но вот страх из души прогнать в априори не может. Да и сама тьма всё равно прячется по углам, выжидая удобный момент, чтобы напасть со спины и задушить собственным страхом.
Всё одно и тоже, поставленное, кажется, на повтор: паническая боязнь темноты и своих собственных снов. Это тянется долгие годы. Не отступая. Неотрывно следует за ним, ночью превращаясь в чудовищное существо с горящими алым глазами в темноте. И Марио страшно.
Страшно.Страшно.
Страшно.
Кошмары живут под его подкоркой обрывками воспоминаний, и не постоянно, — накатами — но пахнут эфиром в е г о голове. Затаскивают, предатели, в свой бесконечный омут: тёмные, страшные. Абстрактные. От них невозможно дышать, и тело сковывается цепями. Пот скользит по бледной, холодной коже. Мурашки по телу скачут от страха
скоплением слёз в уголках глаз.
Марио выдыхает. Марио дышит. Марио с у щ е с т в у е т. Жаль, что только не_живёт.
Думает — он ведь привык не спать по ночам. Привык слушать тишину. Наслаждаться пустотой. Марио п р и в ы к ничего не чувствовать. Но всё повторяется по кругу. Скользит на подкорке вязкой грязью. В голове — гаснущие звёзды. Темнота комнаты. Оглушающая тишина.
И Марио
просто устал.
Он взглядом бегает по ровным строчкам слов в книге, пытаясь уловить её суть, но перед глазами предательски всё плывёт, и вместо букв — чёрное месиво строк по белоснежной бумаге. А стены номера уже изучены досконально: рядом с полом обои отклеены кусочком еле заметным, выцвели неровно там, куда свет падает постоянно, на потолке трещина неровная, с разводами белоснежной краски. И эта картина, к чертям, лишь вызывает предательскую тошноту, отпечатываясь на подкорке.
Марио не хочет засыпать.
Прикрывает на секунду глаза, — стены номера на веках застыли предательски, — пальцами больно трёт веки, вызывая яркие плывущие круги, и тут же в страхе их распахивает. Когда вместо стен — звёзды. Загнанно дышит. Бешено бьётся сердце о клетку тугих рёбер.
Он боится темноты.
И пусть это до банальности глупо и по-детски: трястись от шороха рядом, в пределах слышимости, но Марио до ужаса страшно. Он пытается не спать.
От©дохнуть. Честно. Потому что знает — кошмары подстерегают его во снах. Во снах от них не сбежать. Как бы он не старался. Но перед глазами стена плывёт разводами яркими, кислотными, утягивая в водоворот блёклых, серых красок — банальная человеческая усталость.
Марио ненавидит себя и собственную с е р о с т ь тела.
Книга валится из ослабевших рук и с глухим стуком падает на пол. Через несколько минут голова наполняется пустотой — Марио, сам того не замечая, засыпает, рассыпается атомами страха, изредка нервно дергаясь во сне. А тело, уставшее бороться с навалившимся на него напряжением, через мгновение всё же расслабляется.
Однажды, когда Марио был маленьким, мама целовала его в щеку на ночь и, уходя, обязательно оставляла в комнате включенный ночник, он проснулся как будто от толчка в бок тёмной ночью, боясь пошевелится. Тогда во всём доме выключили свет и ночник не разгонял вокруг него зловещую темноту; его тело сдавило многотонными цепями, не давая возможности пошевелится.
Он боялся открыть глаза.
Тёплой кожи касались ледяные пальцы, голову сдавливало от переполняющего страха; чужие, не_его, пальцы ползли вверх, царапая ногтями кожу, прочерчивали кровавую, больную дорожку, а после резко, до слёз, сжали грудную клетку, забираясь внутрь и оглаживая сердце.
И тогда он закричал.
Громко. Пронзительно. Оглушающе.
На его крик прибежала мама. Перепуганная, в свете своего запястья бледная, с шальными глазами и тёплыми руками, которые смогли прогнать от него остатки живой темноты. Она тогда рядом с ним просидела всю оставшуюся ночь: гладила по голове, успокаивая, и тихо пела колыбельные, изредка целуя кудрявую макушку.
С тех пор рядом с ним всегда мягким золотом (даже если свет в квартире выключался по вечерам) горел ночник. Он освящал часть комнаты, помогая справиться со страхом. И Марио привык к его свету. Да и тело тогда, когда-то давно, в позапрошлой жизни, горело ровным, голубым сиянием, защищая от ползущих в темноте страхов.
Но его звёзды горели недолго. Темнота забрала их сияние себе, просто потому что не смогла забрать с собой его самого. Это произошло в больнице. И жуткий запах эфира, который въелся в его подкорку и впитался в кожу, до сих про преследует е г о во снах.
Тогда царящую в палате темноту разгоняло лишь его голубое сияние. Половинка Созвездия Лебедь скользила по его коже. Звёзды светились ярко, переливаясь голубым, как и много дней до этого. Марио смотрел на потолок, рисуя узоры на белой краске. Ему не спалось в ту ночь. Сердце дрожало от непонятного страха. Он вертелся с боку на бок и, когда рисунки на потолке стали напоминать ему чудовищ, сильно зажмурил глаза, пытаясь дышать ровней.
Но у него не получалось.
Потом, через бесконечное число лет, Марио практически всегда будет казаться, что из темноты на него кто-то зловеще смотрит, если при этом он, конечно, решится открыть зажмуренные глаза.
По его телу тогда, в больнице, ползли ледяные мурашки, и перед глазами мелькали разноцветные круги. Но боли не было в то мгновение, которое вечностью для мальчика показалось. Был лишь неосознанный, оправданный страх. И просто внезапно погасшие звёзды. Их как будто выключили, случайно щелкнув выключателем, а после не смогли зажечь вновь.
Мгновение.
И темнота.
Его тело буквально сковало леденящим душу страхом. И темнота вверх ползла по оголённой коже. Он тогда через силу смог заставить себя вскочить с кровати и к выключателю подбежать, при этом задев случайно тумбочку рядом. По крови тёк адреналин, смешиваясь со страхом. Слепящий свет резанул глаза. Он долго тер их ладонью, пытаясь привыкнуть к яркому свету ламп.
И в надежде вернуть обратно своё чистое голубое сияние.
Но звёзды на теле были безжизненны. Обычные серые, поблёкшие точки, ползущие по коже. Они были неживыми. Умершими. Мёртвыми. В душе разрасталась чёрная дыра, которая мысли поглощала, оставляя за собой пустоту. Он тяжело на колени опустился, большим пальцем поглаживая одну из своих звёзд.
Одну из своих у м е р ш и х к чертям звёзд.
Громкий крик разрезал мёртвую тишину.
Марио резко глаза распахивает, судорожно хватая ртом спёртый воздух, и садится на кровати, пытаясь привести в норму дыхание. За горловину футболки в панике хватается от нелепого страха, что та его задушит, и трёт грудную клетку, сдирая скользящий по ней страх. Холодный пот струится по спине и шее, и футболка, насквозь промокшая, противно липнет к телу. Слёзы застилают мутные глаза. Чёлка застыла кудряшками на лбу.
Одеяло бесформенной кучей валяется где-то в районе подножия кровати, намокшая от пота подушка скомкано лежит на полу. На кровати — хаос. В голове — бардак. А сердце о клетку бьется до смертельного быстро. Горящий рядом светильник пытается успокоить натянутые до предела нервы. Отпугивает от него темноту.
Марио на веки пальцами давит, в который раз безуспешно пытаясь вернуть нормальное дыхание. С этим можно научиться жить. Он у м е е т, чёрт вас все дери, жить с серыми точками по телу. Просто иногда его накрывает. От бессилия пропадают все связные мысли. Он снимает футболку, стирая с лица пот, и скидывает бесполезной тканью на пол. Ступни, отрезвляя, холодит пол. Обнимает себя руками, стремясь защититься от ползущей темноты его мыслей. Он пробовал сбежать. Ещё надеялся, что от себя убежать возможно. Глупый, наивный ребёнок, который когда-то неосторожно поверил в сказку.
И пусть чужая, не его страна и подарила ему кусочки былого
(нового) счастья, но темнота и серость его тела никуда от него не делись. Его прошлое всегда лентой следовало за ним и любило напоминать о себе открытой серой родинкой на шее.
Ему бы к Игорю уйти сейчас. Сбежать из номера, от поганой темноты в его руках спрятаться, ведь Игорь всегда ему помогал своей улыбкой грустной и запястьем светящимся. И спасал не раз. По-отцовски по голове гладил, кудряшки сквозь пальцы пропуская. Но Марио на кровати сидит и невидяще на стену смотрит. Качается туда-сюда, словно кукла какая-то неживая. Помешать боится. Ведь всё-всё знает. И очень многое понимает. Игорь сам запутался. Ему рядом с Тёмой быть хочется.
Марио пытается глубоко дышать и не срываться на всхлипы. Сам себя вытащить пытается. Выходит относительно безобразно. Приготовленная бутылка с водой на прикроватной тумбочке выпивается на половину в тот момент, когда его руки способны её удержать. Когда они перестают дрожать. Относительно. Безобразно. Не перестают. Капелька воды стекает вниз — то ли слеза из глаз солёная, то ли пролитая из-за тряски рук питьевая. Он не понимает.
Он смотрит в угол освещённой комнаты. Недвижимо. Лишь пальцы заламывает до боли. Мирно тикают часы на комоде. Тишину разрушает только его тяжелое дыхание. Минуты складываются в часы, и он верит — скоро наступит утро.
Когда раздается тихий стук — в его голове он звучит оглушающе — Марио вздрагивает и переводит пустой взгляд на дверь. Сколько времени в пустоте прошло — он не знает. Но секунды хватает, чтобы нормально вздохнуть и осмыслить происходящие, а после встать с кровати и, пошатываясь, побрести открывать дверь.
Чисто на рефлексах.
Ему нужен воздух. Немного теплоты чужого тела. Сейчас ему банально нужен человек. Отвлечься. Выдохнуть. Посмотреть в чужие глаза и понять: всё хорошо. Ночь почти прошла. И темноты больше нет.
Срабатывают рефлексы. Марио даже сообразить ничего толком не успевает.
Темнота по углам разгоняется ярким сиянием чужих звёзд.
У Дениса глаза слезятся, и губа закушена от боли. Он глушит стоны, сильнее сжав зубы. По телу звёзды смешано горят жёлтым, ярко-голубым и кровоточат. И он, как только дверь распахивается, буквально валится на вовремя подставленные чужие руки с ледяными пальцами. Марио его в номер еле затаскивает, — Денис не сопротивляется и не соображает ничего, — тут же на кровать кладёт механически, стаскивая ненужные, потом пропитанные, простыни. Денис горячий и бьётся судорожно в лихорадке. Воздух тяжело сквозь зубы втягивает.
У него щёки красные, с бледными пятнами, и холодное тело. Но звёзды пылают жаром. Он дрожит, по кровати мечется как сумасшедший и губу до крови закусывает. Его выгибает в пояснице неестественно, до хруста позвоночника. Он слабо воет от боли. Трясется ненормально, пальцами бледными одеяло сжимает.
У Марио больше не трясутся руки. И страх ушёл на второй (десятый) план. У Марио профессиональный взгляд. Чистый разум и куча теории. Рефлексы. Он в голове варианты перебирает, перед глазами вырезки из книги видит. И Сашу вспоминает. Пустоту его тела.
Что-то погано щёлкает в его голове. Это все же не_его человек.
Марио тряпку холодную кладет на лоб, благо бутылка с водой наполовину целая, и пальцами скользит по звёздам, успокаивая горящее созвездие. Оно пульсирует под его касаниями, пачкая пальцы в сгустках крови. Он вытирает тканью разводы красные и буквально заставляет Дениса сделать пару глотков холодной воды.
Того лихорадит в кровати, трясёт всего мелкой дрожью, он изнутри, кажется, п ы л а е т, тяжело голову опуская на подушку; чужие прикосновения приносят чёртову боль, но Марио буквально нужно его осмотреть, он отчаянно скулит от напряжения, огня по телу скользящего и дёргается в попытке отползти от прикосновения холодных пальцев.
Больно, больно, больно.
Тело ослабло настолько, что каждое движение спазмом отдаётся в нервах. Тряпка на лбу напоминает горящий уголь в камине, а звёзды — звёзды пылают всё ярче, не смея затухать, Сверхновой разрастаясь, смешиваясь, дают болезненное свечение.
Марио перетряхивает всего, у Дениса пот ползёт по всему телу, в уголках глаз слёзы скопились солью, а Марио думает о том, что выбора у него не остается совсем. Денис умереть от бездействия может. Не справляется. Что-то идёт не так, и звёзды не понимают, что происходит.
— Саша? — по нервам последней каплей, окровавленными губами хрипло, через силу.
Марио вылетает из номера, не закрывая дверь, бежит, ведь от этого жизнь чужая зависит, в тусклом свете по номерам взглядом скользит и, когда нужный находит, стучится ошалело в закрытую дверь в конце коридора.
Счёт идёт на секунды, и когда Саша, заспанный, ничего не понимающий, открывает и на Марио осоловело смотрит, тот лишь за руку его сильно хватает и тянет в сторону номера своего, что-то сбивчиво объясняя. От нервов он скачет попеременно то на русский, то на испанский, то на английский, мешая языки в кучу, отчего вялый Головин ничего не понимает и смотрит насторожено, сонно. Глаза только трёт рукой, силясь проснутся, и идёт покорно. Потому что впервые Марио таким испуганным выглядит.
Глаза распахиваются от неожиданности, когда его в номер буквально заталкивают. Яркий свет режет привыкшие к полутьме глаза. Саша пальцами их трёт, а после слуха достигает слабый, болезненный стон. Он глаза открывает в тот момент, когда Дениса на кровати выгибает от грызущей боли. Саша, словно рыба на берег выброшенная, воздух в легких гоняет и попеременно то на Дениса, то на Марио раскрытыми глазами смотрит. Не высказанный вопрос в воздухе зависает. Болезненный стон разрезает тишину.
— Ему нужны твои прикосновения, — ломано, убито. Пальцы заламывая.
А вдруг не поможет, вдруг ошибся, и прикосновения только большую боль принесут. Но Саша на кровать рядом садится без лишних вопросов, скомкано, пытаясь не потревожить горящее тело, руку кладёт напротив сердца, словно не Денис это вовсе, а марионетка сломанная. Сперва только кончиками пальцев касаясь, но после, ощущая, как огонь под его прикосновениями затухает, рукой всей прижимается.
Сердцебиение чужое слабое ощущая.
Ведь он обещал его защищать. Израненного мальчика с голубыми глазами.
Марио облегчённо выдыхает, а Саша пальцами скользит от звезды к звезде, забирая прикосновениями жёлтое сияние и яростный огонь под кожей. Марио тряпку вновь холодом смачивает, а Саша второй рукой волосы прилипшие со лба убирает.
Денис дышать начинает спокойнее. Размерено. Марио рядом садится, не касаясь, и расслабляется покорно, позволяя усталости по телу расползтись. Смотрит сквозь прикрытые веки и к дыханию чужому прислушивается. Глаза слипаются от эмоциональной перегрузки.
Он взглядом по Саше скользит, пытаясь уловить малейшее изменение на лице, но замечается только обеспокоенный взгляд, направленный на Душу, когда остаточная боль по нервам проходит, заставляя Дениса морщиться. Последнюю звезду оглаживает под рёбрами, и рукой замирает на сердце.
Дыхание звучит ровно. И боль всполохами по телу не мечется. Проходит пара минут в тишине. Марио успевает задремать. Денис глаза мутные открывает. Скользит по изнеможённым, обеспокоенным лицам и вопрос хрипло задает:
— Что случилось?
— Связь у вас прервалась внезапно, считай побочный эффект пошёл, — тяжело отвечает Марио на испанском, сглатывая вязкую слюну. Веки поднимает нехотя, но он, натыкаясь на ничего не понимающий взгляд Саши, повторяет тоже самое на английском.
А Саша всё так же недоуменно смотрит на Дениса. Тот смеётся хрипло и на русский устало переводит. Не пришёл ещё в себя, горло дерёт от криков. Марио ему бутылку свою протягивает, натыкаясь на благодарный взгляд.
И тут Денис стушёвывается как-то, весь в комочек собирается — чувствует на груди Сашину руку, а потом до него медленно доползает простая, ясная как день мучительная истина. Мозги соображают долго, муторно, скрипят от напряжения. Денис на Сашу смотрит: тот как будто статуей замер и не реагирует ни на что:
— Подожди, он что, Душа моя? — как-то нервно, слегка истерично. Саша глаза закатывает. Не понимает ничего. Грёбаный испанский. Да и английский тоже.
— Да, — Марио смотрит на Дениса настороженно, внимательно, будто подвоха ждёт, — тебя что-то разве удивляет?
— Но у таких, как я, просто нет Души… — потерянным ребёнком Денис на Сашу смотрит и поверить во всё это не может. Марио глаза закатывает и пальцы заламывает.
— У него спроси, что он знает, — раздраженно отвечает Марио, и совсем тихо, себе под нос бурчит, раздражение на других выливая, — этим врачам бы только детей их дефектностью напугать. Ироды, ничего нормально объяснить не могут. Чёртова медицина.
И с кровати тяжело поднимается, к сумке за книгой идёт.
Денис на Сашу смотрит: мальчишка же ещё, вон, взгляд тупит и на него не смотрит, смущается сильно, но руку с сердца не убирает, приступа нового что ли боится, да и скользит же по его телу половинка созвездия чужого, для Дениса больная. Ведь так?
— Саша, — он вздрагивает от своего имени и смотрит внимательно, чёрт знает, о чём они сейчас на испанском говорили, — у тебя… Созвездие… точнее… ну… — Денис тушуется весь под его взглядом ледяным, не знает, как правильно сформулировать и не задеть.
Саша подбирается весь, убежать готовый в любую секунду, руку с сердца убирает, а потом выдает надменно, храбрясь:
— У меня его нет, — а после напрягается ещё сильнее, потому что Денис за руку его хватает больно, — смеяться теперь будешь? Жалеть? — получается горько, как бы он ни старался. Соль скапливается в уголках глаз.
Денис шокировано на него смотрит, глазами своими невозможными хлопая. И за запястье крепко держит, поглаживая кожу кончиками пальцев. Рот открывает, будто сказать что-то хочет. Но ответить на это ничего банально не успевает.
— Если ты сможешь перевести ему, то я расскажу, — тишину Марио прерывает с книгой на перевес рядом застывая, — но, если ты не можешь, то лучше до утра оставить. Переведешь ещё что-то не то, а потом ходи за вами, правильность опять разъясняй.
Денис к себе прислушивается: боль прошла, только горло немного саднит. Он делает глоток воды и расфокусировано на Марио взгляд переводит, кивает быстро, тихо Саше что-то произнеся. У того глаза распахиваются и светятся горько от не пролитых слёз. Он взгляд на Марио поднимает, на Дениса не смотрит. По телу растекается обида и боль.
Ненависть на пустое тело.
— Я когда звёзды свои потерял, начал исследованием Душ заниматься, — за ним тихий шёпот Дениса вторит, и Саша скользит взглядом по телу, как будто родинки серые в первый раз видит, — перерыл множество статей и исследований, но так ничего стоящего и не нашёл. Совершенно случайно в одной из библиотек на другом конце мира наткнулся на книгу ветхую, что неверно возьми — тут же в пыль разлетится. Она сложная была, на умершем языке написанная, переводил я её долго и бился много, благо время тогда позволяло. И там, в книге этой, рассмотрены разные ситуации соединения Душ были. Легенды.
Саша на самом деле неглупый и давно всё-всё понял. Да и запястье рядом с Денисом ощутимо покалывало, когда он звёзд одних на двоих касался, пытаясь забрать боль. Он в надежде смотрел на него украдкой, но оно всё также оставалось пустым. Просто поверить в то, что у него Душа под боком сейчас лежит и шепчет переводом речь Марио, очень сложно. Когда тебе всю жизнь только и говорят о том, что ты дефект, и Души тебе Вселенной не предназначено, очень страшно оступиться. Поверить. И потерять.
— И в одной из статей было написано о человеке с целым Созвездием на коже. Если опустить всю легенду на три страницы размытого текста и выделить только суть — его Душа без Созвездия на теле рождалась. Это не сбой и не глюк. Не дефект. Просто…
У Дениса голос на последнем предложении предательски срывается. Он на Сашу внимательно смотрит, тот губу кусает нервно и пальцами край футболки теребит. Глазами в полу дыру прорезая.
— Дефектных людей на самом деле не бывает. Просто Вселенной иногда скучно бывает, вот она и решает тогда поиграть, усложнить задачу поиска, потому что всё слишком просто для неё было…
— Слишком просто, Марь? Слишком просто? — Денис не сдерживает, восклицает больно. Виски осколком прошибает, и горло болеть начинает ещё сильнее. Он глоток воды делает в надежде, что это поможет успокоиться.
Не. Помогает.
Он Сашу за запястье хватает еще сильнее, отпускать боится. Тот смотрит всё так же больно, утопая в чужом неярком из-за света голубом свечении. И думает о том, что был л и ш ё н этого сияния.
— Раньше — да. Сейчас всё намного сложнее, потому что она сама запуталась в том, что натворила. При слишком сильной связи, когда две души объединяются в одну, — такое бывает чаще у близнецов — им, скажем не очень правильно, положена только одна на двоих Душа.
— Получается… — у Саши мысль о близнецах проскальзывает яркой вспышкой. Он на Дениса смотрит и губу прикусывает.
Марио кивает и продолжает:
— Созвездие может гаснуть сразу же всё, если душа умирает, или по одной звёздочке, но тут много разных причин, я углубляться не буду. Чаще всего — эмоциональная. Они чернеют, если Душа умирает окончательно или сереют, если есть шанс встретить другую. А ещё они могут кровоточить — причины этого тоже ещё строго не определены, но скорее всего из-за сильной душевной боли и расстояния. В общем, вопросов много, а ответов, как обычно, нет никаких.
На часах пять утра, и обкусанные ногти у Марио. Он смотрит на их двоих внимательно, изучающе, не обращая внимания на собственное в вое заходящееся сердце. Он улыбается тихо, и руки трясущиеся за спину прячет.
На часах пять утра, и пустой взгляд у Саши. Он вскакивает, как-то нервно одёргивает футболку и в пол смотрит. Обескуражен. Потерян. Лепечет что-то непонятное, невнятное, от вопросов Дениса, что подрывается вслед за ним, отмахивается и выбегает в коридор.
На часах пять утра, и у Дениса спазмом скручивает всё тело. Он зубы сжимает и выдыхает рвано через нос. На Марио внимательно и больно смотрит. Губу кусает.
— Дай ему время. И попробуй осознать его боль — его кожа никогда не светилась голубым. И да, Денис, говорить придётся долго и много. И боль. Будь к ней готов.
Когда за Денисом дверь закрывается, Марио тяжело на кровать опускается. К боли нельзя быть готовым. Она подступает незаметно. Бьёт с размаху по рёбрам. Ломает сердце. Но у них всё хорошо будет. Он уверен. Потому что они уже встретили друг друга. А иногда и этого достаточно, чтобы счастье вокруг сердца обернулось.
А свою Душу он так и не встретил.
И уже больше никогда не встретит.
Ночь тихо подходит к концу.
***
— Я нашёл… их, — выходит как-то сипло до невозможности, и горло дерёт от слов этих, вроде правильных, но для Неё не менее больных и колющих. Хоть Она, он уверен, безмерно рада за него будет, но в душе всё равно что-то противно грызёт, поедает изнутри. Будто он Её предал, оставил одну со своими демонами бороться, и счастье урвал не своё, а чужое, потому что своего не заслуживает.
У Феди руки дрожат от нервов, и кончики пальцев холодные, не сгибаются. Он прячется за углом базы огромной, совсем как когда-то давно школьником, и предательски затягивает сизоватый дым, гоняя его по лёгким. Всего один раз, в который раз, позволил себе сорваться. Он просто боится. Это ведь нормально — бояться? И дым, наверно, помогает справиться, теплом никотина растекаясь по лёгким. Да?
Н е т.
Из-за снов своих чокнутых, из-за всего, скопом на него навалившегося, он и проснулся непозволительно рано, небо ещё только-только рассветом занялось, и сразу мысли в голову полезли, плохие какие-то, больные. Неправильные. Взглядом в побеленный потолок уткнулся, бездумно пальцами чужие волосы перебирая и вспомнить пытаясь, что за ночь эту безумную произошло, по полочкам разложить.
Только он как будто пьян от чего-то запретного.
В голове словно вакуум образовался, пустой и холодный, от него дрожь по коже бежала, и запястья горели синеватым, не получалось ничего толкового, мысли путались, разбегались. Бока чужие тело приятно согревали. И в сердце нежность со страхом граничила, в рваном ритме заходясь. Они, видимо, так и уснули, сами того не заметив, каждый со своего бока, за запястье крепко пальцами держась. Отпустить боялись того, кого ждали долго вечерами тысячи дней до, в сердце страх колкими наростами пытаясь заглушить. У Феди тело болезненно сковало, и пальцы застыли в чужих волосах.
Глаза распахнулись от осознания.
Их двое рядом — поломанных, но до безумия живых. Ярких. Только руку протяни — вот они. Дышат ровно сейчас. От них тепло расползается по запястью, и жечь в районе сердца начинает болезненно. Тело нежностью сдавливается и ноет, кричит неправильно. Но Феде банально страшно. Боязно. Он доверять им боится до безумия, наступить на те же грабли страшится.
Зачем он им? Ломанный, использованный, куклой фарфоровой на кусочки разбитый. Они молоды, улыбаются, он уверен, что ярко изнутри светятся солнцем искренним и жить хотят, дышать полной грудью. И он уверен — станет для них обузой, от которой избавятся скоро. И минуты не пройдёт.
Ненужная, пусть теперь целая и правильная, но недоверчивая для них, скрытая для всех Душа.
Но п р а в и л ь н а я же. Как будто на голову что-то уронили, осознанием проехались по всей коже, — звёзды на запястьях горели
правильным голубым. Феде смешно до безумия, и порывы сдерживать всё трудней становится, но он в истерику скатиться боится, их разбудить. Хочется в голос от всего этого выть на самом деле, ребёнком разреветься, и слёзы беззвучные по щекам солёными дорожками всё же бегут непроизвольно.
Столько раз слышать из чужих уст слова больные, дефектные, а теперь языком во рту катать запретное когда-то: «Правильный. Вселенной поцелованный». Кричать оглушительно очень сильно хочется. Грудную клетку от этого молчаливого воя рвёт на части.
Сердце в рваном ритме заходится, тишину громким стуком своим нарушая. Он глаза на секунду прикрывает и дышать себя через силу заставляет. Выбирается осторожно из кольца чужих рук: они морщатся одинаково и отчего-то знакомо, тепло чужое теряя, но глаз не раскрывают, только ворочаются по простыням, словно в танце, ближе друг к другу придвигаясь.
Федя глаза трёт больные, усталость на тело наваливается волнами: не спал совсем нормально, только урывками четвёртую ночь. В кинутой сумке в углу находит прихваченную пачку сигарет — так, на всякий случай; телефон сжимает похолодевшими пальцами и из номера тихо выходит, стараясь не шуметь.
Он видеть никого сейчас не хочет, глаза без остановки по коридору бегают, он слух напрягает, избегая контакта. Ступает тихо по полу, дышит ровно, пытаясь не потревожить никого, — стены тонкие, слышно всё оглушающе. Он почему-то уверен, что каждый человек эту ночь переживал лишь
урывками.
На улице не холодно, но пальцы дрожат как будто от мороза и набирают знакомый номер только с третьей попытки. В трубке голос раздаётся заспанный, Федя ругает себя пару секунд: забыл совсем, что Она с ним тоже эти ночи маялась, вытащить пыталась. Не спала толком.
Он затягивает глубже и с выдохом правду всю рассказывает. Всего одно предложение изо рта вырывается неосознанно и сразу же, а она тихо-тихо м о л ч и т в его трубку. Возится, на кровати поудобней устраивается, Она чувствует это, понимает, что разговор долгий будет, что убеждать придётся, через силу верить пытаться заставить.
— Близнецы?
— Близнецы.
Она ведь вместе с ним ждала списков на вызов в Сборную, рядом была, когда он нервно по комнате ходил, каждую секунду все источники обновляя. Именно она взглядом за двух одинаково-разных зацепилась, улыбаясь чуть с хитринкой.
Будто знала что-то.
И вновь оказалась права.
На него тогда с надеждой смотрела глазами большими усталыми, а сама дрожала непонятно от чего. Хотя знала, что просто банально по-детски боялась — найдёт, а её одну оставит, потому что больше д е ф е к т н ы м не будет. Да и сейчас Она этого боится. Но знает — он, как никто другой, счастья из Вселенной звёздное заслуживает.
Но Федя впустить его в свою жизнь не может — боится, боли ждёт покорно и не верит просто, что всё по-другому быть может, что люди не вечно предавать его будут. Особенно, если действительно сильно и нежно е г о полюбят. И опять тишина на другой стороне телефона. В другом городе — тишина. И опять затяжка, как спасение последнее, которое дышать помогает, кончики пальцев пеплом согревая.
— Я боюсь, — Федю трясет банально изнутри. Он не был к этому готов.
— Я знаю. Знаю. Но что изменит твой страх?
— Я… Я…
— Влюбляться в них боишься?
— Да.
— А кто просит в них в л ю б л я т ь с я? Ты ведь их даже не знаешь. Или как, в омут сразу с головой? В пропасть на скалы? Они р я д о м с тобой, это уже, знаешь, не малое счастье. Ты ведь знаешь, у них есть своё прошлое, тёмное, страшное, кошмарное. Знаешь ведь?
— Знаю. Они боятся, что я одного из них выберу.
— А разве они не боятся, что ты н и к о г о из них не выберешь?
Федя молчит. Сигарета в руках дотлевает до фильтра. Он выкидывает её и вдыхает чуть прохладный воздух. Тиски лёгкие не отпустили окончательно, но дышать стало чуть легче. Он обратно возвращается в теплоту базы, на диван в темноте угла садится.
Запястья светят мерным голубым.
— А вдруг они предадут?
— Не все люди предают, Федь. Прошлое своё отпусти, наконец. Оно тебе здесь не нужно.
— Я не могу. Не могу. Зачем я им такой?
— Можешь. Потому что жить начинать надо, Федь. Ж и т ь. А не существовать, каждый раз к ней в памяти возвращаясь. Ты бы их выслушал сначала. В душу заглянул и в свою пустил. Ты догадки строишь из воздуха взятые, так сначала их услышь. Ты знаешь не сломанных людей? Их нет, Федь. Тебе ли об этом не знать.
Он знает, столько раз слышал и видел это — поломанных, разбитых на куски людей, а Она молчит, хотя кричать на него хочет от разрывающей боли. Она её ненавидит всей душой, потому что ребёнка сломала, не обернувшись даже на разбитую куклу, и ушла. А Федя боится. Она чувствует — ещё одного предательства не выдержит. Сломается окончательно без права на починку.
— Я попробую. Попытаюсь. Обещаю, — хрипло, сипло. Неправдоподобно ни капли.
Она трубку кладёт, не прощаясь, чтобы не сорваться, у Феди из лёгких свистом воздух вылетает. Он глаза больные трёт, в свечение своё взглядом после утыкаясь. Он ненавидел его и любил одновременно до щемящего сердца. Он зубы крепко стискивает, чтобы не кричать, и ногтями по запястью скользит, полосы красноватые оставляя.
Тихо раздаются тяжёлые, шаркающие шаги рядом. Он не шевелится. Сил нет. Ни на что уже их нет.
— Федя? Всё нормально? — сипло сверху, и рука чья-то на плечо опускается.
Федя дергается и глаза поднимает. Сашка. Мальчишка маленький, без света на коже. С подглазинами серыми, бледный. Уставший. Тоже поломанный, так ведь?
Целых людей же — н е б ы в а е т.
Есть только спрятанные нерассказанные истории. Болящее тело в темноте комнаты, подальше от чужих глаз. Сиплые крики в тишине. Рваные удары сердца.
— Да, Саш, хорошо всё, — он запястья автоматом спрятать пытается, чтобы свечением своим больно ему не делать. Пальцы тёплые руку его накрывают, останавливают. Саша улыбается ему светло.
— Не нужно, Федь. Всё хорошо, честно, — он рядом садится, пальцами по Созвездию скользя. — Красивое, — и глаза яркие, — карие, — тёплые на него поднимает и смотрит вглубь самую, сосредотачиваясь на боли, своим светом делясь.
Федя вздрагивает от его теплоты. Что-то в сердце погано скребётся. От этого и выходит больно, она, боль эта чертова, из каждого слова струится, в каждой слезинке живёт и соли, что на щеках застывает.
— Тоже скажешь к ним идти? Доверять и душу свою предлагать, каждую секунду удара по сердцу ждать?
— Ничего не скажу. Потому что просто тоже хочу спросить. Жить как, когда всю свою жизнь, пусть и небольшую, считал себя дефектным, да и сейчас считаешь, если честно, а у тебя, оказывается, Душа под боком есть, которая ярко светится синеватым и без твоего присутствия рядом? — Саша к Игорю до безумия хочет, прижаться к груди, стук сердца мерный услышать.
Но рядом сейчас только Федя. И тоже сломанный.
Тот смотрит глазами своими неверящими и понимает. Не только у него жизнь за эти сборы перевернулась и вверх тормашками встала. И отвечает, наверно, самое правдивое в своей жизни и в глаза не смотрит, только на Созвездия свои синеватым горящие:
— Я не знаю, Саш. Я не знаю.
Вздрагивает лишь, когда его обнимают чужие руки, и слёзы солью на плече оседают.
***
Игорь уже забыл, каково это — просыпаться в чужих объятиях, когда тебя оберегают, теплом своим согревая, защищают, к себе ближе прижимая каждый раз сильнее, будто в себя впитать пытаясь; в макушку дышат размеренно и глубоко, губами случайно волосы короткие на затылке задевая.
Игорь уже забыл, как это — просыпаться рядом с тем, кого до сильных спазмов в грудине любишь. Артём ему солнце персональное напоминает, большое и тёплое; от него глаза слезятся, если смотреть долго, но Игорь продолжает всматриваться в родные черты, как будто никогда раньше их не видел.
Или просто очень долго не замечал.
Поэтому сейчас у них есть ещё десять минут тишины, Артём крепко спит, обнимая нежно, а солнце освещает своими лучами переплетение их тел. Игорь старается запомнить каждую морщинку вокруг глаз — Тёма, его Тёма смеётся много и искренно, ребёнка напоминая; каждую трещинку на губах после вчерашних поцелуев и холодного ветра. Каждую родинку-веснушку, которую целовать любит на тёплой щеке.
Он забыть боится близкого человека, если честно.
Поэтому смотрит, едва-едва кончиками пальцев щеки касаясь, а после, будто осмелев, опьянев от собственной смелости, целует легонько нижнюю губу, прикасаясь нежно, невесомо. Задержавшись на пару секунд, дыхание чужое размеренное слушая, после он прячет лицо, покрасневшее, в чужой груди и думает о том, что любить н а с т о л ь к о сильно этого человека попросту невозможно.
Но он так с и л ь н о его любит.
У него с сердцем что-то странное творится, и звёзды в Созвездии будто с ума разом все посходили, беснуют на запястье теплотой. Они чувствуют своё, нежное и родное, с которым жить хочется рядом всю оставшуюся жизнь, целовать каждый день, минуту, обнимать крепко часами, годами.
Игорь после долгой разлуки боится поднять на него глаза, боится на холод в глубине голубых наткнуться, которые раньше теплотой струились. Потому что голубые глаза — лёд. Всегда были льдом. А вдруг он охладел, а вдруг теперь сердце в рваном ритме не заходится, и запястье больше не болит?
А вдруг.
Но каждый раз, пересилив себя, он утопает в своём море, тёплом и любимом. Потому что Тёмины глаза для него — не лед, не холод, напротив — теплота и нежность, ласковые волны моря, которые душу его успокаивают.
У Игоря сердце замирает от этого каждый чёртов раз. А после стучит где-то в глотке.
— Тём, — будить не хочется, так тепло и нежно в его объятиях греться, — Тём, нам пора вставать, — но вставать и правда пора. Скоро самолёт.
Тот морщится смешно, бубнит что-то о лишних пяти минутах и ближе к себе придвигает, цепляясь. Целует легонько в макушку и щекой трётся. Игорь смеется тихо и светло, едва слышно. Сам обнимает крепко-крепко, слыша приглушенное:
— Игорь, задушишь ведь, я тебе не медведь обнимательно-целовательно-большой-девичий, пусти, — а сам крепче прижимает, ближе, противореча своим словам, отпускать от себя не хочет,
спугнуть чужую нежность боится.
— Не отпущу. Ты же просто мой родной человек, Тём. А родных не отпускают.
И смеётся ещё ярче, отрывается на секунду, чтобы чужие губы в свой поцелуй поймать. Тёма обескуражен — от Игоря очень трудно добиться нежных слов, действий, просто потому что… ну это же Игорь. Суровый, взрослый. Поломанный.
Артём вздрагивает легонько, пальцами по позвоночнику скользит, виду стараясь не показывать, но знает — загонится. Обязательно. И главное — успеть его вовремя вытащить. А сейчас, когда Игорь рядом нежный, домашний и смеётся в его поцелуй — можно немного побыть обычным. Влюблённым. Когда всё-всё дозволено, и рамок никаких, стен ещё не построено. Большим ребёнком.
Игорь ласкает медленно чужие губы, всего себя отдавая на раскрытой ладони. Артём бурчит что-то невнятное пару секунд словно бабка старая, но он по утрам всегда такой, ребёнок словно и старушка вперемешку, его будить нужно правильно, а то он ещё долго бурчать о несправедливости сего мира будет, а после притягивает ближе, на себя затаскивая.
Кончиками пальцев гладит расслабленную спину, рукой за шею придерживает, большим пальцем по щеке скользя.
Маленькое солнце клубком внутри разворачивается и по телу теплотой струится.
Артём улыбается ярко, от Игоря отрываясь, и смотрит, вглядывается в родные черты. Тот лицо прячет в изгибе шеи, дыхание пытаясь в норму привести. Дышит щекотно, до мурашек приятных по телу пару мгновений. А после поступает очень подло. Начинает щекотать чувственную кожу, пальцами по рёбрам скользя.
— Ну Игорь, ешькимакарошлямбабля, ну перестань, — Артём смеётся, слова путает, перевирает, брыкается. Скинуть с себя злостного мучителя пытается и впервые чувствует себя по-настоящему счастливым, — да встаю я, встаю, хватит, прекрати пожалуйста, — гласные тянет вместе со смехом и слезами в уголках глаз.
Игорь смотрит подозрительно, щекотать перестаёт, лишь поглаживая слегка нежную кожу, а после мажет губами в скулу и с Артёма неохотно сползает, одеваться идёт. Скоро тренировка и перелёт. Сумки не разобраны со вчерашнего дня.
И запястье мерно струится голубым.
Игорь с болью на него смотрит. Даже замирает на пару мгновений — осознание ударяет. Он же мог с ним всю жизнь так. Он на Тёму обернуться боится. Игорь действительно хочет время обратно повернуть. Чтобы всю жизнь с ним провести. Но.
Но.
— Игорь? Ты чего? — Артём комкает край одеяла и на напряжённую спину смотрит. Артём знает. Знает, знает, знает. Игоря из реальности часто вышибает, вина с головой к себе забирает, утопить пытаясь.
Всё может быть хорошо. Минуту, час, максимум день. А потом всё равно, издеваясь и смеясь, обратно затянет. Главное — вовремя уловить всё это. И к себе попытаться вернуть. Напомнить.
Важный, нужный.
Любимый.
— Игорь, иди сюда ко мне, Душа моя.
Игорь от обращения этого дёргается, по телу спазмом мурашки проходят, он отмирает как будто, но обернутся всё ещё боится. Дышать начинает со свистом. Он виноват. О н, о н, о н. И только он, блядь, виноват. Не заслужил. Жизнь сломал, привязал к себе и страдать заставил, от невыносимой боли корчится. Да и сейчас заставляет, ломает. Удерживает. Потому что отпустить уже не может. Потому что любит. Вдали от него уже не выживет. Не досмотрел, не понял раньше, не увидел. Всё не мог понять его касаний, улыбок тёплых и искренних.
Блядь.
— Душа моя, иди сюда, — у Артёма голос тихий, спокойный, но его изнутри колбасит и трясёт, он так боится, что Игорь опять надумает всякую ерунду, выстроит стену бетонную, себя закроет. — Игорь, я ведь так сильно тебя люблю.
Тот отмирает как будто, по всему телу электрический импульс бежит, он вздрагивает и оборачивается. И вновь застывает, шаг сделать к нему боится. Глаза блестят смесью с карим. У него руки дрожат, запястье болезненно сильно ноет.
— Иди ко мне.
Игорь шаг делает неуверенно, а после руки к нему тянет, словно ребёнок маленький потерянный, подходит близко-близко. Артём утыкается носом в его живот и руками ноги обнимает. Чужие руки в его волосах узоры вырисовывают.
И Игоря такое спокойствие внезапно накрывает — он глаза закрывает и дышит размеренно. Понимает — справятся. Постараются выжить. Они стоят так не дольше минуты, а Игорь слабо улыбаться начинает. Зарывает всё в себе вновь, чтобы Артёму больно не делать. Он умеет с этим справляться. И чёрт с ним, что это не всегда получается.
Тёма отрывает на мгновение, снизу-вверх смотрит глазами своими невозможными. А после запястье к губам подносит и целует аккуратно их Созвездие сотней невесомых касаний. У Игоря мурашки по коже бегут и скапливаются на запястье.
— Игорь, — хрипло, — я люблю тебя, — оставляя поцелуй на звезде, — и я не за что не променяю нашу жизнь на какую-нибудь другую, слышишь меня? Я тебя люблю, Игорь, а не Вселенную и звёзды. Доверяй мне, Игорь. Я не оставлю тебя никогда. Чтобы не случилось, Душа моя, я всегда буду тебя любить.
Игорь наклоняется, целует аккуратно крепко сжатые губы, а после лбом в чужой лоб утыкается и шепчет тихо:
— Тёмочка мой, как же сильно я тебя люблю.
Они будут р я д о м всегда. В любой из тысячи Вселенных, если встретятся вновь, то они будут друг друга любить. Потому что такие чувства не забываются. Такие чувства — слишком сильные и нежные — не теряются в миллиардах звёзд.
Они находят друг друга во всех Вселенных. И всегда находятся рядом.
