Мир, пахнущий пеплом.

      Эби снился день, когда все закончилось и началось с нуля. Снилась залитая солнцем гостиная, мать в белоснежных вельветовых брюках и кремовой блузе, вальяжно развалившаяся на диванчике с бокалом мартини в руках. Снился их пес Ральф, несуразный мопс, похрюкивающий от удовольствия, когда Эби чесала его толстое брюхо. Снился запах свежескошенного газона, приносимый легким ветерком через распахнутые настежь окна. И оглушающе громкий в этой идеалистической тишине звонок маминого мобильника. Снилось, как разбивалось мамино спокойствие, превращаясь в маску ужаса и отчаянья.       Мама в тот день толком и не объясняла ничего. Хватала ничего не понимающую Эби за руки и уговаривала куда-то ехать. Довериться ей, попытаться выжить, заклинала бороться до конца. Эби тогда впервые за долгие годы по-настоящему боялась, даже не зная, чего именно она боится. Тереза не объясняла. То ли знала, что дочь не оставит ее на съедение ядерному взрыву в одиночестве, то ли не хотела разводить долгих прощаний.       Ей снится вспышка на горизонте, выросшая в грибное облако, так хорошо видимое из иллюминатора самолета. Снится, словно воочию, та боль, ярость и ужас, смешавшиеся в убийственный коктейль чувств. В тот раз, в небольшом салоне частного самолета, Эби впервые в жизни теряет сознание, не справившись с навалившимся горем. По матери, по жизни, по погибшему миру. Плачет, что все немногое, что оставалось в ее жизни, смела ударная волна взрыва.       Сон о пережитом душит ее, она ужом извивается в смятой постели, хрипит с трудом работающими легкими, и в конце концов вскакивает, судорожно суча ногами с хрипами втягивая воздух раскрытым в беззвучном крике ртом.       Одеяло валится на пол, Эби растеряно вглядывается в темные тени, сбившиеся по углам, и в первые минуты ей кажется, что из этой темноты за ней наблюдают.       Она замирает в постели, словно маленький кролик перед разинутой пастью загнавшего в угол хищника, трясется и даже не замечает, как часто катятся по лицу слезы.       Наваждение отпускает быстро. Глаза привыкают к полутьме, разбавленной светом от маленького камина, и тени редеют, истаивают, лишаясь пугающей неопределенности. Хобс падает на пропитанную потом подушку, зарывается пальцами во влажные пряди. Сон, подобно свернувшимся в горячем кофе сливкам, плавает на поверхности сознания, мешая успокоится до конца.       Кошмары о пережитом оставили ее на вторую неделю жизни в Аванпосте, но теперь вернулись вновь и первой же атакой выбили почву из-под ног.       До сигнала подъема оставалось два часа, и ей пришлось настойчиво искать, чем отвлечься от безрадостных, разъедающих мыслей.       В коридорах пахло воском и горящим деревом, и Хобс отчаянно пыталась понять, когда настал тот миг, когда этот запах стал ей привычен. Когда впитался в ее сознание и жизнь.       Жители аванпоста еще отбывали свое во владеньях Морфея, но коридоры все равно словно полнились невидимой жизнью. Слышались неясные шорохи, пару раз в пустой библиотеке Эби улавливала необъяснимые звуки, будто кто-то рядом тяжело вздыхал над своей участью. Первый месяц Хобс была готова поверить в призраков, но вскоре рациональная часть разума взяла над ней верх, — нет никакой жизни после смерти. Нет места сверхъестественному в мире, где люди сами друг друга изничтожили.       Толстый талмуд с учением Сократа ложится в руку приятной тяжестью. Эби устраивается в кресле, как можно тише прочищает горло и поджимая мерзнущие ноги, в который раз поминая Венейбл недобрым словом, — дурацкий дресс-код обязывает женщин носить платья, и все эти попытки сохранить подобие приличного — высшего — общества отчётливо отдают шизофренией.       Хобс вертит в руках старенький томик, вдыхает запах бумаги и думает о том, что попытки Венейбл вообще выглядят смехотворно. Эбигейл пытается просчитать, насколько уменьшились порции еды с момента ее первого дня здесь. Теперь кубики питательного, безвкусного вещества стали меньше втрое, и Эби силится понять, почему авторам этого проекта нельзя было запастись крупами и прочими питательными веществами, что могли хранится так же долго, а насыщали лучше. Во всяком случае точно имели вкус. Потому что то, что они едят сейчас, лишено даже намека на вкус, как их дальнейшая жизнь лишена смысла.       В голову настойчиво лезут воспоминания о хранилище зерновых культур, что были созданы еще в мирные, беззаботные времена, и Эби понимает, что голод медленно, но верно начинает сводить ее с ума.       Шаги за спиной иглами вонзаются меж позвонков, заставляя вытягиваться в нервном напряжении. Эби трет кончиками пальцев желтые страницы и гадает, кто может так неторопливо шагать ранним утром по коридорам убежища. — Второй раз, как я встречаю Вас, Вы не спите в положенное время.       Голос вчерашнего незнакомца удивительно гармонично вплетается в тишину библиотеки и Эби ловит себя на мысли, что это именно то, чего здесь прежде не хватало. Словно сам Аванпост был создан для того, чтобы в его библиотеке звучал этот мягкий, тягучий баритон. — Я говорила Вам, что имею проблемы со сном.       Голос Эби звучит хрипло и болезненно, но она даже не пытается прочистить горло от лишних хрипов.       Засланник Кооператива устраивается в кресле напротив, не сводя с нее пристального взгляда и лишенная искренности улыбка на его губах порождает в ее душе раздражение. — В прошлую нашу встречу мы не представились друг другу, — ее замечание не совсем верное, ведь мужчина знает ее имя.       Но Эби все же вспоминает о правилах приличия, когда-то настойчиво вбиваемые в ее голову учительницей по этикету, и неохотно подчиняется заученным правилам — общаться с человеком, имени которого ты не знаешь, сомнительное удовольствие. — Меня зовут Эбигейл Хобс.       Мужчина скользит взглядом по темно-фиолетовому платью под горло и едва заметно склоняет голову к плечу. Эби остро ощущает себя лягушкой, распятой на лаборантском столе, и это чувство тоже порождает неудовольствие. Он молчит очень долго, а потом с фигурных губ срывается тягучее: — Майкл Лэнгдон, представитель Кооператива. — Вы прибыли с дурными вестями.       Эби не знает, почему приходит к такому выводу. Не имеет представлений, почему вдруг, наперекор своим привычкам, озвучивает необдуманное, но слова срываются с языка словно живые, обладающие собственной волей существа.       Лэнгдон приподнимает бровь в недоумении, а Эби мысленно проклинает собственный язык. Ей стоило бы завершить беседу после того, как они представились. Следовало подняться и найти безлюдный угол, чтобы продолжить предаваться мрачным прогнозам об их будущем. — И почему же Вы пришли к такому выводу?       Он не кажется ей удивленным или несогласным, и вообще словно забавляется ее умозаключениями, и это разжигает в ней, казалось бы, давно угасшее любопытство к происходящему. Эби вытягивает ноги, уже без страха и настороженности разглядывая сидящего перед ней человека. Скользит пытливым взглядом по длинным пальцам, увенчанным кольцами, по золотистым волосам, струящимся по широким плечам. Разглядывает необычное лицо, полное странной, непередаваемой красоты и соскальзывает вниманием на его одежду, на позу и скупые движения тела. Вспоминает все, что слышала о Кооперативе, и растягивает губы в лукавой улыбке. Говорить она начинает неторопливо, не боясь ошибиться или попасть в самую точку, ей вообще нет дела до того, как ее дальнейшие слова могут повлиять на события: — От Кооператива не было ни слуху ни духу практически полтора года. Их не заботили ни наши успехи, ни наши проблемы. Вы сохраняли молчание, но вдруг приехали не предупредив даже смотрителей этого гадюшника. Можно было бы подумать, что случилось что-то тревожное, но Ваше поведение не выдает и намека на волнение. Значит то, что Вы собираетесь сообщить, не несет лично для Вас негативных эмоций. — С чего же Вы взяли, что вести дурные?       Лэнгдону нравится этот разговор, Эби видит это так же четко, как название книги в своих руках. Она видит как в глазах разгорается интерес, и испытывает что-то сродни удовольствию, когда понимает, что мужчина подается вперед, недовольный тем, что она замолчала.       Эби дразнит, скользя взглядом по крепким ногам, одетым в обтягивающие черные брюки, изображает томный интерес, а внутри заливается смехом и вспоминает, как точно так же разводила богатеньких красавчиков. Как изображала неподдельный интерес и в последний момент отказывала незадачливым юнцам. Лэнгдон не заинтересован ее красотой, но явно заинтересован содержимым ее головы. И в этот самый момент, когда она обретает некоторый контроль над его вниманием, неуверенность в его присутствии сменяется азартом. — Для этого у меня есть несколько теорий, но я, признаться честно, очень утомлена, и предпочла бы продолжить разговор в другой раз.       Витиевато выстроенные слова льются с губ привычным кружевом и Хобс, поднимаясь, вдруг ловит себя на мысли, что уже привычная ей апатия растворилась в давно забытом чувстве. Это заставляет сбиться с шага, когда она движется к лестнице, заставляет с новой настороженностью обернуться на оставшегося перед камином Лэнгдона.       Майкл молчит, улыбается, но улыбается так, словно ее мысли лежат перед ним на блюдечке с золотой каемочкой. Словно знает, что смог пробудить ее интерес к себе, да и самой жизни. Эби торопится, не скрываясь бежит от странного мужчины, лишь бы быстрее оказаться дальше. И хотя интерес пыталась разжечь она, четкое ощущение, что ее поймали на крючок, рвало грудину в клочья и без всякой болезни.