Мир, пахнущий пеплом.

      Эби гадала, сидя за обеденным столом, когда же окружающие заметят неладное. Давила хрипы внутри и пыталась не раскашляться прямо здесь. По вечерам она кашляла до кровавых сгустков и гадала, что за напасть пожирает ее изнутри. Туберкулез? Рак легких? Еще какая-нибудь дрянь, неизвестная ей в силу непросвещенности в медицине?       Хобс не строила ложных надежд — ей вряд ли удастся протянуть здесь дольше пары месяцев. Она либо окончательно схаркнет воздушные мехи своего тела, либо Венейбл и ее шестерки узнают о болезни и расстреляют ее на поверхности, как потенциальную угрозу.       Эбс сжимает пальцы на столовых приборах и разглядывает поднос перед собой с циничной ухмылкой. Разговор за столом воспринимается ею, как фоновой шум, а она все крутит и крутит мысли в своей голове, как крутило одну и ту же песню в их гостиной зале целых пять месяцев.       Будет смешно, если она распространит здесь смертельную болезнь. Какой-нибудь туберкулез. До жути забавно. В какой-то степени, как ей кажется, даже правильно. Никто из них не заслуживает дальнейшей жизни. Разве только наивный Тимоти с очаровательной Эмили, и может, совсем чуть-чуть, Андре.       Эби разглядывает собравшихся за столом, вспоминает все разговоры и склоки, и представляет себя чертовым мессией, призванным уничтожить последнее зло на земле. И когда из ее тарелки на стол выползает целых три змеи, не сдерживает хохота, закидывая голову к потолку. Смех клокочет внутри, подобно бульону на быстром огне. Раздражает легкие и пробуждает кашель. Но она продолжает хохотать, уронив слабые руки на стол и не двигаясь с места, и змеи живыми путами обвиваются вокруг ее истончившихся запястий, поднимаются вверх. — Хобс в одиночестве совсем спятила, — Галлант смотрит на нее с брезгливой опаской и пятится подальше.       Все следуют его примеру в молчаливом согласии, слыша в девичьем смехе странную, невысказанную угрозу. И только у Венейбл хватает духу прервать затянувшуюся истерику: — Мисс Хобс, я прошу Вас успокоиться.       Она и в самом деле замолкает, впивается в черные глаза надсмотрщицы немигающим взглядом и вдруг с пугающей ясностью видит, как по белоснежной блузке женщины распускается алый бутон смерти. Ей хватает пары мгновений чтобы прогнать наваждение. Их черная Королева закутана в черное платье под горло, точно такого же кроя, как на самой Хобс, и конечно никакой крови нет и в помине. Эби просто медленно прощается с разумом. Ничего необычного.       Одна из змей почти ложится ожерельем вокруг шеи, когда она сдергивает ползучую тварь прочь. Та извивается в пальцах, смыкает зубы на одном из них, без труда прокусив перчатку, но Эбс хватает выдержки не показать этого окружающим.       Они плетутся в свои комнаты, готовиться к собранию в гостиной по приказу Вильгельмины.       И даже Эбигейл, давно потерявшая интерес к жизни, хочет послушать, что же скажет загадочный посланник Кооператива.       В гостиной Хобс давит разоблачающую дрожь и отчаянно пытается не клониться в сторону. Она чувствует, как яд циркулирует по ее телу и с нетерпением ждет, когда сможет вытянуться на кровати и позволить смерти забрать ее прочь из этого проклятого места. Уже даже не обязательно забирать этих гнилых людей с собой, бог с ними, пускай гниют себе дальше.       Эби жмется в угол дивана, с нарастающим раздражением слушая разговор своих «сокамерников», и понимает, что если не сжимать ледяные пальцы в кулаки, то руки выдадут ее с головой.       Ей впервые за несколько месяцев приходится нанести макияж, потому что даже неверный свет пламени не скрывает ее отвратительного вида. Глаза окружили синие тени, кожа на скулах натянулась так, что того и гляди порвется. Жар проползал от груди до ног, обжигающей лентой протягиваясь от места укуса.       Венейбл смотрит на нее дольше обычного, и в карих глазах женщины Эби мерещится жалость. Хромой калеке с кривым стержнем внутри жаль ее, медленно выхаркивающую собственные легкие в кулак. И от этого горько, мерзко и смешно одновременно. Даже если ей просто показалось.       Вильгельмина говорит что-то о представителе Кооператива, а Эби размышляет о том, что все старания матери уберечь ее от преждевременной смерти бессмысленный «пшик». Неясная зараза, невылеченная простуда или еще черт знает что, лишают ее права дышать, не взирая ни на надежное убежище, ни на огромные деньги, потраченные на билет в жизнь.       Когда место Венейбл занимает Лэнгдон, Эби выныривает из собственных мыслей, чтобы с интересом послушать, что же он скажет. О, она бы ни за что не призналась даже самой себе, что испытывает к этому воплощению клишированного злодея хоть какой-то интерес. Не признала бы даже под пытками. Она просто позволяет себе эту слабость перед отчетливо ощутимой смертью.       Но чем больше говорит Майкл, тем большее отвращение прорастает в ее груди. — Полученные данные позволят мне определить, достойны ли вы. — Это что, Голодные игры? Хрень это все, — Коко сыплет неумелой иронией и Эбс усмехается, когда видит, с каким удивлением Лэнгдон глядит на местную «принцессу». — Я заплатила за это место и больше никакой кооперации Вы не дождетесь. — Участвовать в опросе не обязательно.       Лэнгдон расплывается самодовольной улыбкой, наслаждаясь произведенным эффектом, и Эби не может сдержаться: — Здесь никто не заслуживает спасения. — О, ради бога, заткнись! — Галлант морщит холеное лицо в непритворном отвращении, но Эби удостаивает его лишь равнодушным, вскользь брошенным взглядом. — Если тебе насрать на собственную жизнь, не надо тянуть всех за собой! — Все мы здесь занимаем места более достойных людей, что могли бы дать будущее новому миру, — Хобс не повышает голоса, даже когда собравшиеся в комнате люди взрываются недовольством от ее слов.       Она видит, как чуть презрительно кривятся губы Лэнгдона, но не знает от ее ли слов или от поднявшегося шума; видит, как согласная с ней кивает Венейбл, дай волю которой, и та перебила бы всех местных жителей. Ей плевать на занудство миссис Галлант и тревожные переглядывания Тимоти и Эмили. Она оставляет гостиную, полную хаоса, за спиной, надеясь, что не свалится без чувств посреди коридора. Это бы смазало эффект от сказанных ею слов.       Все что она слышит, прежде чем окончательно покинуть опостылевшее общество, осторожный вопрос Андре:       «Что случится, если мы не придем?»       Но ответ Лэнгдона она уже не слышит. Не столько из-за расстояния, сколько из-за нарастающего гула в ушах.       Комната встречает ее привычным полумраком и тишиной, и Эбс устраивается поверх одеяла, вытягивая руки по бокам. Выжидает пару с трудом давшихся выдохов и сцепляет пальцы на груди. В подступающем бреду она представляет себя со стороны, — в темно-пурпурном, закрытом как чехол платье под горло, с трагично сложенными руками на груди, прямо спящая красавица в антураже постапокалиптического мира, — и из груди, болью отдаваясь в легких, вырывается смешок.

***

      Она чувствовала непривычную тяжесть и обжигающие прикосновения чужой кожи. Горячие пальцы по обнаженным ребрам, поцелуи-укусы на груди и под грудью, грозящие оставить лиловые засосы. И липкую влагу меж бедер.       Эби задыхалась и умирала под чужой агрессивной страстью. Видела светлую макушку со свисающими на ее грудь золотистыми локонами и понимала, что не может пошевелить даже пальцем. Могла только смотреть и холодеть от ужаса.       Сколько раз она представляла себе это, глядя в глаза Тому. Как представляла себе это в день, когда он сделал ей предложение. Как похоронила подобные мечты и желания вместе с несостоявшимся мужем под надгробной плитой. И как поклялась сохранить неприкосновенным то, что должно было принадлежать ему.       Золотистая макушка поднялась, и из груди Хобс вырвалось отчаянное хныканье. Она не хотела этого, ей не доставляли удовольствия его прикосновения, Лэнгдона вообще не должно было быть здесь.       Он поцеловал ее, грубо и настойчиво, и больше всего Эби хотела укусить его или отвернуть голову. Но не могла ни того ни другого. Она не чувствовала своего тела, а чувствовала лишь его прикосновения и свои слезы.       Он настойчиво развел ее ноги в стороны, коснулся сосредоточения женской страсти пальцами…       Эби распахнула глаза, чувствуя, что от ужаса не может вдохнуть. Плотная ткань платья пропиталась потом и холодной влагой прилегала к телу, еще теснее стискивая в своих объятиях. Пальцы, сцепленные на груди, свело судорогой и разжать их удалось далеко не сразу.       Она поняла, что все это ей только приснилось спустя долгих и тщательных осмотров комнаты и самой себя. Хобс проверила под кроватью, в тесной комнатушке ванной комнаты, даже тщательно осмотрела собственную шею, страшась заметить следы поцелуев, и только когда убедилась, что близость с ревизором из кооператива ей привиделась, позволила себе немного поплакать. Самую малость, чтобы справится с пережитым, пусть и во сне, ужасом.       Отравленный ядом разум сыграл с ней злую шутку, подсунув в сон то, чего она боялась больше всего — предать память любимого человека. Пусть и не по собственной воле, но там, в плену миража, она не могла даже сопротивляться, безропотно позволяя делать с ней все что заблагорассудится.       Эбс рыдала в душе, с чувством и упоением, ощущая все прелести пробудившегося от оцепенения разума. Прежде ей было плевать на то, что она умирает, плевать, что мир вокруг рухнул, оставив после себя пепел и руины. Она почти забыла уже, что был когда-то в ее жизни Томас Файко, обаятельный пловец, берущий золото на международных соревнованиях. Бравший. Когда-то. И почти ставший когда-то ее единственным и неповторимым. Все это в ее мыслях покрылось налетом безразличия и забвения, как эрозией покрываются металлические пластины. Отошло на второй план, как только мир окончательно развеялся по ветру. И вот она видит сон, в котором не сдерживает данное самой себе и своим чувствам обещание, и забвение рассыпается, словно карточный домик.       Эби выплескивает эмоции, упиваясь горько-болезненными воспоминаниями о крепких руках на плечах, вспоминает горячие губы, отдающие мятной жвачкой, и теплые солнечно-карие глаза. Они собирались пожениться через пару месяцев, и когда он делал ей предложение, она плакала и смеялась, как в дешевых мелодрамах, а еще порывалась позвонить матери и «обрадовать» ее свалившейся радостью.       Сейчас она тоже плакала, с отвращением к самой себе понимая, что хочет жить. Вопреки скорби о близких, вопреки всей логике, что ведет этот мир к логическому финалу, вопреки болезни. И не может. Просто потому, что где-то и когда-то вытянула несчастливую карту.       Хобс воет от жалости к себе, но замолкает, когда теплая вода сменяется ледяной, а после и вовсе пропадает. Она превысила лимит воды на ближайшие пол дня.       На завтрак Эби выходит, спрятавшись за умело наложенным макияжем и равнодушной маской вместо лица, и даже если за столом замечают неладное, им слишком плевать, чтобы задавать вопросы.       А дни все так же тянутся бесконечной вереницей, и Эби замечает разницу только в том, что кашель уже не удается скрыть от посторонних, а потому она вполне успешно скрывает от посторонних себя. Во всяком случае, все прошедшие дни ей это прекрасно удается. Венейбл конечно приходит к ней, чтобы узнать причины ее затворничества, и Хобс без труда скармливает их поехавшей королеве байку о раке, обнаруженном в самый последний момент перед концом. Вильгельмина то ли верит, то ли делает вид, но ни через час, ни через день Кулак не приходит за ней, чтобы удобрить ее мозгами высохший на поверхности газон, и Эби позволяет себе выдохнуть спокойно. Ей дадут умереть в муках, но хотя бы не сейчас.       И о Лэнгдоне она почти забывает. Боги, она еще не лишилась остатков самоуважения и чести, чтобы не пытаться выбить себе билет на пару дней жизни в лучшем месте. Она, не кривя душой, презирала практически всех этих лиловых ублюдков с их завышенным эго и не собиралась вставать на одну с ними ступень. Предпочитала умереть, сохранив достоинство.       Только вот у Лэнгдона были на нее другие планы. Она поняла это, когда открывая дверь на короткий стук и рассчитывая увидеть кого-то из серых с ее ужином в руках, встретилась взглядом с двумя холодными стеклышками вместо глаз. Не буквально, конечно же, но эти глаза, так отчетливо видевшиеся ей во сне, пугали ее сейчас до дрожи. — Вы игнорируете меня, мисс Хобс.       Он говорит это без претензии, почти насмешливо, словно находя происходящее забавным. Хорошей шуткой. Эби борется с настойчивым желанием захлопнуть дверь перед его холеной рожей. Ей больше не хочется играть с ним в кошки мышки, — ее агонизирующий разум сыграл с ней вместо него и явно победил. — Могу я войти? — он пытается толкнуть дверь, но ее пальцы впиваются в створку до побелевших костяшек.       От мысли, что он окажется в ее комнате, ей, без преувеличений, становится дурно. Самоанализ утверждает, что на подсознательном уровне она желает его как мужчину, и это ее пугает, возмущает и доводит до тихой истерики. Она сама предавала память Тома. — Разве мисс Венейбл не сказала Вам?       Майкл вскидывает брови, но не уменьшает нажима на дверь, и когда под ноготь ей впивается коварная заноза, она вынуждена отступить, пропуская незваного гостя. Лэнгдон не осматривается, как делают это люди, оказавшись в незнакомой обстановке, а режет ее своими глазами-кинжалами и Эбс вынуждена отступать от него вглубь утонувшей в тенях комнаты. — Что же мисс Венейбл должна была поведать мне? — мужчина позволяет себе вольготно устроиться в одном из глубоких кресел у камина, жестом приглашая составить ему компанию. Словно он хозяин в этой комнате. И во всей ее жизни. — Я не подхожу для Святилища.       Эби чеканит эту фразу решительно и настойчиво, ставя ее как печать под собственными слабостями и дурными желаниями. Закрыто, закрыто, закрыто. Смирись, ибо ты умираешь. Смирись, и да прибудет с тобой покой. Иногда, на короткие минуты, ей даже удается его обрести. — И в чем же причина Вашего несовершенства? — Майкл говорит серьезно, видимо начиная свое загадочное интервью, и Хобс вынуждена опуститься в кресло напротив, чтобы не стоять истуканом посреди комнаты. Он явно не собирается оставить ее в покое.       И вопрос, забавляется ли он от скуки или правда преследует какие-то цели, щекочет ей подкорку мозга. Она видела, с каким наслаждением он говорил потенциально обреченным людям об уготованной им участи, и отнюдь не строила наивных иллюзий, что мужчина был преисполнен благодетели. — Я умираю, — пожимает плечами почти идеально-правдоподобно, а мужчина все так же молчит, ожидая ее дальнейших слов. — Мои легкие гниют от рака, и смысла спасаться в более совершенном бункере мне так же мало, как пить сироп от кашля для исцеления.       Улыбка на губах блондина жалящая, насмешливая, а слова вдруг бьют в самую точку: — Вы ведь не знаете, что это за болезнь, так отчего же врете всем, что она не опасна для них?       Он скользит по ее лицу внимательным взглядом и Эби ясно осознает, что отмолчаться не выйдет. Да и какой в этом на самом деле смысл? — Потому что я хочу жить. Еще хоть самую малость. А еще потому, что большинство из живущих здесь мне совершенно не жалко. Были бы людьми, может и пожалела бы.       Лэнгдону признаваться в собственных крамольных намерениях на удивление просто. Словно тот был создан для таких откровений. — Гордыня, Эби, один из смертных грехов.       Его голос, низкий и тягучий, вибрирует эхом внизу ее живота, и эта странная реакция уже даже не удивляет. Может быть, совсем чуть-чуть, возмущает. — Расскажи мне о них. Почему ты думаешь, что эти люди заслуживают смерти? — Потому что на людей они похожи меньше всего. Их не заботит сохранение наследия цивилизации, не волнует строй нового общества, все что им важно — сохранить собственную жизнь, которая в соотношении с более глобальными целями ничтожна. Они не способны на жертвенность, воспевают культ эгоцентричности…       Эби замолчала, лениво поводив кистью в воздухе. Попыталась нащупать мысль тонкими пальцами. Майкл задумчиво улыбался, поглаживая подбородок, и свет от камина расцвечивал всю его фигуру в цвет старого золота.       Хобс поймала себя на мысли, что ей нравится сидеть здесь. Под пристальным взглядом светло-голубых глаз, оттененных красными тенями во внутренних уголках. Эби вынуждена была признать, что Майкл обладает по настоящему завораживающей красотой. Крепкая фигура, пристальный, почти томный взгляд чуть раскосых глаз, словно в его жилах есть что-то восточное; пухлые губы и чуть массивная челюсть, выделяющаяся особенно резко, когда он сцеживал очередную свою улыбку. Он не мог оставить равнодушным.       Ей пришлось тряхнуть тяжелой головой, чтобы прогнать ненужные мысли.       Лэнгдон разглядывал ее в ответ, скользя взглядом по высоким скулам, по заколотым вверх темно-каштановым волосам. Вглядывался в глаза хамелеоны, меняющие свой цвет в зависимости от освещения, мазнул вниманием чуть бледные губы и закованную в платье фигуру. Эби не знала, нравится ли ему то, что он видит, и, на самом деле, не хотела знать. Ей не хотелось подкармливать своих демонов. — Расскажи о себе. — Вы сказали, что прохождение опроса не обязательно, — Эбигейл вдруг вспоминает слова Лэнгдона во время общего сбора и настороженно вглядывается в хищные глаза. Какое-то странное ощущение не давало покоя. — Верно, выбор, участвовать ли в кооперации, принадлежит каждому, но насчет Вас, мисс Хобс…       Мужчина замолчал, водя перстнем на указательном пальце по изогнутым в улыбке губам. Эби судорожно вздохнула, пытаясь справится с нарастающим напряжением. Ей попеременно хотелось уйти прочь или упасть ему в ноги, и от того, что это было совершенно иррационально, Эби склонялась к теории о помешательстве. Или каком-то наваждении. Гипнозе, быть может. — Вы представляете для Кооператива особенный интерес.       Эбс хмыкнула. Не сдержалась, расплываясь в насмешливой улыбке. Это было низко, подло в какой-то степени. В начале их разговора он не безосновательно указал ей на гордыню, а сейчас тешит ее самолюбие, заливая об исключительности. Хобс знала о всех своих заслугах и талантах, и не находила ни один из них достойным вывести ее в разряд VIP. А пустой похвалы, так же как и лицемерия, не терпела. — Вы умны, образованы, участвовали в трех международных конкурсах по робототехнике и машиностроению… — И нигде не вошла даже в тридцатку лучших, — она отмахнулась от похвалы, как от назойливой мухи. Осознание неминуемой близости смерти диктовало условия, принуждало быть раскованней в своем пренебрежении даже в обществе таких, как Майкл. Опасных и непредсказуемых. Наделенных властью. — Не морочьте мне голову, мистер Лэнгдон. Но даже если так, я уже сказала, что умираю. Какой прок мне мучатся с переездом, если с тем же успехом я могу спокойно умереть здесь. Вы, кажется, даже привезли с собой чудесные таблетки. — И Вы готовы сдаться? Это не похоже на Вас, мисс Хобс, — его манера давить неискренние улыбки раздражала. — А Вы решили, будто хорошо меня знаете? — она улыбалась в ответ и обкусывала губы изнутри, пытаясь справиться с противоречивыми чувствами.       Ей было смешно и немного неуютно. Интересно и боязно, потому что не заметить явную угрозу в этом человеке было сложно. Даже если ты умираешь, превращать свою кончину в невыносимую тропу мук и страданий не хочется до отчаяния. А она не сомневалась, что Майкл мог провести ее по всем кругам ада, если пожелает. И все равно, по старой привычке, продолжала выплясывать на краю пропасти. Мать часто говорила Эбигейл, что она малость неуравновешенная, стоило решить эту проблему чуть раньше, чем все психологи сгорели в ядерном огне. — Вы не сдались после смерти жениха, хотя проявляли большую привязанность к Томасу. Вы продолжили работу в личном проекте и даже вели активную социальную жизнь. — Я не хочу продолжать этот разговор!       Эби не заметила, как оказалась на ногах, как не заметила и того, что голос ее взлетел на две октавы выше. Она возвышалась над Лэнгдоном, сверля грозовым взглядом его переносицу. Майкл не повел даже бровью. — Мне становится интересно, чем же были Ваши чувства к мистеру Файко? Удачной кампанией для поднятия вашего статуса в глазах общественности или нечто иное? Потому что Ваш психологический портрет совершенно не совпадает с тем, что Вы демонстрировали в отношениях. Вы словно отыгрывали какую-то роль и испытали облегчение с потерей лишнего груза…       Звук звонкой пощечины оборвал пламенную речь мужчины на полуфразе. Лэнгдон неверяще распахнул глаза, уставившись в пылающее пламя камина. Эби жалела, что, поторопившись, замахнулась не достаточно сильно. Ладонь после удара едва теплела, возвращая давно забытую чувствительность. Но едва ли доставила настоящую боль тому, кто смел совать нос в ее дела. — Вы ничего не знаете обо мне! Убирайтесь. Из моей. Комнаты!       Лэнгдон встал неторопливо, безэмоционально глядя на нее сверху вниз. Эби была уверена, что отсчитывает последние мгновения жизни. — Знаете, — голос Майкла сочился медом, но в купе с холодными глазами, впечатление складывалось безрадостное, — в Святилище есть лекарства и врачи, что все еще могут Вам помочь. Но Вы совершаете поступки, которые отдаляют Вас от возможности выжить.       Горячие пальцы очертили маленькое ухо, заправляя выбившуюся прядь волос. Вдоль позвонка прокатилась обжигающая волна, согревая от макушки до самых пяток. Эби с отчаяньем поняла, что едва ли найдет в себе силы отказаться от подобного шанса. И готова пойти на очень многое, если не на все, чтобы выжить. Она не многим была лучше тех, кто жил в этих стенах, и кого она так презирала. — Это доставляет Вам удовольствие?       Она почувствовала дыхание на губах, ощутила легкое прикосновение его волос к щеке, и поняла, что не может более смотреть ему в глаза. Что проще смежить веки и вглядываться в темноту под ними, полную ее личных демонов и пороков. — Мучать людей. Давать им надежду и наблюдать как они корчатся и извиваются, ради призрачного шанса, готовые пойти на что угодно.       Он молчал и вместо ответа она почувствовала легкое прикосновение к шее, там где неистово колотилась жилка. — Расскажи о своем страхе. Расскажи, нарушить какую клятву ты хочешь и боишься больше всего. — Я не в церкви, а Вы, мистер Лэнгдон, при всем старании моей фантазии, не похожи на священника. Я не собираюсь исповедоваться Вам, — она шагнула назад, возвращая себе личное пространство, и дышать стало в разы легче.       Хобс не имела ни малейшего представления, как данные ею клятвы могли волновать Кооператив. У нее их вообще было не много: сохранять достоинство, — в этом она поклялась своей учительнице, обучившей ее чему только можно; сохранять невинность, — в чем она поклялась себе на похоронах единственного человека, которого смогла полюбить; и попытаться выжить любыми способами — она клялась матери перед началом всего этого кошмара.       Эбигейл не считала, что хоть одна из этих клятв касается кого-то постороннего. И уж точно Лэнгдона не касается, какую из них она больше всего боится нарушить. — Ты права, я не священник. Но я хочу знать, кто ты есть на самом деле под всеми своими масками и коконами. Я не хочу привести в Святилище того, кто окажется чем-то… Не тем, чем казался изначально.       Лэнгдон нарушал личное пространство, подавлял близостью, и это путало, лишало концентрации. Хобс не хотела откровений, предпочитая держать личных демонов на привязи, и то, с какой настойчивостью мужчина пытался добраться до них, выворачивало наизнанку.       Ей пришлось спрятаться от него в глубоком кресле, но даже тогда он присел на корточки у ее ног. И как-то совсем не к месту устроил свою ладонь на ее колене. — Ты можешь и дальше скрывать свои секреты, а можешь рассказать, и узнать, достойны ли твои грехи шанса на дальнейшее существование.       У Эби была дурная черта характера — проявлять темперамент и сарказм, когда чувствует себя не в своей тарелке. А потому не сумела удержаться: — Однажды в детстве я сломала песочный замок незнакомого мальчишки. Мне просто не понравилось, что он не хотел со мной играть. — Любишь собак за их преданность, предпочитаешь художественную литературу с элементами мистики и терпеть не можешь яблоки. У тебя на них аллергия, — Лэнгдон усмехнулся и длинные пальцы на ее колене сжались сильнее, показывая, что легко могут причинить боль. — Меня не интересуют такие мелочи, Эби, я хочу знать, что ты прячешь ото всех.       Хобс слышала, как громче загудел в камине огонь, или, быть может ее органы восприятия стали работать лучше.       Ей казалось, что Майкл предлагает ей что-то. Не просто вывернуть душу наизнанку и поделиться изъянами души. Казалось, словно он готов поощрить все эти изъяны, толкал в спину, подталкивая к предательству самой себя и собственных идеалов. Но поверить в это было бы так же сложно, как поверить, что он мог бы быть олицетворением дьявола. Абсолютное зло могло существовать только в ужастиках и абсурдной Библии.       Она почти сдалась, почти открыла рот для признания, когда неведомая сила остановила ее. Связала язык и отвесила ментальную пощечину. Ей даже показалось на миг, что она почувствовала жжение на щеке, по которой невидимый добродетель мог ударить ее, приводя в сознание. — Я думаю, этот разговор мы можем продолжить в другой раз.       Ее настойчивый голос звучал почти нелепо, в свете того, что мужчина так и не сдвинулся с места. Разве что темная бровь изогнулась в недоумении. — Вы ставите мне условия? — Вы хотите знать о моих тайнах, а я думаю, что обязана продать их подороже. Пусть даже это возможность отдохнуть от Вас.       Майкл поднялся с корточек, но выпрямляться не спешил, склонившись в поясе, лицом к лицу с собеседницей. — Я утомляю Вас? — Безусловно.       Она не знала, удается ли ей сохранить безразличие. Внутри все тряслось и завывало, и от близости Лэнгдона, от заходящегося в бешеном галопе сердца, ей хотелось бежать. Слишком навязчиво, слишком провокационно. Всего в этом вечере, в жизни с приходом Лэнгдона, стало слишком. — Что ж, — он выпрямился, неторопливо оправляя манжеты, бросил одну из своих дежурных улыбок, и, оборачиваясь к выходу, заключил: — Мы продолжим разговор, но не надейтесь, что завтра я отступлю так же легко.