Босиком через топи

Мягкий сиреневый свет рассеивается по погрязшему в тенях помещению. Это небольшой бар на окраине Токио, в который не каждый пожелает заглянуть. Нет-нет, здесь ни при чем нелегальная торговля оружием или людьми, просто контингент здесь на редкость специфический. Актеры травести, стирающие с припудренных лиц эпатажное амплуа после тяжелого трудового дня. Хостессы, запивающие алкоголем очередного буйного клиента, решающего все деньгами. Стриптизеры, вынужденные каждый день терпеть липкие, животные взгляды. Сюда приходят не для знакомств или веселья. Здесь вечный запах отчаяния и сожалений о прошлом. Сюда приходят напиться. Бармен с ходу угадывает приключившееся с посетителем горе и наливает ему без вопросов. В толпу уставших, корящих судьбу людей затесался еще один. Восходящая звезда национального волейбола, подающий большие надежды Ойкава Тоору. Кто-то говорит, что он гений. Кто-то промывает кости, ведь обычный человек без крыльев так быстро не взлетит. Кто-то молча восхищается им, потому что у него, кажется, есть все. Кто-то говорит: — Мудак, — и это сам Ойкава Тоору. Он опрокидывает в себя еще один шот. Рюмка касается отполированной деревянной поверхности с глухим стуком. Спустя две секунды, рядом с ней опускается другая — сосед Ойкавы тоже захлестнул, не раздумывая, — А ведь во всем виноват алкоголь. — Это ты предпочитаешь так думать, — говорит сосед, и Ойкава поднимает на него мутный взгляд. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. — Подумай сам, — отвечают ему. Это не первый бессмысленный разговор Ойкавы за вечер. Точнее, он сам думает, что смысла во всем этом нет. Нельзя Ойкаве много пить, он это помнит и мотает головой на предложение бармена добавить. Вымученный вздох сотрясает его плечи, Ойкава наваливается на стойку грудью и прижимается лбом к столешнице. Кондиционер работает на славу, так что она одаряет его прохладой и замораживает все тревожные мысли, не давая им, как разлитым на воде чернилам, окрасить все в темный. — Ты в порядке, приятель? Может расскажешь, что стряслось? — на спине Ойкава ощущает твердую ладонь, которая не позволяет себе лишнего — всего пару похлопываний. — Я бросил любимого человека, потому что я мудак. Ойкава вряд ли соображает, что говорит — у него приятная пустота в голове и жар в конечностях. Ему хочется заснуть прямо здесь и сейчас, чтобы не тащиться в свою пустую, пропитавшуюся его одиночеством комнату. Мышцы ног налились свинцом, как после долгой тренировки, но ощущения разнятся. После нагрузок боль приятная, потягивающая; эта же сводит с ума, потому что поднимает панику — вдруг больше он сам своим ногам не хозяин? Ойкаве хочется заснуть, но он перебарывает в себе это, и это все, на что у него хватает сил. Ногу сводит судорогой и Ойкава валится с хокера, не ощущая ни боли, ни желания встать. Только мышцы по-прежнему ноют, интересно, отчего? Пол тоже прохладный, хочется ластиться к нему всем телом, горящая щека Ойкавы прижимается к кафелю, а сам Ойкава вновь вздыхает. Его затягивает целиком. Пол под ладонью исчезает — нет-нет, постойте, он же только что отделял реальность от скошенного алкоголем воображения, — или соединяется с ней? Ойкава перестает чувствовать руку, немеет плечо, попытка пошевелить пальцами проваливается. Ойкава прикрывает глаза. Становится темно и прохладно, и он будто сам себе не принадлежит — его тело затягивает в трясину, а душа тщетно хочет вырваться куда-то, но не может покинуть сердца и мыслей. Ведь это единственное, что сможет удержать на земле его разум. Мысли, пусть и беспокойные, о возлюбленном. Прошло в десять раз больше времени, чем он вообще провел вместе с Сугаварой, но выкинуть его из головы не смог. Ойкава влюбился в него, как мальчишка, — и пусть он и был тогда мальчишкой, — но сейчас-то, что сейчас? — Суга-чан, — бормочет Ойкава, когда его наконец вырывают из зыбкого ила, отряхивают, и вытирают лицо влажным полотенцем, — ведь у меня мог бы быть забавный сынишка. Он говорил бы мне, что хочет стать таким же великим спортсменом, как и папа. Или дочь! У меня могла бы быть прекрасная дочь, — с придыханием, — принцесса… Для нее я приносил бы домой не шоколадные, а самые настоящие медали. Под тихое бормотание Ойкаву усаживают на угловой диван — а его место за стойкой тут же занимает какой-то проныра, — но Ойкаве уже все равно, где расположиться. Он плачет, вспоминая, как сбежал. Он плачет о нерожденном ребенке.

***

Все началось приятным летним вечером. Ойкаве нравилась академическая музыка — она привносила что-то возвышенное, эфемерно-волшебное в размеренную жизнь обыкновенного человека, давала понять, что ничто прекрасное не чуждо даже простаку. Она дарила красоту, которой сложно сопротивляться. И Ойкава тоже не мог сопротивляться — под печальную сонату Шопена он встретил обладателя невероятно притягательной ауры. В нем было прекрасно все — и мягкие светлые волосы, отливающие то ли серебром, то ли чем-то более изысканным, чего Ойкаве не отличить; и тончайший аромат, оседающий сластью на кончике языка; и рассыпанные по полупрозрачной коже родинки, разбежавшиеся друг от друга, как стеклышки в калейдоскопе после тряски. Впрочем, Ойкаве было далеко не до сравнений. Он окунулся в пространство рядом с Сугаварой, легкие отказывались дышать чем-то кроме его запаха, сердце прекращало стучать, если улыбка сходила с чужих губ. Ойкава действительно влюбился. Но, если он так влюблен, то почему сбежал? — спрашивает он себя.

***

— Я слежу за тобой, — с порога выдал Дайчи. — Окей, Савамура-кун, — Ойкава улыбнулся и пропустил гостя в квартиру, — Суга-чан спит, поэтому, если ты не возражаешь, пройдем в кухню? Я заварю тебе чай. — Чаем ты меня не подкупишь! — Даже в мыслях не было! — приглушенно засмеялся потерянный из виду Ойкава. Дайчи аккуратно поставил ботинки рядом с тумбочкой. На ней стало заметно меньше места, и виновник этого мурлычет себе под нос опенинг из популярного аниме про запертых в игре геймеров. Сам Савамура такое не смотрит, но подружки Юи часто собираются у нее, чтобы посмотреть трансляцию новой серии и устроить после небольшой девичник. Ойкава чувствовал себя так, будто всю жизнь прожил в этом доме: он умело избегал острых углов кухонных тумб и шкафчиков, отличал ножи по рукоятям, даже запомнил, какая из больших керамических кружек, явно не подходящих ни одному сервизу, кому из окружения Сугавары принадлежит. — Как твои дела, Савамура-кун? Перед Дайчи ароматный зеленый чай, который он так любит. — У меня все замечательно. А ты уже, я смотрю, обжился. — Конечно, — с готовностью подтвердил Ойкава, — я собираюсь посвятить Суге-чану всю свою жизнь! — Какие громкие слова, — недовольно бубнит Дайчи себе под нос, — похоже, ты все еще не отвык ими разбрасываться. Каждый раз при встрече они не могли удержаться от того, чтобы вспомнить все прошлые огрехи. Сейчас в тесной кухоньке не было никого, кто мог бы их остановить. Но Дайчи почему-то не стал продолжать подначивать, хотя Ойкава еще вот одно слово — и вскинулся бы!.. — Почему ты так меня не любишь, Савамура-кун? — А есть за что? — Дайчи нахмурился, подкладывая под щеку ладонь, — Ты ко взрослой жизни не готов, Ойкава. Не вижу я в тебе ответственности. И заключается она не в том, чтобы подбирать разбросанные в порыве страсти грязные носки, а… — Да ладно, Савамура-кун, не стоит, я тебя понял. По сравнению с тобой, готов признаться, во мне действительно ни капли ответственности… Дайчи злился. Ойкава умел парой слов доводить до белого каления. Вот-вот Дайчи расплавится, а из ушей повалит дым. Сугавара подоспел вовремя. В домашнем халате, пушистом и очень мягком, он вышел из спальни сонно щурясь. А после зевнул, потерев кулачком глаза. Ойкава слащаво вздохнул где-то позади. Суга приветливо кивнул им обоим, сказал: — Я умоюсь и приведу себя в порядок. Не ссорьтесь! — и пригрозил почему-то Дайчи.

***

Вопреки предположениям Дайчи, Ойкава не стал набиваться к ним в компанию. Он здраво рассудил, что Сугаваре можно и нужно проводить время так, как он сам того пожелает, и не стал его ни в чем ограничивать. Ведь Ойкаве тоже порой хотелось сбежать куда-нибудь от всех или просто провести вечер с друзьями. — Это нормально, — говорили они друг другу, прежде чем кто-то один уйдет на пару дней. Еженедельный ритуал посиделок дома у Асахи Суга никогда не пропускал. Он клал на алтарь Богу Войны Савамуре домашние бенто, усмирял его гнев лучистой улыбкой, а после восходил на гору, в обитель окутанного дымкой печального самурая, сложившего свои оружия. Вообще-то Асахи после выпуска подстригся покороче, так что не напоминал своей прической никаких самураев, а Дайчи был не так уж и против еды, приготовленной Ойкавой. Сам Ойкава иногда вытаскивал Иваизуми из дома, подымая в воздух ворох бесконечных бумажек с химическими формулами, заклинаниями на латыни и распотрошенными телами. Они вдвоем заваливались в какой-нибудь отель, заказывали доставку и смотрели всякую ерунду по TV Tokyo, болтая о всякой ерунде. Или собирали команду в каком-нибудь ресторанчике, реже — в караоке (слушать подвыпившего Киндаичи ни у кого не было сил), иногда Кьетани выдирал их за город, куда-нибудь на заброшенную тренировочную базу или заводил далеко в леса. Он тоже поменялся, встретив свою любовь, стал гораздо податливее и инициативнее в налаживании контактов с остальными. Да и роль аса была ему к лицу — первогодки чуть ли не в рот ему заглядывали, несмотря на то, что он был куда строже, чем Иваизуми, и уж совсем не таким изворотливым, как Ойкава, который находил точки соприкосновения с кем угодно, подключив или природное обояние, или мозги. Которых, по словам Ива-чана, в его голове не было. Но Ойкава все отрицал! Так что этим самым вечером дома у Суги не было никого, кто мог бы упрекнуть его за то, что перед течкой он немного пригубил вина. В конце концов таблетки подавляют только симптомы, а скручивающую в узел боль в самом низу живота оставляют как есть. И Суге приходится терпеть. Или пару дней — если Ойкава составит ему компанию ближайшей ночью, или почти неделю, если Сугавара будет противиться природе. — Да нахер нужна такая природа, — говорил Суга в пустоту каждый раз, ощущая себя жалким подобием человека. Животные инстинкты давно уже должны были выродиться в роду человеческом, но пять процентов… пять чертовых процентов, в которые входил Суга, были всегда. На протяжении всей истории. И эти пять процентов были самыми несчастливыми ее персонажами. Из-за них развязывали войны — стоило двум безумцам опьянеть от благоуханий, — их сжигали на костре, когда из-за них из семей уходили мужья, их гнали из городов прочь, чтобы они не развращали детей. Сейчас мало что изменилось, любой нормальный мужчина предпочтет омеге женщину. Хотя омеги и не отличались почти от самих мужчин ничем. И тоже предпочитали мужчинам женщин. Сугаваре не повезло. Многих его запах отталкивал, «слишком приторный», говорили ему. А Ойкаве хоть бы что. Куда уж любителю уплетать сладкие молочные булочки прочувствовать ту приторность. «Ты вкусный», — говорил Ойкава. И Ойкаве, в отличие от остальных, хотелось верить. Суга и не рассчитывал поначалу, что у них что-то получится, он предполагал, что через несколько месяцев рано или поздно начнутся размолвки и ссоры. Что они перестанут друг друга понимать — Сугавара слышал, что первые отношения — а уж тем более первая любовь — обычно долго не живут. Но все было так спокойно. Как затишье перед бурей. Ойкава слишком мил. Сугаваре хорошо. Что же может пойти не так? Сугавара тряхнул головой, заколол спадающую на лоб челку заколками, полежал немного, поглядев в потолок. Нерешенные тесты по возрастной психологии сгинули под томлением принцессы, ожидающей своего принца. Ойкава обещал вернуться сегодня — не позвонить ли, чтобы узнать, где он пропадает? Но это лишь изобличит ревнивую сучку, сидящую где-то глубоко; на самом деле Сугавара не такой, и он не имеет на Ойкаву никакого права. И никогда иметь не будет, а вот наоборот — вполне возможно. Вино медленно обращалось в кровь и легким зудом в предплечьях — у Суги от алкоголя почти всегда так, — давало о себе знать. Подавители симптомов Суга выпил еще вчера, так что не сказал бы точно, началось уже или нет, а противозачаточные лучше бы выпить за пару часов до секса — в них не было бы нужды, если бы Ойкава не забывал вечно покупать презервативы. — Где же они? — подслеповато щурился в полутьме Суга на ровные ряды одинаковых баночек под раковиной в ванной, — О, нашел. Обыкновенные белые капсулы Суга запил водой из-под крана, хотя толку от этого немного — растворятся они все равно в вине и желудочном соке. И лег спать. Голова кружилась, поднимался бунт внутри, нахлынула едкая волна, разжигающая жажду удовольствия и звериной любви. Суга противился ей как мог, но всякий раз терпел поражение. Его лихорадило, и он метался по кровати в поисках чего-нибудь большого, горячего и пышущего желанием так же сильно, как он сам. Ойкавы не было. Сугавара то проваливался в полудрему, то его что-то резко, под марш испуганного сердца, выдергивало из нее — он утирал краешком футболки холодный пот с лица и шеи. Ключ в замочной скважине заскрипел натужно, чьи-то руки дрожали, мелкой дробью звенел ключ о механизм, и стоило двери закрыться изнутри, как тот, чьи руки дрожали, срывая на ходу одежду, ввалился в спальню под руку с зимней свежестью и тонким запахом дешевого пива. Последним, с чем расстался Ойкава, был красный в шотландскую клетку шарф, совершенно дурацкий — подаренный подружкой Иваизуми, — но другой из дома все руки не доходили забрать. Зато эти руки сейчас спешно блуждают по покрытому испариной телу, усмиряют колыхающееся море и гладят так, как гладили бы любимую женщину — одно только это дало Суге надежду. С влажным причмокиванием их губы разъединились, чтобы Ойкава спросил лишь одно: — Ты же готов? А новый, ничуть не менее страстный поцелуй ответил за Сугавару.

***

— Суга-чан! — Ойкава помахал Сугаваре едва тот переступил порог небольшой кофейни. Иваизуми одернул друга, нарушающего спокойствие и тишину, царящие во обители обжаренных зерен и недосмотренных снов. Ранним утром не то что по кофейням ходить — из постели выворачиваться не хочется, так что Иваизуми подпирает голову, чтобы не уснуть прямо лицом в пирожное. Собрались они у парка Котодай, от него и до кампуса Сэйре, и до педагогического университета приблизительно одинаковое расстояние. Впрочем, ни Иваизуми, ни Сугаваре на занятия раньше одиннадцати не нужно. А сейчас — Ойкава взглянул на экран мобильника, — восемь тридцать. Они успеют и кофе употребить, и поговорить о делах насущных. Иваизуми сегодня сдает два итоговых проекта — по логике и валеологии. — Так ведь еще месяц до конца семестра? — удивился Сугавара, — У нас досрочно не принимают. — Преподаватели уезжают. На конференцию, — Иваизуми неохотно помешивает сахар в своем кофе, — да и это зачетные предметы, ничего такого сверхъестественного. — Тохоку — престижный университет, — кивнул Суга, на что Ойкава лишь фыркнул. — А ты вообще тот еще бездельник. Волейбол, конечно, важен, но чем ты займешься после? Хоть для виду походил бы на учебу. — Я на спортивной стипендии, нас вообще из аудиторий на тренировки силком выгоняют. — Одни тренировки на уме, ничего нового, — Иваизуми пожал плечами, он и сам бы не прочь променять душные аудитории на не менее душные спортивные залы, — ну хоть с командой у тебя ладится. — Так непривычно снова быть кохаем. — Вот это уж точно! Для своих ребят я был… — Мамочкой? — Ойкава! — возмутился Суга, — и вовсе нет, — прищуренный взгляд, — ну, может, только если немного… Но дело не в этом. Я привык, что полагались на меня, привык подходить и спрашивать, случилось ли что, нужна ли помощь. А сейчас помощь предлагают мне, когда я сам могу прекрасно справиться. Будто я несмышленое дитя. Иваизуми обхватил чашку ладонями и наклонился совсем низко, вдыхая пряный аромат кардамона. Он находился в такой же ситуации. — Знаете еще эти системы наставничества, пришедшие с материка? — припоминает он, — Когда к каждому с младшего курса закрепили старшекурсника? Вот мне попался какой-то хмырь с травматологии, и он терпеть не может «всяких там спортсменов». Упрекает меня за то, что я шесть лет посвятил волейболу, когда сам в это время обнимал пробирки и препарировал полевок на дополнительных занятиях. Ойкава засмеялся. — Да, мне тоже кого-то прикрепили, — сказал он, утирая проступившую слезу, — но нас связывают исключительно деловые переписки. Суга припомнил что-то такое. Ойкаве, как по расписанию, каждую пятницу приходит смс с вопросом все ли в порядке, и Ойкава неизменно отвечает «да». На улице сыро. Снег давно сошел с тротуаров и забился через щели решетки канализации, а дождь время от времени окрашивал асфальт в темно-серый, как в память о недолговечной зиме. Еще два месяца назад небеса подарили Мияги на Рождество немного хрустящих белых хлопьев, оказавшихся мазохистами — ты не хочешь портить красивый, застеленный снежный путь, но давишь — до хрипа — их сначала пяткой и переходя на носок, и даже оторвав ногу от земли они падают прямо под ноги, бесконечно и бесконечно падают. Ойкава скользил взглядом бездумно по свободной от снежной тирании улице. Зима наконец кончилась, сакура обещает зацвести уже на днях, он хотел бы провести ханами с Сугой и сделать это традицией. Любоваться цветами на неотмерзшей земле, ловить лепестки языком — почти как снежинки, — и давиться ими, давиться… — Дурокава? — Иваизуми обеспокоенно дернул его за рукав. — Ты выглядишь ужасно, — Суга положил руку на лоб, — Вроде температуры нет. Может, поедешь домой? — Все в порядке, просто кажется немного, что с ума схожу, — Ойкава попытался отшутиться — Иваизуми сурово поджал губы, а Суга взял его ладонь в свои руки поднес ее к лицу. Что-то определенно было не так, и Ойкава не знал, что именно.

***

— От тебя дуростью заразился, — слышится из-под полотенца. Суге дурно уже второе утро. Температура поднялась, аппетит пропал. И бледность, несмотря на жар. Иваизуми посоветовал пару жаропонижающих, но прямым текстом послал их к врачу. «Я студент-медик, а не высококвалифицированный специалист, хватит названивать, придурок». Почему Ойкава раньше не замечал, как громко тикают часы на прикроватной тумбочке? Они вообще всегда тут были? Цифры, сменяясь, внаглую ему подмигивают. — Ойкава, я в порядке, спокойно можешь идти на тренировку. — Весенние закончились еще неделю назад, мне незачем туда больше ходить. Суга-чан… — Все хорошо, — Суга не стал даже и заикаться о том, что нездоровилось ему уже пару недель, да раньше было терпимо, — Подожду, пока станет получше, схожу в аптеку. Нет ничего, с чем бы я без тебя не справился. Ойкава поддавался уговорам неохотно, все как-то тоскливо оборачивался, ловил каждое дыханье, все возвращался — поправить выпавшую из-за уха прядь, расправить складку на свитере, обнять на прощание. И чем чаще Ойкава возвращался, чем ближе его огонь горел, тем меньше Суге хотелось его отпускать. Суга не соврал — он действительно собрался в аптеку, но дожидаться, пока станет лучше, не стал. Его потряхивало еще сильнее, а коленки подгибались; спускаясь в лифте он держался за поручень до белых костяшек и скрипящих челюстей. Ему помог сосед — тот самый современный Архимед, устроивший в квартире склад самодельной техники. — Ты в порядке, Сугавара-кун? — за толстыми линзами очков глаза старика были просто огромными, и в них было очень много не выплеснутых отеческих чувств. — Мне… не очень хорошо. В аптеку вышел. Вот. — Ох, возвращайся-ка ты обратно, я вызову врача на дом, — Сато-сан с легкостью повернул его обратно к лифтам, будто не ему тут семьдесят, и не Сугавара — юноша в расцвете сил, — Давай-давай. Не хочешь сорванца своего беспокоить, понимаю, но вот гробить здоровье свое ни к чему. Пойдем, провожу тебя. Ключи не понадобились — Суга забыл закрыть квартиру, а потому, едва надавив на дверь, чуть не упал, запутавшись в ногах и потеряв опору. Сато-сан едва успел его подхватить, и тут же захлопотал: — Не бережешь себя, Сугавара-кун, а тебе еще ребятишек воспитывать. — Так это еще не скоро будет, мне же… еще четыре года учиться, — нахмурился Суга, падая на диван в гостиной. На журнальном столике бутылка с водой, упаковка таблеток и инструкция от Иваизуми, записанная размашистым почерком Ойкавы. — Как не скоро? Вы разве не ждете ребенка? — у Сато-сана от изумления очки сползли с переносицы, — А запах у тебя хоть и немного, но изменился. — Как… ребенка… — Суга прикрыл глаза. — Нет никакого ребенка. — Так это пока, — по-доброму ухмыляется Сато-сан. — Я к себе спущусь, вызову врача. Никуда не сбегай. Не должно быть никакого ребенка, — продолжил думать Сугавара. Он выпил таблетки, они наверняка успели подействовать. И Ойкава в него всего один раз, вероятность-то вообще никакая! Ослушавшись Сато-сана, Суга на ватных ногах побрел в ванную. Среди баночек с витаминами не оказалось ни одной с противозачаточными. Вот эта — с красной этикеткой — очень похожа, но… Суга дрожащими руками закрыл шкафчик. В ушах протяжно зазвенело.

***

Ойкава не понимал, что его дернуло купить Суге цветов, для чего им апельсины — но больным вроде принято что-то такое приносить, — поэтому голову не забивал. Тренировку он не пропустил, но отыгрывал так хреново, что даже стыдно не было. Тренер и ругать его не стал. Упомянул хорошо отыгранный сезон и отпустил на все четыре стороны, велев не возвращаться, пока не приведет себя в порядок. Ойкава даже не ответил привычно, не улыбнулся, как умел, ни разу не сложил пальцы в виктории — ему некогда было заниматься такими вещами, когда по зацикленному кругу все мысли возвращались к обессиленному Суге, стирающему влагу красными бумажными салфетками со снеговиками — остались с праздничного стола к Новому Году. Запавшую тень под глазами и в ямке между ключиц Ойкава слизнул бы и выплюнул, чтобы не казался Суга таким кукольным, хрупким. Немного неживым. Первое, что бросалось в глаза — куча лекарств на столе в прихожей, на доску для заметок прицеплены кнопками какие-то бумаги, пульверизатор с прозрачной жидкостью на кухне и почти загашенный сладкий аромат Суги. Он сам нашелся в спальне; свернувшись калачиком, Суга спал, обхватив себя, будто ему не хватало объятий, и Ойкава тут же нырнул к нему под одеяло, свыкаясь с непривычным жаром любимого тела. Суга проснулся почти сразу, и на лице ни капли радости от того, что ему чуть-чуть получше. В закатном полумраке его кожа отливала персиком и песчаным берегом, запутавшиеся в волосах солнечные зайчики золотили их. Сквозь лик Суги Ойкава мог разобрать лик ангела, но Суга, мазнув по щекам острыми длинными тенями от ресниц, показал оскал: — У нас будет ребенок. …Он сказал это так, будто вся его жизнь — домик на дереве, а их ребенок — гниль и ветошь, и вместо того, чтобы жить в кроне дерев и дышать лесом, он боится свалиться, обрушиться вниз в груде досок и проржавевших насквозь гвоздей. — О. Суге бы приподняться, подложить под спину подушку и опереться о спинку кровати, да у них только надувной матрац вместо полутораспального футона, занимающий кучу места и сместивший тумбочку с комодом впритык к окну. Ойкава не понял поначалу. Поднялся на ноги, посмотрел на Сугу сверху вниз. Молча вышел из спальни, чтобы влить в себя пару стаканов воды. Получилось как раз пару — первый он разбил, стиснув в руке. Порезы кровоточили, осколки вцепились в кожу, напоминая о том, что должно быть больно. Какой к чертям ребенок? Ойкава закусил щеку. Когда и… почему? Мама говорила, что когда они с отцом узнали о том, что у них будет Тоору, то были безмерно счастливы. Когда они узнали, что у них будет Тоору, у них уже была его сестра. У них были дом, работа, деньги. У них с Сугой пока нет ничего, кроме этой крохотной квартирки в часе езды от университета. У Суги нет родителей, которые его поддержат, у Ойкавы — контракт, по которому он должен будет уехать или в Токио, или в Хираката когда достигнет совершеннолетия. То есть даже меньше, чем через полгода. А Суга даже университет не закончил. Какой к чертям ребенок? Суга ждал его в той же позе — как будто он закаменел. И теперь последние солнечные лучи не смягчали его контур, словно подсвечивая Сугу изнутри. Теперь они его грызли. Крошили в мелкие песчинки. — Я… — в горле пересохло, будто не он совсем смачивал его водой минуту назад. — Суга, извини, но… Вероятно, не стоило начинать с извинений. Суга дернулся, подскочив, а после резко упал обратно на простыни, прикрыв глаза руками. — Ты сам понимаешь, мы… совсем не готовы. Мне нужно время подумать, ладно? Я подумаю, а после решим. Дай мне какое-то время. Хризантемы вянут на подоконнике, апельсины скатываются со стола на пол. Ойкава, выйдя за двери квартиры, набирает Иваизуми.

***

— Ты подумал, Тоору, ты и решил. Следующим днем Сугавара смотрит на конверт с деньгами и записку с двумя словами. «На аборт». Размашистым почерком Ойкавы.