Кладбище мёртвых звёзд.

Игорь по Артёму подсознательно до безумия скучает. И пусть они даже постоянно сейчас находятся рядом друг с другом: тренировки, совместные прогулки, нечастые прикосновения к чужой коже и поцелуи украдкой под тенью деревьев, словно влюблённые в первый раз друг в друга подростки, но Игорю этого до сумасшествия м а л о. Это, кажется, выжжено где-то на подкорке мозга — дикая тоска по чужим объятиям в полутьме номера, по лёгким поцелуям в макушку за закрытой наглухо дверью и по чужим рукам, скользящим невесомо по коже. И даже чёрное полотно неба в тот момент, когда они остаются одни, становится настоящим только для их на двоих поделённого, до безумия влюблённого Созвездия. Ведь там, в полутьме комнаты, где не приходится прятаться от посторонних любопытных и вечно мешающих глаз, которые, отчего-то кажется, постоянно направлены только на них, там, в её тишине, у них по венам растекается нежность. Они прячутся в придуманной, касаниями созданной, вылепленной для двоих Вселенной, ведь эти чувства, свои чувства, Солнцем в венах оседающие, не хочется показывать никому. Родное, любимое. Нежное. Для Игоря — каждое воспоминание об Артёме, о его касаниях и полушёпоте в полуночном бреду — настолько ценное, к сердцу приближённое, что он действительно ощущает мгновениями каждое Артёмовское прикосновение к его обнажённой спине, чувствует каждый поцелуй, подаренный когда-то в щёку, будто полученный от маленького ребенка, — чистый, искренний и влюблённый. Словно волшебный, забирающий с собой всю боль и невыносимую тоску, которая ночами любит убивать неспокойное сердце. Он всего Артёма постоянно, пусть и фантомно, но ощущает кончиками своих пальцев. Но ему мало помнить. До безумия мало. Потому что память стирает моменты, скрывая воспоминания под толстым слоем пыли, забирает их с собой и отправляет в путешествие, которое длится без малого целую вечность. Игорь действительно боится Артёма забыть, потому что оттуда, где лежат воспоминания, погребённые в космическом пространстве, — оттуда их уже не достать. Они никогда не вернутся обратно. А вот Артём возвращается к нему п о с т о я н н о с завидным упорством ребёнка и целует ласково и мимолётно холодные костяшки чужих пальцев. Улыбается по-мальчишески тепло, с прищуром лукавым и смотрит нежно так, покорно; и от этого контраста у Игоря сердце замирает на мгновение: маленькое глупое непокорное сердце. Влюблённое в Тёму до бархатных спазмов и тахикардии. И словно в подтверждении — вот он, рядом с ним, не фантом, не блёклое воспоминание — настоящий: тёплый, родной, любимый; Игорю хочется касаться его постоянно. Он любит скользить кончиками пальцев по чужой спине и целовать обнажённые плечи. Любит лежать в его объятиях и ощущать щекой размеренный стук чужого сердца. Любит привставать на носочки, выцеловывать линию челюсти, касаться краешка губ легонько, дразня невесомо, спускаться поцелуями ниже, а после прикусывать нежно бешено бьющуюся вену на чужой шее. Для них двоих это — высочайшее доверие. То глубокое и часто непостижимое, что добивается годами нежности. Что граничит с любовью и ходит по грани безрассудства. «Я знаю, что ты не погубишь. Ведь, я знаю, что ты меня любишь.» Сегодняшний вечер наступает незаметно, подкрадываясь, словно когда-то давно к ним пришедшая влюблённость. Наползает ярко-розовыми тонами в окна фойе, окрашивая всё в нежные оттенки пресловутого красного. Скоро вновь опустеет холл: все разбредутся по номерам, обнажая свои чувства только друг для друга или иногда просто для самих себя, обязательно прячась за закрытыми дверьми. И придёт ночь. В ней небо вновь засияет манящим серебром далёких звёзд и покроет тенью блеск влюблённых глаз. Подарит, наконец, необходимую возможность согреться в чужих объятиях и утонуть в спокойном дыхании родного, с в о е г о человека. И Игорь её с нетерпением ждёт. Но сейчас он на Тёму тоскливо, подсознательно, не замечая этого даже, смотрит; тот смеётся заливисто с товарищами по команде, хлопает по плечу близких друзей и нежно, попеременно лаская кончиками пальцев, смотрит на горящее голубым запястье. В груди как будто разливается терпкое счастье. Тепло, что раньше пряталось в груди под снегом, толстой коркой льда, сейчас топит Игоря своим пламенем. Он сам гладит сияющие запястье, оставляя дольше прикосновение пальцев на больной звезде и улыбается слабо, прикрывая глаза, — как же сильно он всё-таки его л ю б и т. Текущая по венам нежность заставляет полыхать неспокойное сердце я р ч е. Игорь запястье, ту самую звёздочку, не удержавшись, всё же целует, — Артём оборачивается моментально, чувствует всё прекрасно, мальчишка этот невозможный, искренний, он ведь каждое мимолётное касание ощущает и улыбается, когда Созвездие горящее взглядом ловит, когда глаза в глаза миллионами звёзд растекается, точно так же, как когда-то очень давно, так по-детски в Игоря влюблённо. Он смотрит на Акинфеева так, будто он для него все те тысячи, миллионы неизученных Вселенных. Все те миллиарды невидимых звёзд в их Созвездии. И они не могут оторвать друг от друга взгляд, кажется, бесконечное число Вечностей, но всё равно по глупости даже, их общей влюблённости, тонут каждый раз в родных омутах, не боясь захлебнуться, потому что в любимых глазах банально невозможно умереть. Они проверяли. Любимые глаза не умеют нарочно делать больно. Но у м е ю т причинять боль — бьющие в печень разлукой обстоятельства. Кому как не им это з н а т ь. Игорь опускает глаза и ощущает на своих губах чужую улыбку — фантомное, запомненное когда-то, очень давно, прикосновение. Ему пальцами едва касаясь хочется провести по горящим губам, но Игорь знает точно — это всё сейчас ненастоящее. Лишь кратковременное в о с п о м и н а н и е помешательством разлуки по венам. Артёму без Игоря невозможно. Игорю без Артёма тяжело. Без его касаний, улыбки нежной и поцелуев в сбитые костяшки пальцев — он без них прожить банально уже не может. Но пытается в ы ж и в а т ь сам каждый раз, когда приходит время прощаться. Игорь смотрит на свои переплетённые пальцы и думает о бесконечном множестве упущенных возможностей, переплетая их с рядом проведёнными редкими моментами. Мысли забираются чёрным, неприятным и давящим в пустоту черепной коробки. Грызут и съедают больное, гулкими ударами бьющееся, по-своему сильное, сердце. И Игорь, кажется, вновь буквально теряет себя. Но гул в фойе через мгновениями позднее начинает затухать, словно огонёк свечи, на которое аккуратно дует любящий пламя ветер. Он не замечает летящего вперед времени, и когда всё же окончательно пустеет холл на первом этаже, мигает пару раз большой свет, а после, погаснув окончательно, оставляет после себя лишь горящие торшеры рядом с диванами, Игорь вздрагивает и поднимает взгляд. Буквально на секунду, очнувшись будто от сна, моргает дезориентировано, и прячет тут же глаза, случайно наткнувшись на чужой, потому что в своих боль льётся через веки, по щекам солёными дорожками. А Тёма, словно вновь почувствовав, что больше всего на свете сейчас нужен, в который бесчисленный раз банально необходим, подходит практически не слышно, бесшумно, как только он умеет, и садится рядом, руки на чужие бёдра удобно устраивая. Смотрит внимательно снизу вверх, наблюдает и исследует глазами каждую, уже миллионы раз изученную и зацелованную, морщинку. Пальцами по щеке аккуратно ведёт и подбородком в колени чужие на несколько секунд упирается, влюбленно целуя чужие запястья. Дыхание выравнивается, и сердце, неспокойное сердце, всё же перестает ошалело биться. Чувствует своё, родное. Умиротворённое. И под ритм любимый, спокойным через несколько секунд не спеша подстраивается. А Артём, в который раз не удержавшись, всё же целует невесомо Игоревские колени через плотную ткань спортивных штанов. Покрывает миллионами невесомых касаний больное и шепчет что-то надрывное и непонятное, заговаривая будто, чтобы никогда больше не болело. Ведь это одно из тех касаний, которое заставляет дыхание срываться на выдохе и сердце бешено танцевать по органам от переполняющей нежности к этому невозможному человеку. Артём целует, целует, целует; нежит и ластится большим котом к коленям чужим — буквально не может заставить себя остановиться. Но всё же после, когда Игорь расслабляется окончательно в родной ласке, оставляет последний поцелуй на шраме, который еле чувствуется под тканью, укладывается щекой на бедро и гладит легонько кончиками пальцев; теплота чужая льётся через край, согревая. У них на двоих — особая связь. Связь их влюблённых друг в друга Душ. Связь касаний, взглядов и поцелуев. Всех тех мелочей, которые только им двоим понятны: поцелуй в макушку — неконтролируемая забота; еле заметное прикосновение пальцев — безмолвная, такая постоянно-необходимая поддержка; аккуратное касание чужих плеч — бьющая через край нежность; объятия в тишине номера — словно невысказанные за время разлуки слова: «Я рядом с тобой.» «И всегда с тобой буду рядом.» Ведь Игорю об этом напоминать каждый раз нужно, чтобы не загнался окончательно, чтобы помнил, ощущал и чувствовал. Перестал, хоть на немного, но прекратил, наконец, винить во всём только себя одного. Артём гладит через серую ткань штанов пальцами чужое колено. — Игорь? — шепчет практически неслышно, за подбородок цепляет и приподнимает. Тянет на себя едва-едва, без нажима, — Игорь… Посмотри на меня. Я ведь так сильно тебя л ю б л ю, Игорь, Душа моя, посмотри, — выдыхает практически в самые губы. Касание невесомое, с привкусом соли и недавно пережитой вновь крупицей боли. Мажет сначала мимо, попадая в висок, а после скользит дорожкой поцелуев вниз, прикасаясь к приоткрытым губам. Игорь отвечает прерывисто, за шею к себе ближе тянет, вырисовывая на нежной коже замысловатые узоры переплетения их имён; целует невинно родные губы и скользит второй рукой вверх, обнимая крепко чужие плечи. Темнота дышит нереальностью происходящего: ощущаются сейчас ярко только родные прикосновения. Артёмовские пальцы, оглаживающие поясницу, его губы, целующие шею, а после вновь ползущие к приоткрытым губам. Тёма сам весь для него словно постоянство, как звезда, как яркая точка надежды на небе — в жизни Игоря, в его Созвездии, которая бороться заставляет. Полыхать от любви. Вновь и вновь к нему возвращаться. Она ведь помогает пережить ненавистную разлуку своим светом в Артёмовских глазах. Игорь, отрываясь от чужих губ, утыкается своим лбом в чужой. Неслышно шевелит губами, что-то шепча и прижимает ближе, ближе к себе, нещадно растягивая воротник чужой футболки, пробираясь ледяными пальцами до теплоты кожи. Артём улыбается, даже смеётся тихо и носом упирается в чужую грудную клетку. Родной запах пробирается в лёгкие, пропитывает насквозь и въедается в кожу. Остаётся после расставания необходимыми воспоминаниями. Они могут сидеть так часами и лишь изредка целовать обнажённые участки кожи, до куда могут дотянуться, не тревожа образовавшийся вокруг них вакуум спокойствия. Тишина обволакивает их своими невесомыми объятиями, окутывая будто в одеяло. Они не знают, сколько времени проходит, да и неважно сейчас это — звёзды на запястьях мерно сияют синеватым. И Артём, кажется, даже засыпает, удобно устроившись на Игоревых коленях, вымотанный тяжёлым днём и пригревшийся теплотой родного человека. В такой позе их и застаёт Саша. Смущается первое мгновение, заламывая пальцы за спиной, но ближе практически неслышно всё равно подходит, под конец пути случайно задевая бедром угол кресла. Он шипит сквозь зубы, ругается и растирает больной участок рукой, привлекая к себе внимание. Игорь только сейчас отрывается от Тёмы, ведь мальчишку до этого даже не замечал, задумавшись о далёком, родном, перестаёт гладить чужие плечи и взгляд поднимает расфокусированный, не понимая несколько мгновений буквально ничего. — Игорь, мы… Мы сегодня к вам не придём. Все не придем, — Саша мнётся рядом с ними, пока Игорь пытается заставить соображать свой сонный мозг. И смысл чужих слов доходит до него лишь спустя несколько томительных секунд. Он кивает благодарно, улыбается нежно и пальцы в чужие волосы запускает, начиная их аккуратно перебирать. Саша улыбку чужую возвращает, кутается поплотнее в плед и уходит, шаркая босыми ногами по деревянному полу. Снова волнами накатывает необходимая тишина. Игорь улыбается нежно и руку вторую в волосы обратно запускает, перебирая жёсткие пряди. Будить сонного Артёма не хочет совершенно: тот ближе жмётся, за талию к себе притягивая, и носом в живот, чуть ёрзая, упирается, запахом чужим свои лёгкие наполняя. Обнимает крепко-крепко, словно неосознанно в темноте защищая своего хрупкого человека, и бормочет что-то непонятное в приятном полусне. Шепчет о чём-то, что совершенно точно связано с любовью. Игорь улыбается по-детски счастливо и так ярко. Целует чужие волосы и щекой в макушку упирается. Нежность затапливает неспокойное сердце, оно бьётся в клетке тугих рёбер и к родным рукам навстречу пытается вырваться. Запястье печёт светом, и Созвездие горит теплотой совместной, им двоим сейчас необходимой. Игорь глаза жмурит и думает: настолько сильно любить всегда казалось невозможным. Невозможно далёким когда-то казались и звёзды. Счастье со своим Созвездием. А сейчас… сейчас Вселенная, пусть и не регулярно, но рядом — улыбается так, что затмевает само Солнце, касается нежно, невесомо-влюблённо, к себе ближе прижимая по утрам. И целует постоянно в обнажённую Душу. Но вот в мыслях живет, кажется, постоянно, даже когда между ними тысячи километров, которые ощущаются миллиардами световых лет, — и Игорь в е г о Вселенную до невозможности сильно влюблён. Игорь Тёму, своего Тёмочку, Душу свою, ту самую Вселенную, влюблённое до безумия Созвездие скоплением их звёзд, до покалывания кончиков пальцев л ю б и т. — Артём, Тёмочка. Поднимайся, — он аккуратно потряхивает чужие плечи — будить не хочется совершенно, но Игорь понимает — надо, — всё тело онемеет, не разогнёшься ведь потом. Тём. Тёма. Вставай, — шепчет практически на ухо, целует попеременно в щёку и улыбается счастливо. Артём первоначально смешно морщится и голову нехотя поднимает, нелепо глазами хлопая. Заснул буквально на мгновение, а сейчас ощущает себя потерянным котёнком в чужих руках. У Игоря сердца замирает на переплетение вечности, пропускает пару ударов, совсем как в женских романах, не иначе, и сильнее о рёбра начинает стучать. И он, не удержавшись, слабость мимолётную себе позволяя, всё же целует легонько уголок родных губ. — Игорь? — Тёма смотрит рассеяно, расфокусировано, но доверчиво руки навстречу тянет и обнимает крепко-крепко, впитывая в себя чужое тепло. Целует живот сквозь плотную ткань футболки и жмурится счастливо от яркой улыбки на чужих губах. — Пойдём в номер, Душа моя, — тихий голос лучится заботой, — у нас сегодня есть немного времени на двоих. Артём смотрит недоверчиво пару мгновений, потом улыбкой расцветает буквально и тут же на ноги поднимается, будто не было секундой ранее надоедливой сонливости. Руки навстречу тянет и помогает подняться. Игорь встает на онемевшие ноги, и колено секунду спустя всё же неприятно простреливает фантомной на двоих болью. Он останавливается на несколько мгновений, даже шага не успевая полноценного сделать, и падает буквально в чужие объятия. Дышит напряжённо, пальцами чужое предплечье крепко сжимая. — Игорь, Душа моя, больно? Сильно больно, Игорь? — суетливо произносит Тёма, всё пытаясь в чужие глаза заглянуть. — Что же ты меня раньше не поднял, Чудо ты моё, раз тебе больно было? — тараторит буквально, не даёт слово вставить. Игорь головой мотает, рукой чужие губы прикрывая, и носом в шею утыкается; кожу спустя мгновение нежную прикусывая, заставляя замолчать. Сжимает в объятиях крепче, удержать пытается на месте, потому что уже не болит, только фантомно по телу спазмами проходит, ведь прострелило буквально на секунду, но всё равно немного страшно без поддержки родной оставаться, вдруг боль обратно вернётся чёрной лентой, и он бормочет еле слышно: — Всё в порядке, Тём, нормально, мне не больно, правда. Пару секунд и пойдём. Артём вздыхает тяжело, но держит крепко напряжённое тело, перехватывая поудобнее, чтобы вес с больной ноги убрать. Он не даёт упасть, в который раз поддерживая незамедлительно. Вновь буквально не позволяет рухнуть (в пропасть отчаяния) на деревянный пол. И тупая боль, сдавшись, отступает через несколько минут окончательно, а Игорь, решившись, лицо своё поднимает и влюблённо в чужие глаза смотрит, улыбаясь, будто ничего не случилось. По обнажённой спине кончиками пальцев ползёт и легонько целует в колючий подбородок. — Вот же… Подлиза, — беззлобно шутит Артём, заставляя Игоря улыбаться е щ ё ярче, а после в кончик носа наивно целует, мгновенно после отстраняясь. Играет. Игорь на него обиженно спустя секунду смотрит, ребёнок будто маленький, кривляется, заставляя о колене забыть, — это улыбку на чужих губах невольно тут же вызывает; Артём смеётся счастливо, а после приближается и целует вновь: наивно и по-детски, едва-едва касаясь. А Игорь, кажется, задыхается. Чужие пальцы гладят поясницу, рисуют переплетение их имён в кривых сердцах, которые Артём совершенно точно не умеет рисовать. Чужие пальцы за подбородок держат, после на шею перемещаются и гладят гладкую щёку. Игорь млеет под чужими касаниями, навстречу тянется, позволяя. Всего себя вновь п о з в о л я е т чувствовать. Но через несколько мягких секунд от губ родных всё же отрывается и утыкается носом в основание шеи. Дышит размеренно и спокойно. С б и т о к чертям, если честно. Артём чужую макушку покрывает россыпью мягких поцелуев. Они замирают так на целую вечность — вечность, которую им очень хотелось бы когда-нибудь всё же разделить на двоих. Но сейчас им никто не запрещает об этом тихо мечтать. — Пойдём? — шепчут, кажется, совсем одновременно, чувствуя подсознательно друг друга, и улыбаются мягко, переплетая пальцы. Поддержка, опора. Необходимость. Как доказательство того, что обязательно будут рядом. Чтобы не случилось, они всегда будут друг с другом р я д о м. Созвездие мерцает яркими всполохами счастья, тепло отдавая вверх по венам, к самому сердцу, согревая и без того влюблённые Души. Они очень любят, когда так — вместе. Игорь поцелуй оставляет на плече, улыбается ярко, нежность заполняет всё существо, без остатка, и он тянет Артёма за руку в сторону необходимого одиночества их комнаты. Номер встречает их тишиной и прохладой. Необходимой ранее полутьмой, скрывающей сияние влюблённых глаз, но Созвездие на запястьях переплетённых рук горит ярким голубым, освещая выученные уже наизусть белые стены. И когда дверь за спинами закрывается, отрезая, наконец, двух людей и одну Вселенную от всего остального мира, маски спадают от переполняющих чувств, падают к ногам ненужной пластмассой. Игорь на Артёма смотрит в ореоле синеватого сияния — яркого, сильного, друг в друга влюблённого — и теряет себя окончательно в бездонных глазах своего человека. Игорь пытается не думать, себя отпустить и не вспоминать больше никогда их минуты извечного расставания. Пытается не вспоминать, что он сам в этом виноват. А Артём чувствует, знает, видит всё в родных глазах напротив: метание, боль и тянущееся навстречу сердце, которое рядом быть постоянно хочет, нежность свою, через края выливающуюся, дарить и не чувствовать рвущуюся боль, крошащиеся рёбра, когда вновь приходит время прощаться. Он рукой по щеке скользит влюблённо, гладит большим пальцем, всю свою Вселенную держит в руках. Но чёртово бессилие всё равно накрывает, пробивается через нежность. Когда сделать буквально н и ч е г о не можешь. Когда головой понимаешь — надо, так получилось когда-то, в далёком прошлом, и прошлое это всё равно не изменить, как бы часто и много ты о нём не думал, как бы не утопал в воспоминаниях, прокручивая каждый диалог, изменяя слова, подбирая лучшие. Прошлое не изменится само, но оно каждый раз меняет тебя. Учит жить настоящим. Игорь на цыпочки приподнимается и целует. В этом поцелуе Артёму чудиться чужая горечь, общая, на двоих разделённая, противная боль и принятие неизбежного, не скорого ещё, как он надеется, честно, расставания. Артёму хочется в голову чужую залезть и вытащить оттуда все грызущие мысли, которые изъедают изнутри сильное, влюблённое сердце. Но он может только руками чужие плечи обвить и целовать, даря нежность и то самое необходимое тепло, которое каждый раз борется с ползущим вниз по венам холодом. И Тёма, не разжимая переплетение пальцев, как будто чувствует: если отпустит — всё в миг разрушится, полетит сломанными осколками в пропасть; ближе к кровати ведёт и садится, Игоря к себе притягивая. Тот не сопротивляется совсем, тело истосковалось по чужому теплу, Душа болит от постоянно отсутствия своего человека, он ближе неосознанно жмётся и пальцами ползёт под футболку, согреваясь. У Игоря постоянно холодит кончики пальцев, когда его Тёмы, его любимой Д у ш и, нет р я д о м. — Душа моя, — поцелуе в ухо, — родной мой человек, — в щёку, — любовь моя, Созвездие, — аккуратно в нос, — не думай, Игорь. Хотя бы сейчас не думай. Всё потом. Всё. И мысли дурные, и боль не прекращающаяся. И расставания. Всё не сейчас. Сейчас мы рядом. Слышишь, Игорь, мы вновь рядом. Душа моя, послушай, перестань себя изнутри изводить, перестань терзать итак раскрошенное давно на осколки сердце. Созвездие моё, когда-нибудь придёт время, я уверен, когда нам не придётся расставаться, когда мы можем быть вместе постоянно, понимаешь? — полушепотом в чужую макушку, — тогда нас уже ничего не разлучит, слышишь? Даже чёртова Вселенная не посмеет нас разлучить. «Живи настоящим, Игорь. К чертям прошлое. В адское пекло будущее. Ведь пока перед нами лишь н а ш е настоящее, мы сможем всё.» И Игорь глаза жмурит, крепче в футболку пальцами впивается, неосознанно принимая, ведь он помнит погасшую звезду. Панику на родном лице и собственную простреленную боль. Помнит потухшие глаза, которые только и могли, что на запястье чужое, не_своё, смотреть. Помнит хлопок железной двери. Помнит родные обнимающие руки. Помнит найденную на следующий день скомканную бумагу, которая лежала в кармане чужой толстовки. Помнит поцелуи успокаивающие. И вопрос в воздухе повисший: «А если погаснут все… что будет тогда?» Помнит своё и чужое молчание. Принятие. И помнит л ю б о в ь. Игорь п о м н и т, как поздно тем же вечером дрожали руки, когда он разворачивал записку, ту самую, найденную в чужой толстовке. Помнит, как шептал в истерике практически, в панике, не соображая ничего после прочитанного, нескладного до жути и детского, с прыгающим почерком. Шептал: «Никогда, Тёмочка, никогда. Никогда я тебя не оставлю. Я люблю тебя, Душа моя.» И до банальности не мог остановится. Нервы, натянутые до предела, лопнули, разорвались атомы их Вселенной. Всё встало на свои места. Любовь чужая, корнями вросшая, осознание. И записка с ободранными краями. Неровным почерком и размытыми от слёз буквами: «Вселенная разрывается на части, Но, умирая, каждый раз возрождается вновь. Когда-то мы были с тобой одной масти, А теперь от нас осталась лишь горстка пепла и чертовски сильная боль. Когда-то мы были во Вселенной рядом. Пускай и солнце застилала поганая мгла, Но погибла любовь наша под ненавистным взглядом, И звёзды погасли, выгорев на коже дотла. Теперь друг для друга мы вновь лишь знакомые. Но всё те же влюблённые друг в друга простаки, А кожа помнит прикосновения малознакомые, И слово «люблю» срывается с губ, как обычно, наперегонки. Обнуляется память, как звёзды на теле, И пустые запястья перестают гореть. Взгляд стекленеет, и сердце на прицеле. Когда-нибудь всё это сможет переболеть. Пропускает удар неспокойное сердце. Оно забывает и тупо болит. Теплота чужих глаз и родная улыбка — лишь Душа откровенно и просто молчит. Умирают на небе в Созвездиях звёзды. Умирают и люди без их огонька. И мы расстаёмся, как обычно, в том прошлом, но теперь уже точно… Ведь никогда?» Игорь помнит. Всё помнит: как Артём в исступлении целовал вновь загоревшуюся звезду, шептал что-то и ругался на сияние. Помнит, как после всего пережитого Тёма пытался листок этот противный сжечь и смущался каждый раз, когда Игорь его при нём доставал, но теперь, привыкший к чужой слабости, Тёма всего лишь обнимает крепче понурые плечи после разлуки. А неровным почерком родные строки, Игорем спрятанная у сердца, помятая местами и пожелтевшая бумага остаётся неизменным спутником его одиночества — времени без Тёмы. Игорь слушает родной голос, Тёма бормочет что-то о их скором счастье, и рвущееся наружу чужое сердцебиение. Кончиками пальцев вырисовывая узоры переплетением линий на чужой спине. И так спокойно становится, правильно; он целует чужие губы ласково, отпускает на мгновение себя и вновь становится влюблённым подростком, у которого впереди ещё вся жизнь, который ещё не поломан жизнью, людьми и поступками, который всё ещё по-детски сильно верит в легенды и в Тёму. Игорь и сейчас, правда-правда, Тёме безоговорочно д о в е р я е т. — Расскажешь? — шепчет в шею, еле слышно, только дыханием щекочет нежную кожу, крепче к себе прижимая, — пожалуйста. Артём замирает на мгновение. А после кивает. Целует гладкую щеку, едва-едва касаясь, и притягивает к себе ещё ближе. Это происходит нечасто. Очень-очень редко, если быть честными, когда с губ срываются такие слова. Игорь привык быть сильным, но сильным людям тоже нужна опора, сильные люди тоже имеют свойство надламываться, трещинами идти еле заметными по всему существу. Ведь сильные люди всегда помогают другим, не замечая, что и им необходим человек, который их поймает. Не даст упасть в пропасть. Разбиться на осколки. Ведь иногда единственное, что реально может спасти — родной голос мечтой о будущем. Игорь переползает с Тёмы на кровать и ложится на свою подушку, расслабляясь. Тёма рядом пристраивается, большой-большой тёплой грелкой; он рукой по щеке ведёт и на себя перетягивает расслабленное тело ближе, буквально кожа к коже. Пальцами скользит по спине, вырисовывая линии, и в макушку утыкается. Игорь слышит бьющиеся спокойное сильное сердце. Расслабляется в чужих руках, себя без отказа вверяя. А после утопает в родном чуть хрипловатом голосе. Этот поток слов не легенда даже и не сказка. Эта история из другой Вселенной, мечта их Созвездия. Их будущее. Их счастье. — Когда придёт время, Душа моя, когда руки, скрещённые за спиной, не смогут расцепиться, и прощание затянется на часы, когда опаздывать на поезд войдёт в дурацкую привычку провести друг с другом ещё пару десятков минут вечности, когда вдали друг от друга будет леденеть и ломать всё тело на миллиарды осколков, тогда мы переедем в Питер насовсем. На наше оставшееся всегда. В ту квартиру рядом с Невой, где каждое утро нам будут петь чайки, где пахнуть будет прошлым и невыносимо сладко веять спокойствием. Тогда я начну просыпаться раньше тебя, смотреть и ощущать переплетение нашей нежности. На твоей щеке со следом от подушки обязательно играли бы блики Солнца, и морщинка вокруг глаз растаяла, никогда больше не появляясь… Они живут вместе уже третий год. А Артём всё так же встает с кровати рано по утрам и тихо проходит на кухню готовить Игорю зелёный чай без сахара в большой кружке с енотами, подаренной им же когда-то на какой-то глупый праздник. На холодильнике расклеены разноцветные стикеры с Игоревыми пометками на день, чтобы ничего не забыть. Он мельком бросает на них взор и, не вчитываясь, проходит мимо, где в закрытое окно бьётся прохладный ветер. Тёма створки раскрывает нараспашку, и вихрь тут же нежно обнимает всё тело. И там, рядом с Невой, где свежий воздух окутывает одеялом сонный город, и птицы летают высоко-высоко на свободе, царит покой. Артём вдыхает знакомый запах ночью прошедшего дождя, где городские стены теперь пахнут озоном, и глаза закрывает. Так проходит несколько минут — сознание проясняется, и Душа поглощает умиротворение неповторимого Питерского спокойствия. Игорь встаёт позже, когда на кухне тихо гудит практически закипевший чайник, а Артём помешивает в турке горячий кофе, напевая какую-то известную песенку из вчерашнего просмотренного по Дисней мультика. Игорь на косяк опирается и смотрит пару секунд, сердце бешено в груди бьётся, рвётся ближе к родному человеку, всё ещё не веря, что вот он, рядом, и звёзды на запястье начинают едва ощутимо покалывать. Игорь ближе подходит неслышно и со спины обнимает. Целует пару раз обнажённое плечо легкими прикосновениями своих губ и щекой по лопатке скользит. Руки, скрещенные на талии, накрываются другими — Тёма большим пальцем гладит чужие ладони, вырисовывая ещё до конца не осевшее в сознании: «Мой. Сейчас уже точно — навсегда только моя влюблённая Душа.» У них каждое утро практически выливается на плиту кофе, чайник надрывается несколько долгих минут, вечерами мультики по Дисней по несколько тысяч раз пересмотренные, но они в который раз не замечают ничего, кроме чужих влюблённых глаз и прикосновений кончиков холодных пальцев к тёплой коже. И, оставляя последний поцелуй на губах, они в который чёртов раз понимают, что ни за что не променяют друг друга на вовремя сготовленный завтрак и тишину утренней кухни. Объятия, ставшие необходимостью, и синевато-спокойное, нежное и влюблённое сияние в черноте ночи своих счастливых звёзд, своего любимого Созвездия. Ведь счастье не меняют на спокойствие. Особенно если счастье это годами выстроенное. Болью выложенное. Любимое. — Мы бы гуляли по Питеру и любовались вечерними закатами, наслаждаясь тишиной. Переплетали руки в темноте кинотеатра на ещё одном популярном Диснеевском мультике. Смотрели ночами на небосвод звёзд и наслаждались своими синеватыми всполохами, исходящими от запястья. Вырисовывали имена друг друга на обнажённых плечах, ходили — только иногда — в ту кофейню за углом, что рядом с домом, и навещали бы своих. Родных. У которых тоже всё бы было хорошо. Голос Артёма успокаивает. Игорь слушает гулкие удары чужого сердца о грудную клетку точно такие же, как и в его груди бьющиеся. Тёме верить безоговорочно хочется. И он верит. Целует ключицы невесомыми касаниями, гладит напряжённые руки. Шепчет в чужую шею что-то, бормочет без разбора. Что любит сильно и никогда-никогда не оставит. У Тёмы вдруг голос становится глуше, как будто дурная боль вновь сковывает всё тело. Он ближе Игоря к себе прижимает и шепчет в макушку надрывное: — Игорь, помни, даже если у нас погаснут все звёзды, погибнут цепной реакцией все наши планеты, ты, главное, просто п о м н и, я даже без них, вопреки всей Вселенной, всё равно б у д у тебя любить. У Игоря сердце на мгновение останавливается — глупое маленькое влюблённое сердце. Дыхание перехватывает нежностью искренней, и теплота от запястья струится потоками по всему телу. Он к Тёме ближе, ко всей своей Вселенной чувственней прижимается. И шепчет, целуя хаотично своего человека: — Тёмочка, Душа моя, я люблю тебя. И никогда, слышишь, никогда тебя не оставлю. Течёт время тягучим мёдом чужой влюблённости, оседает в мыслях счастливыми воспоминаниями. И два человека, прижавшись друг к другу, буквально друг в друга вросшие, верят, что обязательно придёт и их время наконец-то быть счастливыми. И чтобы ни случилось, как бы ни повернулась их жизнь, куда бы ни занёс их неизведанный космос с тысячами, миллионами параллельных Вселенных, они верят, что обязательно смогут друг друга найти. Игорь на губах своих ощущает чужое дыхание и прикосновение прохладных пальцев к своей коже, чувствует, как каждая клеточка его тела к родному тянется, как атом свою пару в теле напротив находит. И думает, что, возможно, они и не были никогда звёздами в одном Созвездии, но они точно были одной связанной звездой, которая пусть и умерла взрывом Сверхновой, но их а т о м ы, тянущиеся друг к другу, кажется, через все Вселенные, всё равно находят частицу своей звезды через миллионы световых лет. Это вселяет надежду, что даже, когда умирает звезда, целое Созвездие, то всё равно ещё есть шанс найти своё, родное, чувственное. Частицу с е б я в миллиардах Вселенных, переплетения планет и звёзд. Игорь думает, что даже если они умрут, то всё равно найдут друг друга в любом параллельном мире. Ведь им ничего не сможет помешает друг друга о т ы с к а т ь. Они засыпают поздно ночью, когда на безоблачном небе покрывают всё чёрное полотно небосвода яркие серебристые точки, а их родинки, те, которые связали окончательно итак давным-давно связанных вместе людей, невесомо горят в темноте синеватым, окутывая теплом влюблённые друг в друга Души.

***

В полутьме номера напротив глупые и влюблённые люди до сих пор боятся сделать первый шаг друг другу навстречу. Глаза часто в спешке опускают, рассматривая пол, и молчат, тишиной окутываясь, будто одеялом, не зная с чего правильно начать разговор. Объясняют, как привыкли, свою влюблённость, необходимость друг в друге лишь лёгкими касаниями, которые чаще всего остаются незамеченными. Да и невозможные прикосновения только одного человека, которому позволено касаться, воспринимаются совершенно не так, как хотелось бы. Денис сам думает совсем не о том, не замечает, какую нежность они в себе несут и неправильно чувствует. Да и пусть даже так, как умеют сами, несуразно и глупо, но они, правда, как маленькие дети, всё же учатся потихоньку доверять своему человеку. Раскрывают понемногу Душу и пытаются смотреть в глаза без опаски, не боясь случайно поймать чужой взгляд. Говорят, стараясь, только правду, рассказывают истории, которые не задевают больные шрамы на сердце, потому что не знают, смогут ли пережить заново, распотрошить перед (не)знакомым человеком своё прошлое. И, вроде, прошло уже столько времени с тех пор, как они начали делить один номер, одно Созвездие вместе, но п о г о в о р и т ь они так и не смогли. Потому что банально не научились. Больно, колко. Невыносимо. Накручено. Словно веревка на шее затянута, узлом завязана давящим, в комнате за закрытой дверью стоит тишина. Денис сидит к Саше спиной и жмурится от его тёплых прикосновений. Родинки горят ярче, проявляются ненужные ненавистные линии, соединяющие звёзды, как на небесной карте, Денис их не любит (ненавидит откровенно), но Саша всегда такой, невыносимо тёплый и р о д н о й, с восхищением на них смотрит, просит не прятать от него красивое (его тоже) Созвездие и пальцами скользит по линиям звёзд, от чего Денис сдается уже через несколько минут и позволяет. От чужих прикосновений, теплоты и нежности звёзды перестают, наконец-то, болеть и пускают необходимый согревающий свет, который волнами спокойствия струится по телу. Холодные пальцы начинают оттаивать, тело наполняется невесомостью, будто в объятья облаков положено, и сердце навстречу невозможному человеку нитями красными тянется. Но стоит Саше отойти, выпасть из поле зрения не только глаз, но и тянущихся к нему звёзд, — боль возвращается снова. Колющая сначала, еле заметная, а потом, словно обороты набирая, давящая; от неё болит невыносимо всё тело, п о с т о я н н о, без перерыва на вздох, пока Саша вновь до него не дотронется. Не заденет кончиками пальцев звёзды на коже. И это, чёрт возьми, страшно. До безумия, спазмов по телу, крови, текущей без остановки из носа, с т р а ш н о. Умирать, блядь, всегда страшно. И дышать болью — тоже. Сейчас же Саша по чужой коже, не скрытой тканью футболки, скользит, своим теплом делясь, кончиками пальцев. Этот ритуал вечерний, ночной даже, на двоих поделённый с обнажёнными телами, но пока ещё не Душами, потому что до бессилия страшно показывать шрамы; без которого заснуть уже банально не получается, входит понемногу в необходимую привычку ощущать друг друга рядом. Саша любит нежно-нежно очерчивать каждую звёздочку едва-едва прикасаясь, боясь причинить Денису боль. Он бормочет что-то каждый раз, заговаривая будто чужую слабость и, сам того не замечая, боль с собой забирает, даруя облегчение; шепчет звёздам еле слышно о том, чтобы гореть никогда не переставали и сияли ярче правильным синеватым отблеском их Созвездия. Он щекой к чужим звёздам на спине прижимается и дышит рвано, через раз, будто что-то вновь мешает ему нормально, спокойно дышать. Денис на переплетённые пальцы своих рук молча смотрит и позволяет близкому человеку от навевающей страх темноты прятаться рядом с сиянием родных звёзд. Он не ощущает чужих прикосновений, только их теплоту, и лишь думает покорно, не прекращая буквально ни на секунду рушить себя, о том, что всё внутри вновь р а з р у ш а е т с я, как восемь лет назад, даже не успев заново построиться. Он понимает, что трещит, на части разваливается, будто склеенные когда-то кое-как кусочки одного человека больше с н о в а не хотят держатся вместе. Пазл расходится, собранная картинка трещит по швам, потому что её ломают, не обращая внимание на свои руки, испачканные в чужой крови. Денис правда никогда не хотел, чтобы было так. Чтобы Душа была рядом с ним не потому что любит, а потому что он сдохнет от боли, когда к звёздам родной человек перестанет прикасаться. Это банальная необходимость, потребность, блядь, как ключ к выживанию.

Денис думает о том, что Саше абсолютно точно не нужен.

А если и нужен, то только сиянием звёзд, что темноту тела огнём умело прогоняют. Телефон давно поставлен на беззвучный режим. Денис крепко глаза жмурит и давит пальцами на веки. Ему так сильно надоело думать. Чувствовать. Ощущать боль. Ему бы себя отпустить, но с т р а ш н о. До безумия страшно вновь быть непринятым. Непонятым. Денис назад клонится, буквально падает в подставленные руки. Его тянет до невозможности сильно к Саше, магнитом к железу притягивает не только из-за общих звёзд, но и из-за человека этого, до невозможности искреннего, маленького и нежного. В Сашу невозможно было не влюбиться. Как в аксиому, которая помогает выжить, необходимое постоянство. В детскую непосредственность, в стремление всем помочь. В принятие чужой и своей боли, переступая через себя, в робкие касания, теплотой постоянно отдающие, к сердцу тянущиеся. Денис думает о том, что даже если бы не было этих звёзд, которые окончательно их связали вместе, то он бы в нём всё равно бесповоротно утонул, в своём мальчишке. Саша носом в чужую шею утыкается тут же, будто ждал позволения, вдыхает чужой запах со сладким вкусом черешни и дышать наконец-то становится чуть легче. Он кончиками пальцев водит, едва касаясь, по выступающей мышце, чертит узоры по чувствительной коже и иногда, совсем невесомо, но прикасается своими губами к чужой шее. И каждый раз у него голова кружится от страха быть пойманным на месте преступления. Они ведь не говорили о том, как им позволено друг друга касаться. Прикосновения, необходимые к а с а н и я приходится буквально красть у человека, с диким страхом быть отвергнутым, вырывать столкновение рук из общей массы, протягивать пальцы в надежде прикоснуться к чужой коже, но замирать каждый чёртов раз в миллиметрах не в силах справиться с неуверенностью, с противными мыслями, что никому вновь, а ему — тем более, не нужен. Но они сейчас друг другу так чертовски необходимы. Денис к Саше щенком побитым тянется, тепло его ищет, но одёргивает себя каждый раз из-за мыслей постоянных, выедающих о том, что нужен только для того, чтобы своим сияние прогнать непроглядную тьму, в которой прячутся страшные духи из прошлого. Что Саше только с и я н и е его и важно; не прикосновения, не он сам, как влюблённый человек, как постоянство и поддержка. У Дениса кончики пальцев покалывает каждый раз, когда в миллиметрах от чужой кожи замирают, но сделать с этим он ничего не может и лишь прижимает к себе раскрытую навстречу, но снова не увиденную ладонь. И вновь остаётся лишь бежать друг от друга пряча глаза, потому что они так привыкли. Ведь они, блядь, привыкли банально всю свою жизнь б е г а т ь. Убегать друг от друга. Денис думает, что кто-нибудь из них обязательно когда-нибудь споткнётся, и только тогда у второго появится шанс родного, но такого далёкого сейчас человека всё же д о г н а т ь. А Саша. Саша тянется к Денису с детским трепетом, нежностью на кончиках пальцев, но каждый раз останавливается — не останавливается на самом деле — потому что понимает, что нужен лишь для того, чтобы тело болеть перестало, звёзды успокоились и сиять стали равномерно. Саша понимает, что Денис без них, без его прикосновений не выживет, и старается не думать о том, как тот (только в его мыслях, правда) морщит нос от касаний, теплоты ладони.

Саша думает о том, что Денису не нужен.

Или нужен только для того, чтобы болеть перестало ослабшее тело и сиять равномерно начали далекие звёзды. Два глупых, глупых человека. Но они, сами того не понимая, каждый раз со страхом ждут того момента, когда связь придёт в норму, когда предлогов для прикосновений больше не будет, и придёт время вновь друг от друга уйти. Когда Денис не будет нуждаться в Саше. И Саша не будет нуждаться в Денисе. Когда тело без чужих прикосновений будет редко болеть сильнее, и звёзды, только через километровые расстояния между людьми, предательски вновь, снова т о л ь к о на одной коже всё же (не)будут предательски кровоточить. Они молчат, но не хотят друг друга терять. Молчат, хотя друг другу, кажется, постоянно будут необходимы. Но в голубых глазах полыхает неуверенность. В карих плывёт печаль в море из шоколада. Они молчат. Молчат. Но им так сильно надоело думать. Сжирать себя мыслями. Что-то трещит по швам и рвётся. И когда-нибудь обязательно разобьётся окончательно. Только вопрос в том, спасет ли их это или, наконец, всё же бесповоротно п о г у б и т. Темнеет. Звёзды, переставшие болеть, пришедшие в относительную норму от чужих касаний, теперь сияют ярким синеватым, разгоняя темноту, и полностью, сами того не ведая, компенсируют отсутствие Созвездия у Саши. Они сияют счастливо, потому что Душа рядом, теплом отдают в чужие ладони и нежностью ползут по телу Дениса. Тот лежит головой на чужих коленях и дышит размерено, заснув будто. Саша не понимает, почему всё получилось так до банальности быстро; он тонет теперь не в сиянии Созвездия, которое искал, кажется, всю жизнь, и погибал в нём раньше, в первые дни — нет, он в чужих глазах утопает, как будто (правда) человек звёзды сумел из головы вытеснить; но ведь они так красиво блестят на Солнце: ярко, роса будто, буквально улыбаются и искрятся счастьем, заглушая своим светом сияние звёзд. Два бездонных океана, на периферии которых скользит потоками льда боль, которую касаниями нежными и правильными убрать оттуда хочется. Саша любит вспоминать (видеть) чужую улыбку. Ту солнечную, до невозможности п р а в и л ь н у ю. Ту, которая Денису действительно идёт, ту, которая на чужих губах появляется очень редко, но когда появляется, то освещает Солнцем всю Сашину Вселенную с миллиардами разрушенных планет и исчезнувших звёзд. Денис эту Вселенную из пепла буквально возрождает. Саша пальцами скользит по чужому лицу едва касаясь, будто ветер. Скользит по подбородку, выше, пробегаясь невесомо по скулам. Разглаживает морщинки на лбу и ямочки на щеках. Запретно останавливается на губах. Скользит кончиками по нижней. Лицо ладонями обнимает, поглаживая щеку большим пальцем. Нежность затапливает непокорное сердце. Он не может остановиться. Мгновениями Саша всё чаще думает о том, что у Дениса губы на вкус полыхают вишней; и ему очень хочется своими хотя бы к чужому запястью прикоснутся. Он ползёт прикосновениями к сердцу. К родинке, которая полыхает сейчас ярче всех. В голове мутнеет, и сердце бьётся в клетке пойманной птицей. Как больно. Как страшно. Паршиво. Невыносимо. Он наклоняется ближе к губам, опаляя тяжёлым вздохом, но не решается прикоснутся. — Денис? — шепчет. — Да? Саша? — он глаза открывает тут же, не спал совсем, притворялся, боясь спугнуть чужие касания неверными движениями. Саша тонет в чужих омутах окончательно. Они сияют, кажется, совершенно влюблённо. Он воздух набирает в грудь, как будто перед прыжком в холодное море, где выбора буквально не остаётся: выплыть и выжить либо пойти ко дну, всё же, наконец, окончательно утонув: — Пойдём? — произносит с плохо скрытой надеждой и руку ему протягивает, с чуть подрагивающими пальцами, смотрит, котёнком, побитым будто, и решается, наконец, в Вселенную свою больную пустить. Выбор сейчас за Денисом. Саша просто устал. Потому что всё это уже невозможно. Невозможно без чужих прикосновений, улыбки яркой и влюблённых глаз. Невыносимо. Тяжело. Но дело в том, что Денис устал тоже. Он смотрит непонимающе первое мгновение, но пальцы холодные в чужие вкладывает, улыбается неуверенно и с кровати встаёт следом. Они так и застывают на пару секунд статуями, крепко сжав чужие пальцы, не решаясь отпустить только-только обретённую опору. Денис смотрит так, будто вся Вселенная перед ним, все звёзды в Созвездии — всё здесь. В чужих глазах. — Я… Я буду за дверью ждать, — выдохом в чужие губы. Саша и сам не замечает, как становится настолько близко к родному человеку. Но им сейчас просто необходимо поговорить. Он плед хватает ранее на кровати скомкано лежащий и оставляет Дениса одного, позволяя одеться, спрятать звёзды под теплоту чужой (совсем точно его) толстовки. Через несколько минут ключ номера щёлкает, разрушая тишину. У Дениса в руках ещё один плед. Он на плечи его накидывает робко и улыбается неуверенно. Саша на него смотрит и понимает наконец одну простую вещь — люди не влюбляются в Созвездие. Люди влюбляются в людей. В потерянную когда-то, необходимую до жути, половину своей Души. Они идут рядом, практически касаясь друг друга кончиками пальцев. Идут и молчат, пытаясь в мыслях правильно построить свои переживания, создать необходимые предложения. Денис не замечает за размышлениями, кажется, ничего. И вновь попасть на крышу не составляет большого труда, и вот перед ними буйство холодных цветов на небе; от них перехватывает дыхание, и голова пустеет моментально. Ночь встречает их прохладой и тысячью звёзд над головой, к которым они сейчас невероятно близко. И тело наполняется чувствами. Денис завороженно на небо смотрит, невероятными красками наполняется кожа, в глазах отражаются звёзды. Родинки, будто свою ощущая частицу далёкого родства с теми, небесными, сиять через ткань начинают ярче, теплее. Нежность пуская по телу. Денис за руку Сашу хватает от эмоций, его переполняющих; и мальчишка в Денисе утопает о к о н ч а т е л ь н о в его детской улыбке и в восторженно сияющих глазах. — Я раньше на крыши приходил очень часто, — Денис голову опускает и на Сашу смотрит. В его глазах отражаются Вселенские звёзды. Он ещё ближе нерешительно подходит, встаёт рядом и обнимает за спину, окутывая в ещё один плед замёрзшее тело, — раньше, потому что казалось, что звёзды становятся ближе, и разглядеть своё Созвездие будет проще, а потом, позднее, потому что они умели слушать чужой вой и никогда не перебивали, — Денис на грудь Сашину опирается и пальцы с чужими на своём животе переплетает. И так спокойно становится и правильно. Будто они только вдвоём в этом мире, в этой Вселенной. В середине своего Созвездия парят в невесомости. Денис голову на чужое плечо укладывает и на звёзды серебристые смотрит. Пытается отыскать там хотя бы одно знакомое Созвездие, но понимает с банальной очевидностью, что сможет увидеть его только в Сашиных глазах. — Денис, мне страшно, знаешь? — шепчет на ухо, — что я нужен тебе только для того, чтобы тело не болело, и звёзды сияли правильно, — Денис даже вырывается из объятий на секунду от неожиданности, от бреда звучащего, и глазами, широко распахнутыми, на Сашу смотрит, — я влюблён в тебя, — не выдерживает, выпаливает на одном дыхании и ближе к себе вновь тянет, заставляя носом холодным уткнуться в шею, — да, пускай сейчас я не могу сказать, что люблю, да и слова эти до невозможности громкие. Но. Я касаться тебя хочу, узнавать всего т е б я. Не звёзды, Денис, именно тебя. Хочу залечивать шрамы рваные, слушать истории из детства. И быть рядом не потому что у тебя болят звёзды, а потому что буду знать, что тебе это необходимо не только из-за отсутствия боли, сколько вопреки всему. Понимаешь? Звёзды на небе серебрятся теплотой. Мигают ярко, словно атомы чужие вместе соединяя. Денис чужое лицо в своих руках обнимает, смотрит внимательно прямо в глаза — во Вселенной случается диссонанс, в родных глазах влюблённых людей звёзды всё же рисуют их родное Созвездие. — Я думал, что ты со мной только ради сияния, — он лбом в чужой утыкается и шепчет в приоткрытые губы, — чтобы темноту прогонять и кошмары. Чтобы правильным себя чувствовать. И пусть мы оба знаем, что в каких-то долях процентов так оно и есть. Но не ощущать боли и темноты — это всего лишь сотая доля одного процента, почему мы сейчас рядом. Это правильно и необходимо. Но мне всегда казалось, что только это и удерживает нас вместе. Но… я тоже влюблён в тебя, Саш. В твою улыбку, в глаза, в твоё неутраченное детство и то, что ты остаёшься рядом. И пусть даже это тяжело — доверять. И пусть это тяжело — вновь верить. Но давай попытаемся забыть всё, что было раньше. На несколько мгновений из которых потом обязательно построится наша вечность. Оставим своё прошлое в прошлом. И будем жить необходимым настоящим. Яркими красками взрывается небо прикосновениями губ к приоткрытым губам, ловя чужой судорожный вздох, и неважно совершенно, кто из них потянулся первым, но звёзды через секунду на теле Дениса вспыхивают вновь неоконченным ярко-жёлтым пламенем и полыхают чувственно над макушками влюблённых людей, оседая невесомой пылью на двух запястьях, теплотой одновременной скользя по коже. Они как будто этого не замечают, секунда всего лишь прошла: Денис к себе ближе притягивает хрупкое тело, пальцами забираясь под толстовку, Саша руки на чужую шею кладет невесомо, поглаживает гладкие щёки. Прикосновения яркие, необходимые. И нежность струится по венам, влюблённость. Они, отрываясь на мгновение друг от друга, улыбаются счастливо, лбом в чужой утыкаясь. И так правильно становится и спокойно в чужих необходимых объятиях. Они, не задумываясь, не осознавая практически, плед кладут на тёплую крышу и ложатся, друг к другу ближе прижимаясь, закутываются другим, нежностью полыхая. Тепло ползет по коже, и счастье затапливает разум. На небе полыхают ярким сиянием далёкие звёзды. Они пальцы переплетают, свои Души, касаясь друг друга каждым атомом своего тела. На небе как будто взрываются звёзды, полыхают далёкие планеты, а они, уткнувшись лбами, не видят ничего, кроме омутов чужих глаз, и тихо, практически в самые губы, шепчут друг другу необходимые слова, рассказывая о крупицах своих сохранившихся счастливых воспоминаний. Плывут минуты, растворившиеся в вечности, но Саша вдруг растеряно замечает, на своё запястье с Созвездием, наконец, внимание обращает от непривычной тяжести, смотрит и поверить не может в синеватое, в с в о ё, с Денисом поделённое, сияние. Саша недоверчиво кончиками пальцев по родинкам скользит, тыкает непрестанно в одну, будто выключить пытается. Денис будто давным-давно всё-всё знал, чувствовал, лишь улыбается ярко, правильно, и забирает чужую руку. Подносит к губам, опаляя дыханием, и целует чужое запястье с нежностью, чуть обветренными губами прижимается и оторваться всё не может. И Саша просто начинает верить. Они руки переплетают вместе и улыбаются. В неверии счастье сдавливает сердце. Они, соединяя звёзды, вновь не прекращают видеть его в чужих глазах, и счастье искрит ярким в их переплетении. Как будто дорога, длинною в миллиарды жизней, наконец, пройдена, пересечена в одной точке нежности и спокойствия. Как будто все-все рассыпанные атомы одной звезды через сколько времени всё же смогли друг друга отыскать. Обретённая Душа стала, наконец, необходимо целой. Денис знает — навечно. Саша уверен, что уже навсегда. И в серебристом сиянии звёзд, наконец, наступает полночная тишина.

***

Федя заново учится людям доверять, понемногу раскрывать себя и впускать родные атомы в переплетение своих страхов, чувств и эмоций, ведь для него всё это ново: горящие любопытные глаза и прикосновения, которые дарят необходимое тепло. Он маленькими шагами, словно в детстве, по чистому, не заляпанному листу, как полотну жизни, идёт тихо, нерешительно к ним навстречу, потому что он всё ещё немного боится споткнуться. Упасть, содрав коленки и ладони в кровь, совсем как в далеком прошлом, но ведь в нём, хотя деревья и казались большими, и больно было очень-очень, всегда рядом была мама, которая ловила постоянно, не давая упасть, и дула успокаивающе на щиплющие ранки. Он приоткрывает совсем незаметно свою Душу, отвечает на кучу вопросов, которые не задевают прошлое, уверенно обходя его тёмное стороной, и смотрит во все глаза за чужими, практически идентичными (разными до жути, на самом деле) точными движениями, буквально залипая на их ярких улыбках и блестящих от радости глазах. И думает о том, верит, на самом деле, очень сильно в то, что они его тоже п о й м а ю т. Удержат. Не дадут упасть. Они вдвоём для него — новый, неизученный мир, его маленькая Вселенная, с огромным количеством звёзд, (не)живых планет и Чёрных дыр (таких далеких и необъяснимых, которые необходимо и правильно, сами того не ведая, его в себя засасывают, восстанавливая в омуте родных глаз по частицам Федю зеркалом своих улыбок), по запястью которых скользит только его (их связанное на троих) Созвездие. Они тянутся к нему ярким светом, смотрят влюблённо, слегка наивно гладят чужие запястья в попытке согреть холодные руки и починить сломанные осколки давно осыпанного в хлам сердца. Ведь оно бьётся у него через раз, сбиваясь, колошматит сильно где-то в глотке, пытаясь вырваться наружу, — тахикардия жуткая, а под их касаниями сдаётся внезапно, устав будто окончательно, и покорно оседает необходимой тяжестью в груди обратно под рёбра, подстраиваясь под чужое, тысячи раз родное сердцебиение. Феде с ними спокойно. Правильно. Он рядом с ними счастливым себя, наконец, чувствует, когда улыбаться безостановочно хочется; он прижимается губами к щекам в лёгком поцелуе и треплет по макушкам своих мальчишек, мягкость чужих волос кончиками пальцев ощущая. Он в них, кажется, совсем немного влюблён. Но Феде постоянно отчего-то подсознательно страшно. Иррациональный страх по венам ползёт, оседая мимолетно в совокупности чужих атомов, которые в рассыпанных пазлах составляют самого Смолова. Федя как будто сам весь — всепоглощающий страх, его глупое ненужное олицетворение. Но он устал вечно бояться. Ему дышать глубоко хочется и спокойно, Душа навстречу своему тянется, родному. Федя думает, что сможет начать им безоговорочно доверять, потому что видит — они сами, звёздочками влюблёнными, к нему навстречу идут. И они так же, совсем как он сам, немного боятся доверять, к себе ближе подпуская. — Почему ты сейчас вновь со мной, Федь, а не с ними? — вместо приветствия сонно шепчет Она, поднимая телефон уже на втором гудке, будто всё-всё чувствовала и подсознательно ждала его звонка, — тебе до сих пор страшно им доверять? Тебе до сих пор с т р а ш н о? И так глупо Федя себя сейчас чувствует, неправильно даже, ребёнком провинившимся, которого мама ругает; оттого он завязки на толстовке начинает нервно перебирать и по сторонам смущённо оглядываться, будто кто-то услышать чужой голос может. Вокруг тихо. Только мерно и слишком громко тикают часы в фойе базы. Ему страшно? Действительно. Но если только совсем не много. Он выдыхает шумно, завязки выпуская из плена собственных пальцев, садится в мягкое кресло; у него будто стержень в спине вставлен железный, он напряжённый весь до помутнения и кругов разноцветных перед глазами, и в стену противоположную взглядом впивается, будто найти все ответы на невысказанные вопросы там сможет. Смотрит мгновение молча, а после выдает сиплое: — Разбудил? — глупое, как будто он сам не знает ответ. Но на стене, как бы сильно этого не хотелось, чёрным по белому снова не написан необходимый ответ. Страшно? Скорее невыносимо больно воспоминания раздирают черепную коробку. — Нет, — раздается еле слышное копошение на том конце провода, Она пытается в кровати поудобней устроиться, чтобы не заснуть; теплота одеяла окутывает тело, согревая. Она, сама того не подозревая, чертовски устала и держится в сознании только благодаря чужому голосу. — Но почему ты вновь со мной, Федь? Почему не с ними? И Ей бы в своих невыносимо сложных и запутанных «почему» разобраться окончательно, вновь себе на все вопросы ответ дать ясный и правильный, но в груди так болезненно сжимается что-то, воет раненым волком на полную Луну, а Она в себе всё глушит и пытается помочь ему разобраться со своими запутанными чувствами. Косвенно для Неё родными ведь, близкими, и от этого подсознательно становится ещё больней. И Она правда не понимает, почему. Федя повязку на руке судорожно теребит, не осознавая этого даже, — это ведь они ему завязали, каждый на своей руке, поглаживая пальцами невесомо своё Созвездие; нежно поцеловали скрытые запястья и отпустили, скрываясь в темноте номера, даже вновь ничего не сказав, не спросив, слепо доверяя своему человеку, — пока она черной змеёй к его ногам не падает. Федя вздрагивает от лёгкого прикосновения куска ткани к своим коленям и смотрит недоверчиво на левое запястье. Там звёзды полыхают синеватым. Ярким. Нежным. И необходимым. А в тишине родного номера Антон всё ещё не спит. Как не спит, он уверен, и Лёша. А ведь правда. Они ведь не спят. Его, он знает, ждут. Федю бьёт током от осознания. Почему он снова с Ней? Ответ, как ни странно, находится лежащим на поверхности тёмной тенью. Мелькнувшей мыслю бежит в голове. «Мне страшно без тебя. Страшно, что Ты подумаешь, что я о тебе з а б ы л. Почему ты этого не понимаешь? Почему постоянно спрашиваешь, будто сама не чувствуешь?» Ведь он действительно боится оставить Её одну. Она столько раз была рядом с ним, вытаскивая из пропасти, отчего мышцы во всем теле адски болели, помогала разговорами и легендами даже, теми ненавистными, но всё равно согревающими израненное сердце. А теперь, когда у него появилась целая Душа, ему подсознательно страшно, что она подумает о том, что он Её променял на них. Ведь она до сих пор остается одна. «Может хватит бояться, а, Федь?» У Феди ассоциации странные, морские, потому что так горячо любимо синеватое море и волны, ласкающие берег. Он не знает, чего боится больше. Потерять Её, как постоянство, маяк яркий в море, якорь, удерживающий в тихой гавани, или доверять им, неизвестным волнам, которые штормом морским, нежным до жути, пытаются снести его уставшее сопротивляться сердце. Он ощущает себя кораблём: над головой горит направляющая Путеводная звезда. Только вот она и сама не знает, куда сможет его привести. — Федь? — раздаётся сонное, практически заснувшее, — всё в порядке? А может ли быть все в порядке? Когда в голове каша из потока мыслей, месиво непонятного урагана из противоречивых чувств. И давят, давят на Душу потоком чёрным воспоминания блёклые, неблагодарность своя дурная и страх беспричинный. Федя сгусток холодных искрящих нервов. Электричество, текущее по венам. — Всё нормально, — ложь срывается выдохом судорожным. — Ты сама… как? «Как живёшь, как существуешь? Как держишься на плаву вновь одна? А держишься ли вообще? Всё нормально? Ты улыбаешься? Дышишь? Ты ж и в ё ш ь?» Она смеётся тихо в трубку и пальцами на веки жмёт, силясь проснуться, — он это знает, чувствует. Уверено может сказать о том, что Она сделает или скажет в тот или иной момент. Наизусть, кажется, знает ещё одного своего человека — Её. Своего невыносимо близкого друга, который постоянно, несмотря ни на что, всё равно будет с ним рядом. — Федя, всё в порядке, веришь, я правда за тебя безумно рада, — ведь Она сама всё прекрасно понимает, тоже выучила уже наизусть все страхи Её невозможно близкого человека, — перестань переживать, я знаю, Федь. Тебя в первую очередь знаю. К ним иди уже, а. Хватай крупицы счастья, ведь никто и никогда не сможет с точностью сказать, что нас ждёт завтра. За меня не беспокойся, ты же знаешь. У нас с тобой всегда всё будет хорошо. Я люблю тебя, Федь. Не бойся. Ни себя не бойся, ни их. И меня потерять тоже не бойся. Я всегда буду рядом. Как будто ты это сам не знаешь. Федя з н а е т. Знает, что люди бывают разными. Знает, что они все по крупицам собраны и боль причинить друг другу… Если и смогут, то только лишь неосознанно. Но сейчас они оба всё понимают. Они друг друга подсознательно чувствуют. Мыслями поддерживают. Осознают. Касаются друг друга тёплыми кончиками пальцев через километры. Федя знает, дружба иногда бывать сильнее всего остального. Даже ноющего сердца. Даже любви. Он улыбается счастливо, и дышать, наконец, спустя столько времени, становится проще. Доступ к кислороду открывается, как будто он вздохнуть нормально не мог целую вечность. Слабость накатывает на тело, он головой упирается в спинку кресла, прикрывая глаза. И они смеются через несколько секунд расслаблено вместе, а после нелепо и по-детски рассказывают друг другу о своём прожитом дне. И Федя, наконец, понимает — осознание мыслью влетает в голову, когда Она радостно рассказывает о вечерних посиделках с университетскими друзьями, — у них всё-всё обязательно будет хорошо. Потому что иногда не может быть иначе, ведь жизнь имеет свойство дарить счастье. Он слушает внимательно тихий шепот, который под конец затухает невнятными словами, и бегло на часы смотрит. Время неумолимо близится к полуночи. — Спокойной ночи, звёздочка, — шепчет тихо и телефон отключает. На том конце провода, в другой стране и, кажется, целой Вселенной, крепко прижав к себе край одеяла, спит в полутьме уставшая Она. Сильная девочка с косичками из детства. Федя улыбается ярко, крутит в руках затихший телефон и тихо уходит по направлению к родному номеру. Он знает — там, в тишине, за закрытыми дверями, невыносимо сильно его ждут две яркие звёздочки, родные Души. И к ним так до безумия сильно хочется, до подрагивающих кончиков пальцев. Ведь они лечат подсознательно своими касаниями, мысли забирают и ни капли её, чужую, не напоминают. Ту, от чьих касаний лёд тёк по коже в далёком прошлом. Федя головой мотает, мысли чёрные, не нужные сейчас совершенно, прогоняет, воспоминания и прикосновения холодные из-под кожи вытряхивает. Его передёргивает мгновениями по дороге, пока он рядом с дверью не останавливается и не стучит аккуратно костяшками пальцев по дереву. Еле слышное прикосновение, касание мимолётное, чтобы в руки себя успеть взять и вдох нормальный сделать. Сейчас прошлое только грузом лишним висит, давит на грудную клетку, ломая рёбра. Феде так хочется спокойно дышать, их к себе прижимать каждый вечер и быть счастливым, утопая в их объятиях. Он стучит чуть громче, и дверь открывается моментально, распахивается — его будто ждали совсем рядом с тонкими стенами. Чувствовали. Они стоят перед ним смущёнными мальчишками, краешек футболки своей перебирая, и смотрят так влюблённо-влюблённо, в их глазах звёзды плещутся яркими точками, и Федя наконец-то понимает — он нашёл свой необходимый, родной, после маминых объятий, дом. Своё счастье. Накрывает теплота с головой, вытесняя чёрные, ненужные воспоминания. И они, увидев будто что-то в чужих глазах, руки к нему притягивают одновременно, каждый со своим Созвездием, улыбаются чуть нерешительно, но до безумия ярко и правильно. И он тоже дарит улыбку свою искреннюю им в ответ и заходит покорно в тишину номера, где горит тепло-жёлтым светом согревающий ночник, и две его Души стоят рядом друг с другом, оберегая их общую влюблённость. За спиной закрывается дверь, и родные руки, наконец, смыкаются на его талии. И нежность затапливает связанные Души моментально. Их пальцы скользят вверх по расслабленной спине, и дыханием своим тёплым согревают прохладные щеки. Братья ничего не говорят, лишь пальцами вырисовывают узоры на коже, гладят едва ощутимо, через ткань футболки практически незаметно, и крепче сжимают предплечья. Лёша кончиками своих пальцев скользит вниз по руке и снимает противную чёрную повязку, где теплом горят их звёзды. Так они и замирают на переплетении вечности в ореоле синеватого сияния звёзд, родные руки нежными касаниями спину гладят, губы касаются гладкой кожи щёк, а Федя их к себе неосознанно всё ближе и ближе прижимает, будто потерять боится. Утопает в их руках и касаниях, тянется, словно умирающий, к живительной влаге, льнёт к теплу их тел, укутываясь чужими объятиями. И так спокойно становится и правильно, что разрывать объятия совершенно не хочется. Сердце бьётся в одном, их совершенно влюблённом, ритме. Мерно тикают часы на белой стене — скоро пробьёт двенадцать. Но целая Вселенная замирает вокруг них в тишине комнаты, ведь атомы умершей когда-то давно одной звезды, потерянные в вечности и в других галактиках, наконец-то найдены. Счастливы в этой бесконечности влюблённых людей. — Ты ведь нам доверяешь? — шепчут прикосновениями к ушам. Федя на секунду от них отрывается, разрывает теплоту объятий и смотрит внимательно в испуганные, отчасти решительные глаза. Смотрит и утопает в их нежных касаниях, в искрах их Созвездия и сиянии звёзд на целых запястьях. И понимает то, до жути правильное и нужное, раньше казавшееся запретным: — Да. Он им действительно сейчас доверяет. И их улыбки, кажется, затмевают даже Солнце. Влюблённые радостные звёздочки. Его мальчишки. Которых он так долго ждал. Они прикасаются нежно губами к щекам, шепчут безостановочно, что никогда-никогда не предадут и не сделают больно. Прикосновениями запястий даруют свою нежность. Они, не удержавшись снова, целуют его в макушку, вновь и вновь покрывая касаниями мягкие пряди, скользят губами по скулам, щекам, целуют подбородок, мимолётный поцелуй оставляют на нежной коже шеи. И, будто наконец окончательно решившись, встречаются на чужих обветренных губах. Легко, словно задевая пером, они, кажется, вдыхают в него своё дыхание, делясь частичкой своей жизни. Своим счастьем. Переполняющей нежностью. «Только останься, пожалуйста, рядом с нами. Никуда-никуда больше не уходи.» Он шепчет, что никогда и ни за что их больше не оставит. Слишком долго их искал, слишком долго к ним шёл. Слишком много пережил, чтобы уметь правильно ломать. Сломанные люди любят сильнее, просто потому что всё-всё п о н и м а ю т. Важность чужую осознают. И Федя вдруг вспоминает, даже больше мыслью просто неважной проскакивает, уже практически под утро, когда они рядом лежат, крепко руки с Созвездием переплетая, что в их Созвездии Эридан, самая главная — Ахернар — в переводе означает конец реки. Федя на это смеётся еле слышно, чтобы их не разбудить, крепко чужие пальцы в своих сжимает, и верит в то, что это только их начало. Потому что поздно ночью, когда они думали, он уже спал, братья по рёбрам кончиками пальцев вырисовывали такое нужное и простое «Люблю.» Федя понимает, что любит их в ответ, рисуя те же слова на их расслабленных спинах.

***

Все они в детстве верили в легенды. В сказки, в которых обязательно герои в конце будут счастливы, в мифы, где детское воображение летало высоко в горах или скользило над бездонной гладью морей, не боясь спалить свои, скреплённые воском, крылья под палящим Солнцем. И в истории людей, которые находили свои Души целыми, не изломанными на куски, и сами люди были по-настоящему счастливыми. Ведь в детстве можно было верить во все те истории, которые мама любила рассказывать по вечерам. Но дети взрослеют слишком быстро и, вырастая, начинают понимать, что все эти невозможно прекрасные истории, по факту, являются всего лишь чёртовыми выдумками. Фантазиями. Ведь им всё чаще приходится сталкиваться с серой массой поломанных судеб, с чёрными повязками на запястьях и дефектностью себя и чужих, немного для каждого родных, людей. С той жестокой реальностью, где нет места чудесам и легендам. И в реальности всегда приходит время прощаться друг с другом. В ней чудо не может длиться вечно, а за счастье приходится бороться каждую минуту. В реальности нет счастливого «конец» и титров после. Ведь поэтому сейчас, всё же, пришло и их время говорить этому месту понурое: «Прощай», — которое вновь разъедает неспокойное сердце. Закатное солнце вновь обнимает горы своими руками, но с е й ч а с оно будто плачет серыми всполохами далёких облаков. Наступает ночь. Как и много раз до этого, наползает, укутывает чёрным одеялом закатное нежное небо. Наверху начинают зажигаться мгновениями звёзды. Скоро самолёт вернёт их домой, где вновь придётся каждый раз доказывать то, что они хотя бы чего-то, да стоят. Они стоят вместе, крепко переплетая пальцы своих рук со звёздами на запястьях, пытаясь сохранить остатки ускользающего тепла и счастья. По их телам скользит, не переставая, нежность, и, наконец, запястья вновь пылают спокойным синеватым сиянием в такт мерцанию небесных звёзд. Им невыносимо нежно сейчас, хотя сердце нестерпимо ноет от тоски. Ведь здесь они оставляют огромную часть себя. И вновь приходит время прощаться с тем местом, которое помогло обрести себя как постоянство, как целую Душу. Где воспоминания, нежные и правильные, прячутся на каждом шагу. Это невыносимо тяжело. Но чертовски сейчас необходимо. Ведь место подарило им на много больше, чем казалось ранее, оно подарило им то, о чём они даже мечтать не смели. Эти безоблачные ночи с серебристыми звёздами подарили им друг друга. Слиянием целой Души. На небе горят всё так же ярко далёкие точки. Теплотой прикосновений тянутся к ним навстречу Созвездия на коже. Небесные звёзды — родные телесным. Они своё чувствуют даже через километры. Так же, как и влюблённые люди. Откуда — так никто и не понял, да и не пытался понять, если честно, — Денис притащил летающие фонарики детской мечтой. И сейчас, когда уже полноправно наступила ночь, они стоят на крыше базы и смотрят в небо. И там, где-то в небесах, не переставая, горит ярко их мечта. — Пришло, наконец, время загадывать желание? И верить в его исполнение. Ведь пришло время доверять своему Созвездию. Пришло время осознавать, что Вселенная никогда не ошибается, только очень специфически шутит. Пришло время окончательно влюбляться в часть своей Души. И понимать, что никогда-никогда её больше не сможешь отпустить. Артём стоит очень близко к Игорю, практически дышит с ним одним кислородом. Они переплетают свои руки с нежным Созвездием и смотрят друг другу в глаза. И во взгляде читается всё: поглотившая их когда-то давно со временем разлуки и всё равно не угасшая любовь, теплота в смешении с болью и их счастье. Они фонарик держат другими руками вместе, соединяют на мгновение своё дыхание в лёгком прикосновении губ и понимают. Кроме друг друга им больше ничего не нужно. Только быть постоянно рядом. Саша Денису руку протягивает, когда тот с летающим фонариком к нему навстречу идёт и улыбается чуть смущённо, когда руку в чужую вкладывает, переплетая тёплые пальцы. Саша запястье больше не прячет, улыбается постоянно ярко и Дениса учит своё обретённое целое и правильное Созвездие любить. Целовать звёзды на чужом запястье. И чужие губы. Тонуть в влюблённых глазах. Зажжённый фонарик греет сердца и потоки влюблённых мыслей. Лёша с Антоном свой фонарик аккуратно держат, будто помять боятся, и на Федю смотрят влюблёнными глазами. Тот улыбается ярко, на звёздочки свои смотрит счастливо и ближе к ним подходит, свою руку на краешек прикладывает. И так светло становится тут же от их глаз, горящих нежностью, так правильно. В груди тяжелеет непокорное сердце, но своё, родное, чувствует и тянется, рвётся навстречу. Марио улыбается нежно, поглаживая пустое запястье серой родинкой, которая случайно запуталась в переплетении сетей вен. Он голову поднимает выше и шепчет что-то своё звёздам, пряча ото всех потемневшие глаза. Они переглядываются друг с другом спустя секунду и кивают. Отпускают высоко-высоко в небо горящие фонарики, и одна мысль проносится в голове каждого из них: «Пусть только он всегда будет р я д о м.» И, запущенные в небо, те яркими вспышками улетают туда, где всегда будут вместе. Вместе на чёрном полотне с небесными звёздами. Далеко. А влюблённые люди, наконец, устают смотреть на небо, — на небе звёзды холодные, (не)живые и далекие. А тут, в чужих глазах, звёзды тёплые, яркие и влюблённые. В чужих глазах звёзды сотканы из нитей нежности и теплоты прикосновений. В чужие глаза люди до безумия в л ю б л е н ы.