Босиком через топи

Иваизуми говорит: — Проводи Иошиччи домой, я останусь с Сугой. Думаю, он не захочет видеть тебя какое-то время, — и отводит взгляд. Ойкава понимает, что тот хочет сказать; ему не рады и нужно сделать многое, чтобы это исправить. Или хотя бы попытаться. Иваизуми дает ему небольшой шанс привести мысли в порядок. И побыть с дочерью. Потрясение еще не утихло, все еще Ойкава недоумевает: от него скрыли не просто что-то важное, а дочь, ради которой он сделает все что угодно. Потому что каким бы мудаком Ойкава себя ни считал, он не может себе позволить быть плохим отцом; не здесь и не сейчас — никогда. Он слишком многое видел и слышал, он просто не имеет права бросить Иоши теперь. Ойкава не мог сдержать слез, когда участвовал в благотворительных акциях. Они поддерживали детей-сирот и выходцев из малоимущих семей, дарили билеты на матчи тем, кто не мог себе их позволить, устраивали сборы по всей стране. Ойкава стал публичной личностью, но совсем не из корыстных побуждений. Он… возможно, он просто заглушал чувство вины, но желание помочь всегда было искренним. Суга не переехал — в Ойкаве еще теплится надежда, что этот район для него по-прежнему что-то значит. Ключи Иваизуми дал те же самые, с тем же дурацким брелоком-пандой, который Суге подарил Асахи. — Папа? — зовет его Иоши, потому что он слишком долго пялится на дверь, — поставь меня. Всю дорогу нести ее на руках было приятно, но плечо и предплечье теперь ноют, отдают в спину и, отпустив Иоши, Ойкава чувствует, насколько сильно затекли мышцы. Ойкава отворяет дверь, Иоши протискивается в квартиру первой, стаскивает сандалии и рюкзак. Он заходит следом, кладет на комод свою сумку и проводит ладонью по лицу, будто это хоть как-то поможет. На доске рядом с зеркалом разные стикеры — видимо, привычка оставлять напоминалки осталась у Суги до сих пор. Прием лекарств, время ближайшего родительского собрания, сроки сдачи каких-то документов. Дни рождения. Ойкава улыбается — этот стикер висит здесь несколько лет, помятый и стершийся, и на нем есть и его день рождения, который Ойкава не празднует. — Вы с мамой скоро помиритесь? Ойкава отрывается от созерцания выведенных уверенной рукой иероглифов, садится на корточки. — Я очень на это надеюсь. Я люблю маму, всегда ее любил. И тебя я тоже люблю, малышка, — говорит он и смотрит в ее безумно теплые глаза. Они потихоньку начинают приходить в себя. Ойкава хозяйничает в кухне, по старой привычке порхая между шкафчиками в бледно-голубом фартуке, Иоши смотрит мультики по телевизору, уже переодевшаяся в легкое домашнее платье. Тихонько жужжит кондиционер — лето безумно жаркое, еще и от плиты на Ойкаву полыхает жаром, он утирает пот со лба, уменьшает огонь и говорит Иоши, что примет душ. На все у него уходит буквально десять минут, а Иоши уже, свернувшись калачиком, сопит на диване, несмотря на то, что девочка-волшебница Сакура что-то вещает с телеэкрана. Ойкава прячет улыбку и возвращается в кухню. В квартире Суги мало что изменилось. Похоже, Иоши крайне активный ребенок — углов стало значительно меньше, а те, что остались, прикрыты специальными мягкими насадками. Много разных заколочек, ручек с красивыми колпачками, кассеты и диски с девчачьими аниме — все это смотрится очень органично в уютном мирке Суги. На небольшой барной стойке лежат папки с арочными зажимами, в них — важные документы, Ойкава глянул мельком, решил, что трогать не стоит. Мелькнула мысль, что счета для матери-одиночки великоваты, об этом стоило бы поговорить с Сугой — тот, скорее всего, откажет. И… Ойкава вздыхает. Его слишком долго не было в жизни Суги, чтобы он имел право голоса. — Пап? — зовет Иоши. Она медленно подходит к нему, спрятав руки за спиной, и с невинным взглядом просит, — а не мог бы ты отвести меня завтра в садик? — Конечно, милая, — Ойкава улыбается, вытирая руки полотенцем. Присаживается перед своей малышкой, смотрит в ее большие светло-карие глаза, треплет ее по волосам. В Иоши так много от них двоих — Ойкава ласково сощуривается, подхватывает ее на руки и крепко-крепко прижимает к себе. Она сразу своими маленькими ручонками обхватывает его шею и радостно сопит. Ойкава не знает, был ли в его жизни момент когда-то лучше, чем этот. *** Момо развешивает рисунки на пробковой доске перед входом в игровую комнату. Она всегда любила приходить чуть пораньше, когда сад еще спокоен и тих, еще не звенят в нем тоненькие голоса, нет ярко-красочных мельтешащих пятен перед глазами, нет и крохотных ножек, которые топают по полу с невероятным грохотом. Не то чтобы Момо не любила детей — она их обожала! — но иногда ей хотелось отдохнуть. Тишина в пустом саду в ранние минуты как глоток воздуха перед нырком, она окунется в шебутливый мир всегда заводных деток, но не сейчас — дайте ей хоть секунду! Блаженно вдыхая воздух на крыльце, Момо жалеет, что проспала замечательный короткий ночной ливень, от которого почти не осталось ни следа — дожди Момо тоже обожает. Работники детского сада приходят один за одним, Момо сидит на плетеном табурете, сложив руки на фартуке, и смотрит на калитку в ожидании первых малышей и их невероятных родителей. К родителям Момо испытывает даже больше, чем уважение. Ведь подарить этому миру новую жизнь, а после растить и любить — для этого нужны невероятные усилия и дух. Конечно, не все родители достойны своих детей — люди, порой, пугают больше самых страшных ночных кошмаров, — но все дети достойны заботы и счастья. И частички любви, которую Момо старается подарить каждому своему подопечному. Момо машет первому малышу, приведенному мамой; понемногу садик оживляется, другие воспитатели провожают детей, помогают им разуться, переодеться и разложить принесенные из дома игрушки, сама Момо ждет Сугавару-сана, потому что сегодня тот обещал принести кассету с записью матча, ее беспокоило то, что Иоши дразнили попусту, иногда детская ненависть оставляла в душе больше ран, чем взрослая. И вот, Иоши наконец показывается, и Момо удивлена, у малышки кривые хвостики и из-под платьица виднеются джинсовые брючки, она уж было обеспокоилась за Сугавару-сана — тот, обычно, виду Иоши уделял чуть ли не больше внимания, чем своему. Иоши несется к Момо, выглядя так, будто сегодня обратит весь мир в царство волшебства и добра, а она — Момо — первый человек, который станет счастливой феей. — Момо-сан! — вопит Иоши. — Я говорила! Я права! Момо едва успевает опереться о перила крыльца, иначе безумно активная сегодня Иоши уронила бы их на грядки с морковкой, не иначе. — Мой папа — самый лучший! — улыбка Иоши невообразимо широка, и пока Момо осознает, что это значит, мнущийся поначалу у калитки Ойкава начал немного неуверенно подходить к ним; потирая шею, Ойкава смотрит на них исподлобья, нервно похихикивая от того, какой взгляд обрушила на него Момо. — Это точно, — говорит Момо, подавляя злость. — Заходи, Иоши, я хочу поговорить с твоим папой, хорошо? Иоши кивает и забегает в садик, на ходу снимая с себя ботиночки, там ее уже встречает другой воспитатель, а потом громко кричит — слышит Момо краем уха, и когда Ойкава подходит, он начинает лепетать что-то вроде: «Ох, Момо-чан, давно не виделись, это же ты?», а она — резко — делает шаг ему навстречу и озлобленно шепчет ему прямо в лицо: — Ненавижу тебя, Ойкава Тоору. Ойкава поднимает руки, словно пытаясь возвести между ними какую-то преграду, и качает головой. — Знала бы ты, как я себя ненавижу. — Вот видите! — восклицает Иоши из-за спины Момо. За ней стоит стайка малышни, разинувших беззубые рты. — Это — мой папа! Он спортсмен, и он крутой! — Да все ты врешь, нет у тебя папы, это не он! — противится Иоши какой-то мальчуган с носом-кнопкой. — Не вру! Папа, скажи им! — Что сказать, Иошиччи? — растерянно лепечет Ойкава. — Да как он может быть крутым спортсменом! Он выглядит, как дурак! Дурак! — смеется еще кто-то. — Скажи им, что ты мой папа! И действительно крутой! Момо сверкает яростным взглядом, желая огреть Ойкаву парочкой тяжелых ударов, но едва сдерживается и, пока дети не видят, машет ему ладонью, мол, подыграй. — А я, вообще-то, знаю папу Иоши-чан, — говорит Момо и разворачивается к детям, ее лицо в миг меняется на очаровательно-ангельское. — Это Ойкава Тоору, он играет в волейбол. Мы с ним учились в одной школе, а теперь он — профессиональный спортсмен! — Но он все равно выглядит как дурак! — лепечет нос-кнопка. Ойкава все еще не понимает, что происходит, и почему целая орава непослушной ребятни пристает к его дочери с глупыми словами. И не знает, что сказать, но Иоши выглядит так, будто сейчас расплачется — она покраснела, но снова заставлять ее плакать Ойкаве не хотелось, так что он встал в свою позу-для-обложки, ткнул большим пальцем в грудь и произнес: — Если не верите, что я — спортсмен и меня показывают по телевизору, я вам докажу, только скажите, как! И тут кто-то задает очень тревожный вопрос: — Тогда почему вы не пришли на родительский день? Мой папа работает на телевизоре. Даже если он занят, он приходит на родительский день! Момо разворачивается, заходит в сад, строго говорит: — Хватит тут стоять и всем мешать, шагом марш в кабинет! — и, оглядываясь на Ойкаву, жестом указывает чтобы он проваливал. Ойкава поджимает губы, но мельком высунувшаяся снова Иоши машет ему своей маленькой ручкой, и он снова вдохновлен. *** Иваизуми звонит ему где-то через полчаса. — Ты отвел Иоши в сад? Сугавара все еще слаб, останется до вечера. Ойкава хихикает, вспоминая, как Иоши разбудила его аж в шесть утра, запрыгнув к нему на диван, шлепала его по щекам, потом собирала рюкзачок — сама! — а Ойкава пытался сообразить завтрак, а потом найти вещи Иоши, а потом помогал ей почистить зубы и заплетал ее волосы. А потом они позавтракали, оделись и побежали, потому что невероятно опаздывали. Иоши показывала ему дорогу, идя немного впереди, но не отпуская его руку. — Да, она замечательная, Ива-чан, — мечтательно вздыхает Ойкава. — Только Иоши может так меня называть. Отныне я запрещаю тебе звать меня «Ива-чан», — грубовато произносит Иваизуми, а потом тоже вздыхает. — Я ненавижу тебя, придурочный. — О, ты не первый, кто говорит мне сегодня эти слова. — Как жаль, — саркастично отвечает Иваизуми. — И кто же отнял у меня пальму первенства? — Момо-чан! Представляешь, она работает воспитателем в саду, в который ходит Иоши. — Кто это? — О, ходила с нами в Сейджо, я, правда, не особо хорошо ее помню, но лицо у нее запоминающееся. — Ты что, всех девчонок помнишь? — могильным тоном спрашивает Иваизуми, Ойкава аж давится: — Вообще-то, да. В отличие от некоторых, я умею оказывать должное внимание девушкам, и всегда помню самых очаровательных, такой черствяк как ты не поймет. Твоя девушка тебя еще не бросила? — Я женат, Ойкава. У меня скоро будет сын. Ойкава находит свободную лавочку в парке, по которому шел обратно в дом Суги, до тех пор — молчит, переваривая информацию. Его действительно задевает. — Что еще вы от меня скрываете? — Ойкава поправляет волосы, стряхивает невидимую грязь с коленок, а после выпрямляет спину и откидывается назад, вытягивая ноги. — Может, у Суги кто-то есть? Капитан Сейджо — пришелец? У меня за спиной Ушивака? Черт побери, Ива-чан, это несправедливо. — Не тебе об этом говорить. Знаешь, Иоши неоткуда было брать пример, — давит Иваизуми на больное, — но она растет подозрительно похожей на тебя. Представляешь, каково Сугаваре? Те же жесты, те же мысли, те же слова, тот же взгляд, мимика — все в Иоши постоянно напоминает ему о тебе. Я обожаю эту маленькую ведьмочку, но даже во мне она будит те воспоминания, о которых мне хотелось бы забыть. Черт побери, она уплетает сраные молочные булочки будто ничего вкуснее в жизни не ела! Ойкаве от этих слов становится хуже. Иваизуми знает, куда бить — он знает об Ойкаве все, они были вместе всю сознательную жизнь, росли вместе, они обсуждали все самое тайное и постыдное — от первой мастурбации, первого секса, до размышлений о том, как им хотелось бы умереть. Иваизуми сказал, что хотел бы уйти, окруженный любимыми людьми, но не раньше, чем увидит внуков, а Ойкава же говорил, что тому, чтобы медленно обессиливать, предпочел бы быструю и легкую смерть, но только после окончания карьеры. — Иваизуми, я… хочу все исправить. — А нужно ли это Сугаваре? — Не знаю. Но, согласись, мне нужно с ним поговорить. Даже если он не примет меня, я хотел бы видеться с Иошиччи. На том конце Иваизуми, очевидно, сжал кулаки и прикусил край нижней губы, как делал всегда, когда был не то расстроен, не то зол. — Вечером и поговорите. Иоши нужно будет забрать в шесть, если к тому времени Сугавара не вернется. Вообще, было бы лучше, если бы ты зашел за ним, у меня не получится. Если не сможешь, я наберу Савамуру. — О, нет-нет, я справлюсь, Ива-чан! — воинственно возражает Ойкава. — Только не он. Иваизуми цыкает и кладет трубку. *** Больницы Ойкава не очень любит. Колено иногда ноет, так что ему частенько приходится проходить осмотры, и за все это время ему надоела напускная вежливость медработников, осточертели убийственно-бледные стены; в больницах пахнет холодом, спиртом и больными людьми. На больших мультимедийных экранах меняется информация, список врачей, время приемов, схемы этажей. Ойкава морщит нос и идет к регистратуре. — Добрый вечер, я пришел за Сугаварой Коши, его доставили вчера на скорой, мне сообщили, что его должны сейчас выписывать, — вежливо улыбаясь, произносит Ойкава уставшему сотруднику, сверяющему информацию на компьютере. Дождавшись подтверждения, он идет в палату на третьем этаже правого крыла. Стучит. Входит. Суга уставший, всем видом своим говорит, что измучен. В нерасчесанных волосах нет блеска, губы сухие и множеством укусов истерзанные, даже когда болел, Суга выглядел лучше. — Привет, Суга, — Ойкава старается не смотреть в глазах, зная, что его в них затянет; говорит куда-то вбок: — Ива-чан попросил присмотреть за тобой. Я… Хочу помочь. — Спасибо, — Суга встает с кровати, подхватывает свою сумку, в которой всегда таскает все самое необходимое, берет с тумбочки предписания врача и рецепт, складывает их аккуратно и скрывает во внешнем кармане брюк. — Где Иоши? — В саду. Сейчас двадцать минут пятого, у нас есть около часа. Не хочешь поужинать? — Нет, — Суга подходит к нему, останавливается близко, но тоже смотрит в другую сторону. — Я сам приготовлю. Нужно зайти в магазин. — Тебе помочь? Я, ну… — Не стоит. Можешь идти, Ойкава-сан, я чувствую себя лучше. Я заберу Иоши и пойду домой. И ты тоже… иди домой. Из Ойкавы будто выбили воздух, он приоткрывает рот, чтобы глотнуть проспиртованного воздуха, и пока он берет себя в руки, Суга выходит из палаты, по пути благодарит медсестру и идет к лифту. — П-постой, Суга! — Ойкава подрывается и широким шагом нагоняет Сугу. — Нам нужно поговорить! Пиликает кнопка вызова лифта. — А есть, о чем? — безжизненные глаза, опущенный взгляд. Ойкава берет Сугу за запястье. — Я не отпущу тебя, пока мы не поговорим. — Ты поступаешь эгоистично, навязывая мне свое общество, Ойкава-сан. Я не хочу иметь с тобой ничего общего. Ойкава злится. — Но ты уже имеешь! — и сходит на шепот, когда лифт останавливается, чтобы впустить в себя еще людей. — Дочь. Суга молчит. Ойкава зажимает его в угол, немного наклоняется: — И ты не мог скрывать ее от меня вечно. Ты же наверняка думал об этом, да? Что я узнаю? Так почему ты сейчас выглядишь так, словно этот разговор не должен был никогда произойти? — У тебя нет на нее прав, — поджимает губы Суга. — Я ее не отдам. — Боже, Суга, — Ойкава жмется к его лбу своим. — Не собирался я ее отнимать. Она чудесная, и я хотел бы… пусть и немного, но сделать ее жизнь лучше. У меня и в мыслях не было забирать Иошиччи, веришь? Лифт стрекочет, тяжело опускаясь, звенит, достигая первого этажа, распахивает пасть. Суга выворачивается из тесного контакта с Ойкавой и идет на выход. Ойкава идет следом, не отпуская его руки. — Почему ты такой упрямый, Суга? — Заткнись, Ойкава! — как-то резковато бросает Суга, и на них начали оборачиваться, шепотки «что, тот самый Ойкава?» раздражают Сугу еще больше. На улице их немного отпускает, все же гнетущая атмосфера и болезненный воздух больницы влияют на человека сильнее, чем хотелось бы. Ойкаву обдает прохладой летний ветерок, Суга стоит чуть впереди, не пытаясь вырвать предплечье из его хватки, Ойкава почему-то улыбается, но глаза зудят. — Эй, ну же, Суга, — он дергает его на себя и свободной рукой обхватывает Сугу за плечи, прижимая к себе. — Давай поговорим, как взрослые люди. Я уже не ребенок. Суга в плечо пыхтит: — Иваизуми-сан рассказал. Ты вчера рыдал как пятилетка. Насупившись, Ойкава кладет Суге ладонь на затылок и сминает его волосы. — Вчера много чего произошло вообще-то. — Так, хватит, — Суга щиплет его за бок и отстраняется. — Я благодарен тебе за то, что приглядел за Иоши, но возвращаться к тому, что было, не хочу. И мне все еще тяжело на тебя смотреть, Ойкава-сан. Поэтому, пожалуйста… Понимая, что сейчас его попросят уйти, Ойкава торопливо перебивает: — Можно я еще раз ее увижу? Только провожу вас до дома и уйду. А потом, когда станешь лучше себя чувствовать, я… Ойкаву опалило запахом, он в ужасе сделал несколько шагов назад. — Прекрати, возьми себя в руки, Ойкава-сан, — пришибленно давит из себя Суга. — Не дави на меня. Все же, они те, кто есть. Ойкава раньше никогда не пытался давить на тех, кто слабее, своим запахом, даже когда на площадке Ойкава переходил в инстинктивный режим, он контролировал выброс феромонов так же легко, как и дыхание. — Ох, прости, я не специально, — Ойкава хватается за голову и лохматит волосы. — Правда!.. — Я знаю, Ойкава-сан, я знаю. Ладно. Поможешь мне донести пакеты. Впервые он смотрит ему в глаза. Их визуальная связь не разрывается долго, эти минуты им нужны, чтобы понять подход друг к другу. И осознать мотивы. Ойкава действительно ненавидит себя сейчас, ведь Суга разрешает, потому что ему жаль. Жаль его, настолько, что он готов примириться со всеми отрицательными эмоциями, накопленными за пять лет, и пойти на уступки. Чтобы он, Ойкава, последний мерзавец, не наделал глупостей. А чего хочет сам Ойкава? Чтобы все было как раньше? Не получится же. Они встречались относительно недолго, пусть и были счастливы, с момента разрыва прошло в десять раз больше времени, и даже сейчас Ойкава не готов быть отцом и мужем, ему страшно. Всхлипывая, Ойкава растягивает дрожащие губы в улыбке. Ни черта он не вырос. *** Они шли к магазину, придерживаясь расстояния. Ойкава плелся чуть позади, поглядывая на Сугу изредка, чтобы тот не споткнулся случайно; походка Суги все еще шаткая, он слаб и не особо-то отдохнул. Они остановились ненадолго, когда телефон Суги зазвонил, судя по разговору, он извинялся за то, что не смог выйти на работу и противился тому, что ему давали больничный. Ойкава смотрит вверх, пока Суга препирается с, похоже, начальником, небо в предзакатной стадии, телефонные провода рассекает его на части; они на небольшой улочке, где редко проезжают машины, мимо них проходят школьники, спешащие с занятий домой, иногда — взрослые, кто-то беззаботно улыбается хорошему вечеру, кто-то — хмур и спешит. Иногда Сугу кто-то окликает, и тот, не отрываясь от звонка, машет рукой. В основном это младшеклассники, Ойкава, подпирая столб, гадает, кто они, Суга ведь на педагогическом учился, закончил уже? Кем работает, интересно? Учителем? — Прости, Ойкава-сан, мне все же дали больничный до конца недели. Как будто они не понимают, что я не могу позволить себе отдыхать, — Суга выглядит выжатым. Ойкава не отвечает, не знает, что ответить, так что просто идет следом к комбини. Он немного помнит этот район, он жил тут почти четыре месяца. В магазине Ойкава берет тележку, Суга складывает туда необходимое, и это тоже похоже на что-то давно позабытое. Видимо, на ужин будут морепродукты; пока Суга не видит, Ойкава тайком подкладывает в тележку любимых сладостей — раз уж Иваизуми сказал, что Иоши похожа на него, то и вкусы у них наверняка одинаковые. Суга хмурится, он держит в руках две пачки хлопьев и, блин — Ойкава тихонько смеется, — опять выбор между вкусными и полезными. — Ты знаешь мое мнение, Суга-чан, — говорит он, Суга зыркает на него неодобрительно и специально кладет в тележку обычные постные хлопья, хотя медовые гораздо лучше. На кассе Ойкава пытается расплатиться, но получает пинок под колено, и, когда выпрямляется, Суга уже получает сдачу. Что ж, в бытовом плане Суга тоже не поменялся. Весь такой самостоятельный. Это по-прежнему мило. *** Суге Момо рада, но, снова завидев Ойкаву, она шепчет ему что-то и, получив утвердительный кивок, фыркает. Снова шепчет, Суга улыбается и будто заверяет, что все хорошо. Ойкава и не знал, что они так близки. Иоши буквально раздавливает его в объятиях, когда он поднимает ее на руки. Они долго не задерживаются, сразу идут домой. Иоши щебечет о том, как прошел день, как все удивились, увидев папу, как перед ней извинился какой-то мальчуган. — Задиры, не верили мне, а я не лгуша, — тянет Иоши, развалившись у Ойкавы на плече и сжимая футболку у него на спине. — Лгунья, — мягко поправляет Суга. — На следующий родительский день я приду, Иошиччи, не беспокойся. Я просто не знал, насколько это важно, иначе обязательно бы пришел. — Обещаешь? — Иоши сопит. — Правда? — Конечно, милая. Суга передает лицом множество убийственных фраз, которые Ойкава игнорирует. — Ты останешься? — Иоши… — Иошиччи, я очень люблю тебя и твою маму. Но мы с ней немного поругались, поэтому я не хочу, чтобы она чувствовала себя некомфортно. — Неком…фортно? То есть ты поэтому не приезжал? — Я просто очень много работал, чтобы вы мной гордились, — уверенности в голосе — ноль. Но он надеется, что Иоши еще слишком мала, чтобы распознать. Она станет старше и узнает, конечно, что ее отец — мусор, но, пожалуйста, только не сегодня. — Теперь я буду чаще к тебе приезжать. О! Эта мысль мне не приходила в голову, но теперь я знаю! Я буду присылать тебе открытки, хочешь? Я много где бывал, но даже и не думал о сувенирах. — А звонить будешь? — С этим труднее, но я постараюсь, — Ойкава ободряюще хлопает Иоши по макушке. В ней было так много того, что Ойкава любит. Ее улыбка, родинка, она даже пахнет по-особенному. Ойкаве тепло.