Кладбище мёртвых звёзд.

Артём по-детски влюблён в полутьму салона самолёта, в ощущение полёта — пусть и в замкнутом железе; в блистающие огни ночного города в иллюминаторе и в неясный тихий гул, звучащий усыпляюще в ушах. Любит за возможность мечтать, хотя и позволяет это себе крайне редко; за возможность вспоминать скользящие по щеке губы и тяжесть чужой головы на своей груди. А ещё он любит в памяти возвращаться в детство, наверно, так же сильно, как и вспоминать Игоря с его мягкими поцелуями в костяшки замерзающих пальцев. Ведь тогда, давно, всё простым казалось и правильным, большим, огромным даже: свой двор с сетью бетонных многоэтажек весь мир напоминал, джунгли даже страшные, деревья, которые макушками в самое небо упирались; рисовали белые узоры облака на голубом полотне, и ступеньки, огромные, страшные ступеньки, по которым забраться наверх было искусством целым, очень, для Тёмы, сложным. Особенно ступеньки. Артём их, если честно, всегда недолюбливал. Даже до сих пор вспоминает с содроганием. В детстве, там, за мостом вдали, уже другой город, а если внимательно присмотреться — даже чужая, необъятная страна. Мама на это лишь заливисто смеётся. Всё неизведанное, малое огромным в детстве кажется и не страшным даже, река напоминает море, океан, в котором на глубине акулы дружелюбно плавают вместе с дельфинами. И по облакам хочется прыгать от радости или утопать в их мягких (они же из ваты, представляете?) объятиях. В детстве от мамы молоком пахнет и корицей, как от любимой сладкой выпечки. Артём помнит, как мама улыбалась ярко, одеяло поправляя, и сказки на ночь тихим голосом рассказывала, пальцами нежно спутанные волосы перебирая. А ещё, Тёма улыбается нежно, она всегда любила ему повторять, скорее даже шептать еле слышно в макушку вечерами о том, что как только он встретит свою Душу, то сразу поймёт, что это она. Его Душа, которая рядом с ним на всю оставшуюся жизнь останется. И он верил ей. Не видел смысла не верить. Папа улыбался тогда тепло, целовал Тёму в лоб и маму в макушку, обнимая нежно её со спины. Но детство проходит мимо с сумасшедшей быстротой, улыбка стирается пониманием и насмешками, а жизнь метает ножи, словно дротики, попадая постоянно по центру мишени. Натренированная уже не глядя попадать по людям. Артём улыбается уголками губ, смаргивая накопившуюся, от воспоминаний, в уголках глаз влагу, и щекой скользит по чужой макушке, ощущая тяжесть Игоревой головы на своём плече. Тот заснул быстро, как только самолет высоту начал набирать, потому что устал до всё тех же ненавистных слёз, скопившихся в уголках глаз, и спазмов боли по мышцам. Они все, если честно, устали. Артём чувствует это. Знает. В самолёте не слышно гула вечно улыбчивых футболистов. Заснули под тёплыми шерстяными одеялами, завернувшись по самый нос. И только Федя нервно перебирает в руках провода от наушников, скрывая чёрными лентами свои звёзды. Артём глаза прикрывает на секунду и выдыхает тяжело, потому что знает, насколько это больно — прятать свои запястья от других (от с е б я) за чернотой ленты. Он вдыхает родной запах Игоря в надежде успокоиться — у него голова кругом идёт от всего этого; он не хочет (банально не может) выпустить любимого человека из своих объятий и лишь крепче его к себе прижимает. И тихо радуется словно ребёнок, улыбается в душе ярко тому, что сейчас им не нужно прятать свет своего Созвездия. Артём кончиками пальцев соединяет их светящиеся звёзды на Игоревом запястье. Артём ведь сразу понял, что Игорь — только его Душа; сердце из груди рвалось навстречу вечно серьёзному мальчишке, чьей улыбке само солнце во Вселенной завидует. Только вот Игорь этого почему-то не понял. Артём чувствовал это. Знал. И терпел. Для него больней было его дружбу потерять, то доверие хрупкое, что между ними образовалось своими словами и чувствами никому не нужными. Поэтому он лишь улыбался ярко, трепал по макушке и обнимал искренне, часто, ничего не требуя взамен. Не понимал совсем: не в свою голову ведь не залезешь, не увидишь, как по чужому сердцу тепло ползёт от родной улыбки и горящих влюблённых глаз. Всё полетело в одно мгновение — в то, когда терпеть его отсутствие рядом стало практически невыносимо. Артём помнит этот момент так же хорошо, как и Игорь — полутьму коридора и чужие (свои), болью горящие, глаза. Помнит ощущение сухих губ на своих обветренных и горячее дыхание. Помнит то, как Игорь ушёл, не обернувшись, оставляя его в одной позе всё так же сидеть на холодном полу, мысленно отсчитывая секунды до нового приступа боли. Артём бы соврал, если бы сказал, что в тот момент не боялся за себя. Боялся. Звёзды горели попеременно пульсацией сгустков крови из запястья. Но сильнее всего ему всё равно было страшно за Игоря. Звёзды начинали гореть темнотой. Но он нашёл в себе силы подняться, действия свои выполняя механически, хотя и долго не решался ответить на чужой звонок, а после чужой просьбы приехать постоянно думал о том, что Игорь позвонил ему только для того, чтобы сохранить свои руки. Оставить себе возможность продолжать стоять в воротах и наслаждаться игрой. Позвонил, чтобы спасти только с е б я — не его, который загибался от отсутствия своей Души рядом. Без возможности к ней прикоснуться. Но когда впервые с родных губ сорвалось надрывное: «Я люблю тебя, Тём, почему ты этого не понимаешь?», у него всё внутри оборвалось осознанием. Почему он действительно этого не понимал, зацикленный лишь на себе? Он обернулся у самой двери, — Игорь на коленях сидел в осколках разбитой посуды и кровоточащую губу кусал, на него боясь взгляд поднять, — Артём наконец-то всё, блядь, понял. И решился с ним поговорить. Артём целует тёмную макушку, вдыхая родной запах своей Души. У них всего лишь неделя в Австрии — неделя, чтобы в себя прийти рядом друг с другом и по кускам собрать; быть готовыми рвать на поле и стоять из последних сил. Выигрывать. Побеждать каждый раз не только ради друг друга, но и ради страны. Но что им эта чертова неделя, если им и вечности на двоих постоянно мало будет, целой жизни никогда не хватит, чтобы заглушить ту чёртову потребность рядом находится, целовать без опаски и смотреть, как на обоих запястьях горит одно, их связавшее, родное Созвездие. Артём знает: они вместе не только благодаря ему. Игорь каждый раз это повторяет. Они вместе потому, что до спазмов в грудине л ю б я т друг друга. Но, конечно, в другой Вселенной, Артём это чувствует, они постоянно были бы рядом. Вместе. Если бы, конечно, смогли встретиться через сотни километром друг от друга. А в этой— и х — он лишь мечтать о счастье себе позволяет мгновение. Как просыпается с Игорем каждый день в одной кровати рядом, у того след от подушки на щеке и тихое дыхание, всё тело расслаблено, и улыбка на губах, такая, что сами звёзды на запястье яркости её завидуют. Как тот всем телом к нему тянется, кожа к коже, страхом и нежностью, и целует аккуратно в уголок губ, как готовит завтрак, смеясь и отвлекаясь на Артёмовские поцелуи в шею… Дело в том, что Артём всё это в и д е л. Игорь ворочается на его плече, устраиваясь удобней и носом в шею утыкаясь, смазано кожи касаясь губами. И Артём понимает, знает просто на самом деле, что ни за что не променяет их больное счастье на что-то другое. Потому что любовь — ту, что тёплым комком в грудине всё тело заполняет каждый раз, когда Игорь е м у улыбается и целует нежно, — забыть и променять на что-то чужое банально невозможно. Ведь у них ещё обязательно будет бесконечное время быть рядом друг с другом и в этой Вселенной. А сейчас Артём целует чужую макушку и вырисовывает кончиками пальцев под Созвездием бесконечное: «Люблю» с переплетением линий на такое нужное и необходимое, но запретное и больное: «Моё». Он ненавидит километры, которые их разделяют. Артём, если честно, и Вселенную эту не любит особо, но безумно благодарен ей за то, что Игоря ему подарила. И вновь напомнила, что такое л ю б о в ь. Артём пальцами скользит по их погасшей когда-то звёздочке. Она горит неярко, выделяется. Постоянно напоминает о том, что звёзды умеют умирать. Артём думает о том, что если даже все звёзды на их руках умрут — он ни за что Игоря не оставит. Потому что любит его не за горящее Созвездие. Он любит его за то, что этот невозможный человек л ю б и т его в ответ. Тёма целует губами чужую макушку, незаметно ближе прижимаясь, ощущать хочет чужое тепло. Нежность сдавливает сердце. Артём кидает взгляд на соседний ряд кресел, подбородком в чужую макушку упираясь, там Федя сидит и пустым взглядом на потолок смотрит, руки к себе повреждённые прижимает, укачивая, старается боль унять, но лишь вздрагивает часто от спазмов ярких, в уголках глаз слёзы кристальными капельками блестят. Артём знает — тому сейчас необходимо рядом с Душой своей находится, чтобы боль та адская ушла, и звёзды свои атомы родные почувствовали. Знает, но как донести простую истину до Феди, который близнецов избегает мастерски, — лишь догадывается. Целует Игоря в лоб и аккуратно выпутывается из его объятий. Он просто попытается с Федей хоть немного поговорить. Видел: у Миранчуков глаза болью блестят от слёз, а после тускнеют, блекнут неестественно, утыкаются в пол от страха с чужими пересечься. Игорь сонно, непонимающе на Артёма смотрит, моргает часто, силясь проснуться, и крепко за руку держит, отпустить боится до спазмов боли в грудине. Артём улыбается нежно, оставляет поцелуй на сухих губах и шепчет осторожно: — Я приду скоро, Игорь, спи, Душа моя. Игорь кивает заторможено, глаза сами собой закрываются от бессонной ночи и изнуряющей тренировки. Он Артёмовскую толстовку к себе прижимает и носом в неё утыкается. Артём улыбается, от щемящей нежности и боли ближе на секунду прижимается; знает — Игорю тяжело его отпускать. И теперь он уже точно уверен — это не только из-за боли в запястье. Игорь боится, что Артём уйдет от него н а в с е г д а. Как будто тот сможет от него уйти. Тёма оставляет ещё один поцелуй на макушке, вслушиваясь в спокойное дыхание, и с кресла своего поднимается, смотрит внимательно на спящих футболистов, глазами высматривая Миранчуков. Те сзади сидят, в самом хвосте, близко-близко друг к другу прижавшись, согревают своим теплом чужие запястья. Артем з н а е т ту боль, которая простреливает каждую чёртову секунду кровоточащие звёзды на бледной коже. Он глаза в пол опускает, потому что помочь им ничем не может, но к Феде всё равно ближе подходит и рядом садится, внимательно и украдкой за его запястьями наблюдая. Он не уверен, что Федя его услышит. От бессилия кричать хочется. Но он может просто попытаться. Хуже ведь всё равно уже не сделаешь, потому что больней уже не куда. Этой край — боль в звёздах. И невозможность услышать свою Душу. Довериться ей. Федя на него глазами своими больными смотрит, поглаживая Созвездия сквозь чёрную ткань. Артём верит, что сможет хотя бы уговорить его с ними поговорить. — Я ненавижу самолёты, — произносит Артём, отворачиваясь от Фёдора и глаза свои прикрывая, — наверно, так же сильно, как и влюблён в них, — Смолов непонимающе на него смотрит, но молчит покорно и слушает, — ненавижу за способность падать с большой высоты, за нелепую возможность забирать себе чужую Душу просто так. А влюблён в то, как Игорь при полёте наши руки переплетает со звёздами, улыбается нежно, как-то по-домашнему, знаешь, как будто у него улыбка Солнцем поцелованная, и можно на мгновение забыть всё и поверить в то, что он только мой. М о я Душа. — Зачем ты… Ты ведь не знаешь моей истории. — А ты не знаешь нашей, Федь. Но упорно каждый чёртов раз разрушаешь свою. И ладно бы только свою жизнь, мне бы всё равно было, честно, но ты и их ломаешь тоже. Говорят, что сломанных людей сильней уже не поломаешь, потому что уже ничего целого от них и не осталось, но враньё всё это. Сломанные люди просто ломают больней, потому что з н а ю т, куда бить. Они же к тебе словно лучи Солнца тянутся, объятия распахивают и Душу свою предлагают. А ты убегаешь постоянно, от них отказываясь. Даже выслушать их банально не хочешь. Ты думаешь, им от этого не больно? — Я боюсь, что они меня предадут, — Федя устал на самом деле от всего этого. Он и сам понимает — поступает неправильно, но к ним идти до невозможности сильно боится. Он же не выдержит ещё одного предательства. Сломается, превратится в крошку, пыль, которую ветер развеет по свету, и восстанавливать уже будет нечего. Как будто раньше было что собирать обратно. Как будто раньше Федя, блядь, целый был. — А я каждый чёртов раз, получая от Игоря короткое слово: «Вылетаю», смс-кой в любое время суток, вместе с нежность, которая сердце затапливает лавиной от скорой встречи, получаю ползущий ледяной страх, который в банальную панику перерастает, если Игорь дольше двух часов не отвечает на телефон. Мне страшно на звёзды свои смотреть, которые к тому времени уже тканью не скрыты, — я в их черноте захлебнуться боюсь. Федя молчит и на запястья свои, скрытые лентой, покорно смотрит. Понимает. Но не знает, что из этого лучше. Жить, как Игорь с Артёмом — вместе, но не рядом, доверять и любить лишь мгновениями, или стену бетонную выстроить и даже не пытаться в своё израненное сердце впустить живое счастье. Федя уже и сам не понимает, что из этого его хотя бы не доломает окончательно. Но отчего-то он помнит ощущение их пальцев на своих звёздах. — У меня был друг, Федь. Хороший человек, хотя и влюблённый в чужую Душу. Он видел, правда, и своего человека, но к тому времени у него уже намечалась свадьба, и он не хотел ничего отменять. Думал, что с ней они слишком разные, другие, и даже разговаривать не захотел. И она поняла, приняла это. Точнее, пыталась понять. А потом однажды у него внезапно погасли звёзды. А звёзды, Федь, просто так не гаснут. Выключились — темно сразу так стало, холодно даже. Больно было адски. Я рядом был, но помочь не смог. Даже врачи не смогли, только обезболивающего дали, которое не спасало совершенно. По новостям после голос женский передавал, что самолёт в это время разбился. Она в этом самолёте летела, домой возвращалась. Не вернулась, Федь. Не вернулась. А его тело продолжает болеть. И звёзды сгустками крови пачкают запястья. И столько лет спустя, как и много лет до этого, он корит себя за то, что хотя бы просто не попытался узнать её лучше. Что не дал их звёздам тупого шанса. Федя глаза свои больные сонные на него поднимает и смотрит затравленно. Артём вздыхает тяжело, всматривается в чужое лицо внимательно, а после, словно что-то решив для себя, аккуратно, словно сломать боится, спугнуть ту крупицу доверия, что между ними появилась, повязки с его рук снимает, кожу воспаленную стараясь не задеть, складывает аккуратно черноту лент и на колени кладёт. Федя безвольной марионеткой за движениями чужими следит, а после наблюдает, утопает в синеватом свечении своих больных Созвездий. — Я не прошу тебя, да и никто не просит кидаться к ним в объятия и сразу всё выкладывать, душу свою обнажая. Я прошу тебя просто дать им возможность с тобой поговорить. Подпусти их к себе ближе, Федь. Попробуй их узнать. Ты считаешь, что они тебя предадут и сделают больно, но ты их даже не знаешь, принять не можешь, что не все люди одинаковые, Федь. Но ведь сейчас это только ты делаешь им больно. А не они тебе. Подумай. Федя кивает затравлено и оборачивается. В полутьме самолёта мало что можно увидеть, но он всматривается и замечает две одинаковые макушки, чувствует теплоту их объятий, рук, что ночью его обнимали, как будто защищая разбитую куклу. Он смотрит Артёму в глаза и говорит тихое, но нужное для него: — Спасибо. Артём улыбается ярко, будто планету спас (шаткий мир под именем Федя), по макушке треплет в поддержке и возвращается тихонько обратно на своё место, отмечая про себя: Федя теребит в руках снятые повязки и прячет их в карман рюкзака, а после встаёт, еле удерживаясь, чтобы обратно не сесть и идёт в конец самолета. Артём уверен, что у них всё хорошо будет. Игорь льнёт тут же к его теплу, руками за талию обнимая. Артём целует его в макушку, улыбается искренне и счастливо, ближе к себе прижимает. Тот ворочается несколько мгновений смешно, устраиваясь поудобней: — Кажется, я скоро разучусь засыпать без твоего тепла, — шепчет Игорь недовольно и целует аккуратно в шею, скользит губами по челюсти, оставляет короткий поцелуй на чужих губах, — поговорил? Тёма кивает радостно, двумя пальцами аккуратно подцепляя чужой подбородок. Игорь смотрит доверчиво, сонно немного, у Артёма сердце сбоит, и все механизмы сбиваются с ритма, работать начиная только через раз. Он целует губы родные, ощущая, как от запястья, от звёзд их, на двоих поделённых, тепло по телу вверх ползёт, концентрируясь на губах. — Я люблю тебя, Душа моя, — шепчут, кажется, одновременно. Оставляя последний поцелуй на родных губах, Игорь голову свою на чужое плечо укладывает, пальцы рук с чужими переплетая; ощущает, как Тёма аккуратно звёзды большим пальцем гладит. Он, кажется, счастлив. По телу от запястья ползет тепло, а в груди садом чувства его сильные разрастаются. Лететь остается ещё немного, а Игорь думает о том, что всё обязательно у них будет хорошо. У всех их всё будет хорошо. Ведь после боли всегда приходит время быть счастливыми. Он засыпает вновь через несколько минут, убаюканный теплом Артёма и его руками, что вырисовывают узоры по звёздам, его нежными поцелуями в макушку и полушёпотом слов. У них так немного времени, чтобы быть вместе. Но именно из-за этого они ценят каждое мгновение рядом и хранят его потом в своей памяти очень долго. А самое дорогое друг о друге — греют в районе сердца, и именно это чаще всего спасает их от раздирающей боли, что ползёт металлом по телу. У Феди, кажется, весь мир рушится. В одно мгновение, — перед глазами поблёкшие, чёрные запястья. Он представляет себе жизнь без них — без тех, кого только что о б р ё л. Через себя переступать тяжело, ещё тяжелее вновь начать доверять, Федя это знает, понимает прекрасно, но уже сколько человек ему вдалбливали — не все люди одинаковые. Люди всегда разные. Непохожие. Различные. У Феди душа сумасшедше мечется. Сердце сбоит, срываясь на красный. Близнецы спят в конце самолёта, переплетясь, кажется, всем телом. Они вросли друг в друга в попытке защитить, — Федя замирает на мгновение перед их креслами и внезапно о с о з н а е т. От боли не застрахован никто. Особенно когда в омут с головой, когда сердце от нежности на части рвётся, когда Душа к чужому (родному) человеку тянется, когда звёзды на руках на атомы распадаются, плачут, кровоточат зверски от нехватки чужого тепла, от невозможности л ю д е й, глупых людей, которые не понимают ничего, которые болью живут и ей дышат, вместе быть. Федя в ступоре на близнецов своих смотрит и взгляд оторвать не может. Они же дети ещё. У них улыбка яркая, как там Артём говорил — Солнцем поцелованная, — Федя сам приподнимает уголки губ на подобии улыбки, у них глаза лучатся теплом и светом, у них запястья горят его Созвездием, отдают сейчас болезненно синеватым, слегка блёклым свечением, у них круги под глазами и пальцы переплетены. Они спят сейчас. Спокойны. Улыбаются во сне и расслаблено дышат. А у Феди внутри ураган всё на своем пути сшибает. Ломает хаотично, мысли раскидывает, мешает меж собой — месиво из мыслей, каша настоящая и красное, предупреждающее свечение. Федя начинает понимать Артёма. И его потребность коснуться родного человека, ощутить под пальцами его кожу, покалывание и мурашки от теплоты чужого тела. Смолов заламывает руки за спиной, после теребит край футболки и с м о т р и т. Каждую деталь запоминает. И всё взгляд оторвать не может. Но не смеет прикоснуться. Боится. До спазмов по грудине, блядь, боится. Они ведь и оттолкнуть могут. Не принять. Он столько боли им причинил — именно о н, блядь, причинил. А ведь сам боялся, что причинят е м у, не замечая, как сам ранит своими действиями родных ему людей. Он обнимает себя двумя руками и осторожно садится рядом. Прикрыть глаза на секунду, наслаждаясь ползущим по телу теплом от Созвездия, а после наблюдать украдкой вновь и в дыхание чужое вслушиваться. Ему необходимо к ним прикоснуться. Федя понимает, уверен даже — это всё Артём виноват со своей любовью — они всё расставят по своим местам касания. Ведь именно их он помнит, именно к ним тянется ещё с ночи, которая ему и х подарила, именно их ждал всю свою жизнь. Не касания Юли, которая ушла куда-то и сейчас, лишь фантом своих касаний напоминая, — голодные, жадные, жалящие. Она себе хотела его свечение забрать, а не подарить внутреннее успокоение. Нет. И х касания. Тёплые. Оберегающие. У Феди перед глазами пробегает, он себя чуть по лбу не ударяет от неожиданности и осознания. Вздрагивает крупно и кончиками пальцев — сдерживаться больше нет никаких сил, он измотан, устал, ему теплоты хочется, влюблённым себя почувствовать и любимым — тянется к чужой макушке. Волосы под его рукой мягкие, нежно щекочут чувствительную кожу. Федя улыбается по-детски открыто и искренно, и глаза его теплом светятся. Первым просыпается Антон. Федя слишком пристально на них смотрит, всё не может банально отвести взгляд. Он ворочается в объятиях брата и руку свою с Созвездием освобождает — тепло растекается по коже, ползёт до самого сердца и оседает нежным комочком внутри. Он моргает сонно, гладит большим пальцем запястье и непонимающе: — Что.? — шепчет, а после взглядом на протянутую руку случайно натыкается. Левую. Со своим Созвездием. Звёзды которого также светятся синеватым и отдают теплотой. Федя не может уже не касаться — перед глазами ярко светится Эридан, на троих поделённое только их Созвездие. Антон глаза поднимает и на Федю со страхом смотрит. Не верит. Секундой позднее, осознанием, когда в сонном мозгу мысль проходит, он Алексея за плечо трясет нервно, разбудит пытаясь. Тот лишь отмахивается от него, бурчит что-то недовольно — Федя улыбается всё так же ярко, у него в груди целое Солнце расцветает, цветы сквозь лёгкие прорастают, и он на удивление понимает — это же не больно совсем. Когда вот так. — Лёша, блядь, вставай, а, достал уже спать, тут, может быть, вопросы катастрофической важности решаются, — недовольно бурчит Антон, не сводя с Фёдора настороженных глаз. Федя лишь думает о том, что Антон моргнуть просто-напросто боится, — вдруг Смолов исчезнет, вдруг ему всё это приснилось, кажется просто. И у него на душе внезапно так легко становится и правильно, как будто он ребёнок ещё, и ночник в комнате ярким горит. И ничего в его жизни плохого не было раньше, как будто новая страница, белая и целая, нигде не поломанная и не запачканная. — Что же у меня так запястье сильно горит? — бурчит недовольно Леша пару секунд спустя, вяло поглаживая своё Созвездие. — А ты глаза открой и поймёшь всё тут же, — шипит Антон, не переставая его в бок тыкать. Федя смотрит на всё это со смешинкой в глазах, а после, будто его толкнуло изнутри что-то, все предохранители с корнем вырвало, взяв чужое правое запястье, в руку целует аккуратно одну из звёзд. Миранчук глаза от удивления, наконец, распахивает и на Федю глазами огромными не верящими смотрит. Федя думает о том, что иногда важнее не думать. А просто жить и ловить своё мгновение вечности. Он и так уже слишком много успел себе на придумывать. Он уверен — расскажет Ей— смеяться будет очень долго. И к чертям пошлёт для надежности. — Простите меня, — берёт в руку левое — Антона — и тоже тихо целует, — мне нужно было время. У меня тупая привычка думать. Тупая привычка принимать как факт то, что люди предают и уходят. Что люди любить не могут. Что люди только используют, забирают часть себе и уходят. Я не знаю Вашей истории. Вы же не знаете моей. Но я Вам расскажу. И выслушаю Вас. И я прошу у Вас прощения, что ушёл тогда. Что избегал и боялся, да я и сейчас, честно, боюсь Вам доверять. Я прошу у Вас прощения за то, что не дал возможности сказать хоть слово. Что не выслушал Вас с самого начала, хотя и сказал тогда, что вы оба — частички моей Души. Я не врал Вам. Я чувствую, знаю это. Простите меня. Федя замолкает, от шёпота дерёт пересохшее горло, и смотрит внимательно. Сломанные люди умеют ломать, Артём прав был, но ещё лучше они умеют чинить. Клеить обратно разбитые куски, потому что знают — так правильно. Так нужно. — Мы думали, что ты никого из нас уже не выберешь, — начинает Лёша, глаза опустив на их переплетённые руки, — а запястья так болели сильно, Федь. Так сильно. — Как будто звёзды умирали, рассыпаясь на атомы и разлетаясь по пространству, — продолжает Антон неслышным шепотом. — Я знаю, знаю, — шепчет Федя, приобнимая за плечи каждую частицу своей Души. Столько боли разделили на троих. Столько эмоций. Сколько пережитых мгновений, разбитых кусков сердца и ран, шрамов от других людей. Федя целует каждого в макушку и прижимает к себе ближе. Он научится им доверять. Обязательно. И через несколько минут Миранчуки засыпают, крепко стиснув каждый свою руку. Свои звёзды. От Созвездия тепло ползёт и концентрируется в сердце. И звёзды больше не болят. И Федя уверен — они уже больше никогда не заболят. Потому что люди не всегда предают. Потому что некоторые люди действительно умеют любить.

***

Саша, переминаясь с ноги на ногу, стоит на просторной крыше базы в Инсбруке, а там ничем не останавливаемый холодный ночной ветер, минуя ткань, пробирает до самой кожи и пускает миллионы мурашек по всему телу. Он зябко кутается в тёплую толстовку, пытаясь защитить себя от иголок холода, — получается крайне отвратно, если честно, да и ветер всё равно ползёт по теплоте кожи, — и кончиками пальцев нервно перебирает её край, пытаясь успокоить своё бешено бьющееся сердце. Он смотрит усталыми глазами в небо, пытаясь в который раз безрезультатно отыскать там с в о ё далёкое Созвездие, и думает о каверзах ребёнка-Вселенной и совсем немного о Денисе (лишь только оттого, что тот слишком часто всплывает в его голове красным, запрещённым пятном). Пробраться сюда, на крышу небольшого здания, было сущим пустяком, особенно для него —человека, который всю свою жизнь провёл на крышах многоэтажных домов. Их самолёт приземлился всего лишь пару часов назад — на улице всё ещё темно и прохладно, Солнце устало спит за горизонтом, и звёзды на небе всё также блёкло светят белым. В его голове месиво мыслей сочится серым, в уголках глаз — солёным. Он обнимает себя двумя руками в попытке сохранить своё ускользающие тепло и остатки здравого смысла. На небе — чёрном полотне буйства холодных красок — ярко светит жёлтым пятном Луна. Саша на неё не смотрит — она, как утром Солнце, слепит красные, уставшие глаза. Он крутит в руках ключ от своего на двоих поделённого номера и усмехается нервно, смаргивая влагу, а после, облокотившись на перила, закрывает больные глаза и глубоко вдыхает прохладный, ночной воздух. Избегать Дениса с той самой ночи мастерски и по-мальчишески глупо: прийти позже команды на завтрак, практически везде и всюду опоздав, тайком переодеться в раздевалке, поймав случайно настороженный взгляд Игоря, а после мгновенно виновато опустить в пол карие глаза, отчаянно при этом замотав головой; не смотреть на Дениса на тренировке, что откровенно плохо получалось, потому что взгляд постоянно цеплялся за чужую фигуру в скопе футболистов, и заниматься вместе с Федей отдельно, насколько это, конечно, позволяет окружающее их пространство и недовольный ими же тренер. Не ловить чужие целенаправленные взгляды — больные и усталые — оказалось ещё сложнее, чем не смотреть: они как будто преследовали Сашу постоянно и прожигали в спине огромную дыру (ему до безумия, если честно, хотелось с ними пересечься, утонуть в глубоком омуте их голубого свечения); притворяться спящим в самолёте каждый раз, когда Денис тихо подходит и рядом садится в надежде завязать разговор и не морщить нос, когда тот, так ничего и не дождавшись, тяжело вздохнув и натянув ниже рукава своей толстовки, мягко не потреплет его по голове и не уйдёт на своё место рядом с Марио; и то, только лишь для того, чтобы вновь, через некоторое время, к нему вернуться, оказалось просто до банальности невозможным. Но Саша боится поднять на него свои глаза, потому что е м у до безумия страшно сейчас увидеть в чужих, светом лучащихся, отвращение. Жалость к отсутствию света. Сочувствие. Саша боится, что Денис будет рядом с ним только из-за жалости, скрывая мастерски своё отвращение к отсутствию метки. Или из-за боли в его (чужих для Саши) звёздах. Он честно пытается не смотреть на синеватое свечение чужой родинки на плече (просто чтобы не сорваться): её губами коснуться, если честно, очень хочется, пальцами провести в темноте номера, едва касаясь, но он одёргивает себя, каждый раз сдерживая предательские порывы ближе подойти, и ругает внутренне громко — думает. Никому ведь не захочется в и д е т ь его без нормального свечения. А ведь она, звёздочка эта маленькая, словно издеваясь, ярко светит в раздевалке голубым, радуясь находящейся рядом с в о е й Душе, только вот Саша ей уже не верит. Он лишь пытается в который раз не думать о чужом свечении звёзд, о том, что те ползут только по груди Дениса, не по его запястью, не по их запястьям, линиями вырисовывая на двоих поделённое и х созвездие. Только их свечение. Но разве их? Саша знает. Но по факту-то ведь только Дениса. До банальности не_его. А Денис ведь этого не понимает, не понимает, что Саше жизненно необходимо увидеть и ощутить синеватое свечение, родное свечение, которого он был лишён всю свою жизнь. Денис скрывает родинки, его (не_Сашин) тёплый, лучащийся свет под слоями одежды. Саша не понимает. Саше не больно, нет. Уже не больно. У Саши в который раз заново ломаются, казалось бы, уже сросшиеся рёбра. А это всё, оказывается, не имело никакого смысла. Избегать приходилось только ради того, чтобы по нелепому стечению обстоятельств оказаться вместе с Денисом в одном, блядь, номере. Саша ухмыляется зло и пальцы за спиной нервно заламывает, когда тихий голос эту нелепость объявляет, и он возразить хочет тут же, но, поймав случайно чужой усталый, больной взгляд, направленный в тот момент прямо на него, — сердце тогда на секунду с ритма всё-таки сбивается, — нелепо хлопает ртом, так ничего и не сказав, и по-детски сбегает в темноту, в руке крепко сжимая дубликат холодного ключа и не замечая ещё одного направленного на него непонимающего взгляда. У него в голове месиво, каша из мыслей, противоречий, непонимания, и Саша думает лишь о том (единственная сформированная ядовитая мысль в его голове), что это всё, чёрт возьми, несправедливо. Зачем так над ним издеваться, а, Вселенная? Как будто он всё это умудрился, блядь, заслужить. Игорь же, когда Головин за поворотом лестницы стремительно скрывается, старясь спрятать в уголках глаз кристальные капельки слёз, взгляд на Дениса тревожный переводит и смотрит пристально, внимательно, замечая всё, выдающие его с головой, мельчайшие детали. Тот стоит, глазами в пол уткнувшись на кафельный рисунок, и пальцы рук нервно заламывает с секунду, а после ведёт аккуратно кончиками пальцев по груди, пытаясь причинить меньше боли (стараясь её унять), — Игорь знает, там звёзды предательски ноют, кровоточат, пачкая майку под толстовкой, и не ошибается — Денис морщится, когда спазм по венам адской волной проходит. Он переводит взгляд на Тёму, у того глаза слипаются, и сам он весь сонный до невозможности, д о м а ш н и й (у Игоря на секунду срывается в пропасть сердце), и смотрит так, что всё понятно на раз становится (влюблённо до отражающегося Созвездия, до нежности сладко). Игорь на носочках приподнимается и целует аккуратно в гладкую щёку и шепчет ему на ухо еле слышно, чтобы тот его немного подождал. Выпутывает свою руку из чужих тёплых пальцев и к Денису нетвёрдым шагом подходит. Не говорит ничего, только пальцами аккуратно плечо чужое сдавливает и улыбается в попытке поддержать. Денис в ответ лишь приподнимает уголки покусанных губ и руки за спиной прячет, но тут же, не сдержавшись, прижимается к нему в слабых объятиях, пытаясь не задеть горящие звёзды. Они стоят так с минуту: у Дениса начинает выравниваться сбитое дыхание, и боль постепенно в области звёзд затухает. Он поднимает глаза на Игоря, в них океан эмоций плещется, разрывается, и с пересохших губ предательски срывается лишь одно слово. Вопрос, который на губах горчит кровавым вкусом противного железа: — Почему? Игорь утыкается носом в чужую макушку и выдыхает. Он знает. З н а е т. Маленький мальчик, которого на части рвёт от противоречий. У которого вбито в голове другими людьми насмешки и ядовитое: «Да кто тебя, урода такого, полюбит». Которому страшно. Обидно. Больно. — Он всю жизнь рос без свечения, Денис. И всю жизнь его считали дефектным. Некрасивым. Человеком, который ничего в жизни не заслуживает. Он боится, что не заслуживает тебя как родного, но в то же время ему больно оттого, что у тебя было е г о свечение. Он думает, что ты его забрал. Что ты виноват. Он пытается сдерживать себя, чтобы не нагрубить, не послать тебя, потому что он этого не хочет. Не хочет разреветься как мальчишка, крепче тебя к себе прижимая. Дай ему немного времени разобраться. У него же такой бурлящий хаос противоречий внутри. Он того и гляди взорвётся, на куски разлетится, что собрать его потом будет невозможно. — Я… Я же не хотел забирать его звёзды. Не хотел, Игорь, — выдыхает тихо Денис в чужое плечо, — ты думаешь, легче жить с цельным Созвездием? Нихрена это не так. Нихера не так. Я бы отдал ему своё. Пускай забирает. Только вот р я д о м пусть останется. Хотя бы на немного. Ведь это так правильно — ощущать себя целым. Игорь гладит своё Созвездие и с нежностью на Тёму оборачивается. Тот стоит, к стене прислонившись, и смотрит потемневшими глазами. Игорь знает — Артём его не ревнует. Точнее, пытается не ревновать, потому что п о н и м а е т всё сейчас отчетливо. У Игоря сердце с ритма сбивается, когда тот улыбается ему в ответ и с нежностью своё запястье целует. Фантомное прикосновение чужих губ оседает на его звёздах. Акинфеев аккуратно отцепляет от себя Дениса и смотрит напряженно прямо в глаза, пытаясь подобрать нужные для осознания им двоим слова. И в который раз убеждается: иногда людям всего лишь нужно поговорить, чтобы всё встало на свои места. И в который раз понимает, как это бывает, чёрт возьми, сложно. Как это, чёрт возьми, бывает больно. — А ты попробуй поделиться с ним своим свечением, День. Не прячь его под толстовками и штанами и позволь ему чувствовать Ваши звёзды. Ваши, Денис. Не только твои. Позволь ему осознать, что это теперь только В а ш и звёзды. И осознай, наконец, это сам. И каждый чёртов раз, когда он рядом с тобой будет, убеждай его, доказывай, что всё это не напрасно, что рядом друг с другом больно уже не будет. Говори ему, что ты в него влюблён. Влюблён, поэтому хочешь рядом быть, а не просто потому что вас связали только твои звёзды. И каждый раз в темноте говори, что он до безумия красивый, и что твоего свечения хватит на вас обоих. Что оно сможет вас согреть, — Денис кивает заторможено, расфокусировано смотрит мгновение в чужие глаза, а после, осознав что-то для себя, впервые за два дня ярко улыбается в ответ, сжимая руками чужие плечи. И шепчет: — Спасибо. Саша вдыхает прохладный ночной воздух полной грудью и смотрит наверх, всматриваясь в темноту бескрайнего неба. Звёзды на чернильном полотне притягивают к себе взгляд так же сильно, как и родинки на чужом теле, и пусть он видел их только раз, — при затуманенных болью глазах и закушенной до крови губе, — но он помнит их яркое сияние и теплоту, оседающую на кончиках его пальцев. А ведь звёзды на небе холодные, он знает, практически неживые. И такие же недосягаемые, как и чужие на коже. Саша думает о том, что у звёзд на теле и на небе пусть и слишком много различий, но они до безумия схожи друг с другом. Наполняют человека спазмами без возможности прикоснуться. Ему не больно, нет, убеждает себя, но на самом деле от боли хочется упасть на колени и беспомощно орать, срывая связки в черноту ночи. Саша облокачивается на перила и смотрит. Звёзды ярко рисуют на небе узоры, светят тысячами огней и завораживают своими рисунками чужих Созвездий. Такого не увидишь в сети бетонных джунглей из-за слишком яркого свечения ночных огней города, такое можно увидеть, если только внимательно смотреть на небо в деревнях и сёлах, и на такое что-то откликается спазмами, ударами в сердце, умиротворенной нежностью растекаясь по телу. Он позволяет себе секунду представить, прочувствовать чужие родинки под своими пальцами. Вспомнить их теплоту и яркость нежного свечения. Но мысли настойчиво вбивают дробь в черепную коробку, возвращая его в поганую реальность. Он честно пытается не думать о том, что это, чёрт возьми, несправедливо. Что сама Вселенная поступила, чёрт её дери, несправедливо. Не думать, как обычно, не получается. Он ведь никогда не задумывался о том, почему у него — ребёнка, у которого родители были н о р м а л ь н ы м и, вдруг не оказалось обычного, привычного всем свечения. Он никогда не винил их в том, что рос без звёзд. Что был нелепым, дефектным и неправильным. Он вообще никогда никого не винил. Даже Вселенную, которая именно на нём решила отыграться, сделать коронный ход спазмом боли. Он принял это как факт, как данность, которую нельзя изменить, принял и то, хотя это было до безумия больно, что у него никогда не будет Души с их на двоих переплетённым Созвездием. А оказывается всё так до безумия просто и нелепо, что ему смеяться от этого в голос очень громко хочется, — его свечение случайно забрал у него Денис. Его Душа. И пусть это произошло неосознанно, он понимает, он, чёрт возьми, всё п о н и м а е т, что это, блядь, не выбирают, и пусть Черышев сам этого не хотел, и вообще за них всё так решила ебаная Вселенная, но Саша уверен, он в это верит — лучше светить в темноте всем Созвездием, а не подпускать к себе тьму из-за его отсутствия. Дениса винить глупо, он понимает. Он не хочет его винить. Но каждый раз ебаное сердце от обиды замирает, ноет противно, улавливая чужое, в который раз не_его свечение. Дениса хочется ударить со всей силы, бить в грудь до содранных в кровь костяшек, целовать его звёзды нежно и прижиматься к чужому телу, утопая в его свечении. Саша запутался, если честно, в своих чувствах. В своих мыслях из каши в пустой голове. Но он понимает, на самом деле, и осознает с кристальной точностью только одно: поговорить с Денисом всё равно придется. Как бы быстро и далеко он бы не убегал, как бы мастерски не избегал и не прятался, Денис всё равно магическим образом каждый чёртов раз перед его глазами возникает, скованными движениями притягивает взгляд, и Саше правда тяжело смотреть на то, как тот морщится от боли, когда Душа находится непозволительно далеко, и как чужие звёзды синеватым отдают слишком ярко и неправильно для света дня. Марио на него взгляды бросает обвиняющие, когда они одни остаются, но молчит, а Саша лишь виновато глаза в пол отпускает и губу нервно в который раз закусывает. Он даже оправдания себе достойного не ищет, потому что не понимает, почему каждый раз замирает в нерешимости в нескольких метрах от Дениса. Но просто банально не может заставить себя поговорить. Не готов сейчас, правда не готов (но знает, в номер идти всё равно придется — глаза предательски слипаются, и от усталости ноет всё тело). Саша просто, до избитости просто, на самом деле, всего этого боится. — Ты его ненавидишь? — раздается тихий голос сзади, но он от неожиданности даже не вздрагивает, потому что с надеждой в сердце ждал чужого прихода. Лишь крепче пальцами в перила впивается и на небо продолжает напряженно смотреть. — Дениса. Ненавидишь? Саша переводит взгляд вдаль на упирающиеся в небо высокие горы. На звёзды смотреть сейчас уже до невозможности больно. — Нет. Нет. Не ненавижу. Я не знаю. Но и не виню тоже. Мне просто обидно — у меня нет возможности утопать в своих звёздах. Целовать их, смотреть, когда мне захочется. У меня же их нет, понимаешь? Я даже не знаю, как выглядит вроде бы наше Созвездие. Я даже не знаю, как оно называется. А спросить страшно, понимаешь? Я, кажется, вообще о нём ничего не знаю. И просто принимаю как данность в который уже раз, что оно не моё. И никогда, наверно, моим не будет. Игорь слушает внимательно и ближе подходит тёмной молчаливой тенью — на запястье повязка, скрывающая голубые всполохи. Саша его не видит, лишь глаза сильнее жмурит от чужого запаха. Слёзы по щекам предательски солью стекают, оседают противно на губах. От мыслей, роем в голове шумящих, его отвлекают чужие сильные руки, обнимающие за плечи. Он закрывает глаза и на плечо чужое голову кладет — знает. Саша Игорю безгранично доверяет. — Ты ведь знаешь, что из-за звёзд существует множество легенд, Саш, и каждая из них прекрасна по-своему, ведь они дарят надежду и навевают спокойствие. Помогают жить. Но в то же время есть и множество Вселенных, о которых мы никогда ничего не узнаем. Мы ведь даже предположить не можем, Саш, о том, лучше ли те Вселенные или хуже, встретимся ли мы в них вновь или просто пройдём мимо друг друга, даже не заметив. Но идеальных Вселенных же не бывает, слышишь? В каждой Вселенной есть определенной вид своей боли. А в нашей она вот такая. Странная. Колющая. Выбивающая воздух из лёгких и постоянно добивающая по счастью. Но наша Вселенная прекрасна тем, что з д е с ь мы рядом друг с другом. Что мы не прошли мимо, а встретились, пересеклись когда-то взглядами и улыбками, адресованными друг другу. И единственное, что нам остаётся — это сделать тот один единственный шаг навстречу другому человеку. А не прятаться в своём заледенелом панцире, внутри переживая адскую боль. С долбанной надеждой, что отпустит, что всё это можно будет как-нибудь обойти. Саша молчит. Саша, если честно, потерялся в своём лабиринте пустой головы. Не знает банально, что говорить. Он запутался, как клубок маминых ниток, с которым в детстве играл его чёрный котёнок. Его единственный друг, который не смотрел на него с примесью жалости и отвращения. Которому всё равно было на наличие звёзд на его коже. А теперь Саша сам похож на этот клубок — местами рваный, взъерошенный, с ползущими по телу шрамами. З а п у т а н н ы й в один большой узел, который уже никто и очень давно не берётся разматывать. — Как ты меня нашёл? — спрашивает хрипло, не по теме. Просто для того, чтобы заглушить тишину. Звёзды на небе мигают белёсым, ярким и спокойным. В груди от звёзд на небе Солнце по телу растекается, теплом согревая и оседая почему-то на запястье. — Ты всегда любил крыши, Саш, — отвечает Игорь и так же, как и минуту назад до этого Саша, поднимает свой взгляд на звёзды. Их сияние притягивает, завораживает. Рассказывает истории родных Душ и плачет об одиноких звёздах. — Только лишь потому, что звёзды сейчас здесь кажутся ближе. Просто для того, чтобы лучше рассмотреть ч у ж и е звёзды. Ведь на небе они всё равно б л и ж е, понимаешь, чем на чужом теле, — заканчивает совсем тихо, срывается на последнем слове, и смотрит виновато вниз, на гальку под ногами. — А зачем тебе эти звёзды, если сейчас рядом с тобой другие? Твои. Родные. Только вот от них ты сбегаешь к этим. Холодным и чужим. Которые не согревают. Которые приносят лишь боль. Которые так бесконечно далеки от тебя. От каждого из нас. Неживые точки на далёком небе. — А разве те не приносят боли? Разве те сейчас находятся ближе? Разве они, те другие, — мои? — у Саши голос срывается как-то погано, руки трясутся от холода и сдающих нервов, а Игорь лишь сильнее дрожащее тело к себе прижимает и щекой трётся о чужую макушку. Сломанного человека переубедить, кажется, невозможно. Саша, не сопротивляясь, ближе льнёт к чужому теплу. — А ты пробовал подпустить их к себе? А ты пробовал сам оказаться рядом с ними? Сам быть ближе к ним. Спросить о Созвездии. Попробовать подарить своё касание только для того, чтобы не почувствовать сопротивление в ответ. Денису тоже тяжело, Саш. Он ведь… Тоже. Совсем как ты. Такой же поломанный. Ему тоже страшно. Для него это тоже всё впервые. На небе миллиарды точек рассыпанных звёзд, так чертовски сильно похожих на людей. Находящиеся на одном небе, они б е с к о н е ч н о далеки друг от друга. И как бы они не пытались быть рядом друг с другом, они не смогут никогда. — Ты веришь в то, что любовь может быть сильнее смерти? Что даже после смерти она будет в нас жить, — у Саши в голове всё сбоит красным, тело предательски не справляется. Он заполняет гнетущую тишину глупыми вопросами. На которые нет точного ответа, и от любого другого рёбра рядом с сердцем начинают предательски хрустеть. — Ну, а что с того, Саш? Даже если мы умрём и окажемся звёздами в своём Созвездии, ты же знаешь, мы всё равно будем бесконечно далеки друг от друга. И никогда не сможем друг друга банально коснуться. Только если не превратимся в Чёрную Дыру, которая родное поглотит. Так почему мы не можем быть вместе хотя бы в этой Вселенной? Просто попытаться быть рядом. Просто выслушать другого человека, Саш. Не все же люди одинаковы. Не все же они предают. — А мы сможем вернуться обратно? — Саша оборачивается и смотрит внимательно, пропуская кажется мимо ушей все Игоревы слова. — Обратно. К нашим звёздам. К родным людям. Обратно сюда. Сможем? — Только тогда, когда наша звезда умрёт вспышкой Сверхновой. А звёзды, Саш, умирают с колоссальными последствиями не только для людей, но и для целой Вселенной. И даже если мы вернёмся обратно — мы, возможно никогда больше не встретимся, Саш. Так и будем ходить забытыми детьми Вселенной, которая однажды уже дала нам шанс быть счастливыми. Но которым мы так и не сумели воспользоваться. Игорь замолкает и смотрит на чернильное небо. Вдалеке оно уже покрывается изредка розоватыми всполохами встающего Солнца и яркими красками нового рассвета. Игорь знает — за его спиной тенью стоит Артём. Слушает внимательно каждое слово и обнимает фантомно, поддерживает бесстрашно. Саша снимает с запястья Игоревскую повязку и гладит аккуратно чужие звёзды. Под его касаниями они кажутся живыми. Настоящими. Тёплыми-тёплыми и до безумия нежными. Любимыми. Одна мигнет ярким светом, улыбкой будто. И Саша знает — для Игоря его счастье больное, выстраданное своей глупостью и неуверенностью — именно то, что подарила ему Вселенная. Это именно тот шанс быть счастливым, которым он с опозданием, но всё равно сумел воспользовался. Саша, в последний раз окинув взглядом далекий рассвет, размыкает затянувшиеся объятия и в сторону отходит. Улыбается устало и напряжённо. И уходит прочь, оставляя Игоря наедине со своим счастьем. Артём подходит ближе из тени корпуса и обнимает тут же, привычно целуя холодный висок. Они смотрят на красноватый рассвет, наблюдая за просыпающимся Солнцем, которое настойчиво прогоняет черноту въевшейся под кожу ночи: темноту неба и далёкие безжизненные звёзды. Игорь думает о том, что ему и не нужны эти звёзды — у него же есть свои, которые отражаются в чужих, для него родных, глазах. А ещё о том, что объятия у Артёма самые тёплые и родные. Привычные. Игорь знает, на самом деле, что для счастья им больше ничего и не надо. И, получая ещё одну нежную вереницу поцелуев, вновь улыбается в чужие губы, растворяясь в ползущем от запястья вверх потоке их нежности. Саша быстро сбегает по лестнице вниз и нервно крутит в руках ключ от их совместного номера. Он не знает, что будет говорить, не знает, сможет ли вообще хоть что-нибудь сказать, но покорно ищет свой чёртов номер. Его сердце колотится где-то в глотке и громкими ударами ползёт спазмами по телу. И он находит дальнюю дверь в темноте коридора, замирает около неё в нерешительности, выдыхая спёртый воздух. Минуту-другую смотрит на стёртые цифры, которые в мозгу отпечатались красным, и не может пошевелиться. В руках ключ мелко трясётся, и он всё не может попасть в замочную скважину. Замок поддается не с первого раза, но всё же дверь с тихим скрипом открывается. Саша бесшумно заходит внутрь и закрывает за собой дверь. Денис стоит у раскрытого окна в свечении рассвета и смотрит напряженно на красные блики, отражающиеся от гор. На нём нет привычной всем толстовки, которая прячет его Созвездие — Саша жадно рассматривает чужую обнажённую спину с россыпью, скоплением у лопатки их звёзд и не может оторвать взгляд. Кажется, он остался незамеченным, потому что другого объяснения, почему о н может безнаказанно наблюдать за чужим светом, у него нет. Его сердце колбасится в глотке, скачет по внутренностям, вытанцовывая только ему известный танец, от которого у Саши перед глазами всё плывет. Сколько он так простоял, в попытке впитать в себя звёзды, в попытке заставить себя к ним не прикоснуться, он не знает, но осознание своей дефектности внезапно как обухом по голове ударило. У него н е т своего свечения. Он не достоин смотреть на другое. Он вообще ничего не достоин. Урод, дефект, ошибка. Сбой Вселенной. Её недоразвитие. Саша разворачивается на пятках и уже хочет уйти, как хриплый чужой голос врезается в его черепную коробку: — Стой. Я слышу, как бьётся твоё сердце. Почему ты опять хочешь убежать? — Саша чувствует, что Денис сейчас в упор смотрит на него. Но не может заставить себя обернуться. Он сжимает кулаки и закрывает глаза. У него перед глазами осколки больного прошлого. — У нас с тобой Созвездие Кита, Саш. С ним так много связано легенд, прекрасных легенд, которые заставляют в чудо верить. Саша, слышишь, Саш, я… Ты прекрасен. Запомни это. Ты п р е к р а с е н в своём отличии от других. Саша глаза широко распахивает и оборачивается резко. Денис стоит прям за его спиной и смотрит уверенно. Его звёзды ярко-синеватым горят, под свет его глаз, ослепляя. — Нет, я… — шепчет, теряя весь свой запал, не зная, куда деть свои руки. Но глазами утопает в море напротив. — Стоп. Молчи. Ты п р е к р а с е н. Вселенная любит шутить, но никогда не ошибается. От твоих касаний звёзды не болят — тебя рядом ощущаю. В тебя влюблены, Саш. А, может быть, именно сейчас мы лишь замершие герои на страницах заброшенного романа, а, Саш? А, может, к нам автор больше никогда не прикоснётся? Так почему бы нам не начать творить свою историю самим? Отпустить, наконец, своё прошлое и осознать — только за нами наше будущее. Последние слова для Саши — неясный гул, который утонул в ярко-синеватом свечении на чужом теле их звёзд. Саша не выдерживает откровенно, устал бороться — сначала кончиками пальцев скользит от родинки на рёбрах выше, по груди, пуская многочисленные мурашки, заставляя Дениса замолчать. Контактом глаза в глаза, где вся Душа нараспашку, вся боль льётся светом в уголках глаз, разговор нежными касаниями взглядов и кончиками пальцев. Саша улыбается немного скованно, а после, будто осмелев, позволив на секунду себе поверить родному человеку, чьё свечение обязательно компенсирует отсутствие его у Саши, которое обязательно станет их общим, родным, — утыкается губами и носом куда-то в шею, обнимая крепко за талию, и замирает, как бабочка в коконе паутины, подписав себе приговор (в надежде, что не смертельный). Пойманным, связанным и уже больше никогда не отпущенным — в банальной вере, что любимым. Саша улыбается в чужое плечо, вдыхая ставший за секунды родным аромат, и накрывает ладонью чужое скопление звёзд на лопатке. Оно ярко пульсирует теплотой и нежностью, по их телам струясь синеватым светом. Денис целует в порыве чужой висок и думает о том, что пришло, наконец, и их время быть счастливыми.