Босиком через топи

Я всегда знал, что у тебя с головой проблемы. Как нога?

Я в полном порядке! Не беспокойся обо мне! (～￣▽￣)～ Просто небольшой ушиб, ничего серьезного, скоро приду в норму! Правда, похоже, я несколько деморализовал команду. 〒▽〒

Суга тоже беспокоится. Ты в курсе, что из-за того, что ранее скрывал от публики свою личную жизнь, поползли слухи? Ему нелегко. Но он все равно беспокоится, и я считаю, что ты этого не заслуживаешь. Если своим поступком ты пытался вызвать жалость — не жди, что я просто буду стоять и смотреть. Ойкава вздыхает. Вот всегда так — хочет показать немного искренности, а выставляет себя придурком. А Иваизуми, как обычно, говорит, что думает, не тая. Но Ойкава не пытался давить на жалость или вроде того. Желание показать всему миру свою маленькую очаровательную принцессу выбило из него все остальные мысли, он поддался ему; «почему вы не пришли на родительский день?», «папа, я смотрю весь твой волейбол, помаши мне в следующий раз!», «не скажу про тебя ни единого плохого слова, даже если она будет винить меня в том, что выросла без отца». Ногтем Ойкава обводит линию фиксатора, морщится от резкого запаха мази, растирает на пальцах масляной осадок и ведет ими по простыне. Нужно выбираться отсюда поскорее. Серьезного ведь действительно ничего не произошло, пару месяцев терапии и он в строю. Приходят еще сообщения, звонит менеджер, к нему даже Ушивака заглянул вчера! Они все слишком пекутся, сплевывает Ойкава и приглаживает волосы. Он не достоин этой заботы. У него не было цели перетягивать одеяло. На площадке он делал все как всегда, на площадке нет места стороннему — ни физическому, ни тому, что в голове. Сейчас у него полно времени, чтобы рефлексировать. Он даже успел подумать о семье. Не о Суге и Иоши, а о родной. Знали ли они? Вдруг Суга приходил просить помощи? Нет, он бы не стал. Или случайно где-то столкнулись? Или Иваизуми рассказал? Но у матери характер вспыльчивый, она бы высказалась в свойственной ей манере — грубо и звонко. Потирая потяжелевшие виски, в которых оседает свинец, Ойкава переводит взгляд на телефон. Замечает еще одно уведомление о сообщении. Но — с незнакомого номера. Знаю, что ты не специально. Во время игры твой разум чист. Я знаю, каков твой волейбол. Но в следующий раз постарайся быть осторожнее. Поступая безрассудно ты заставляешь других волноваться. Люди смотрят на тебя, потому что на площадке ты сияешь, а не потому что приносишь победы. Можешь приезжать когда хочешь. Но не слишком. Будешь назойливым — расскажу Иваизуми-сану. Ойкава спрашивает себя: «Мой волейбол?». Что значит «мой волейбол»? То, ради чего он играет? Или то, почему плачет после поражений? То, как он держит мяч перед подачей? Жесты? Улыбки? В кровь и мясо раздавленное сердце крепкими ребрами, когда он дышит глубоко и чувствует кислый металл на корне языка? Когда, возвращаясь в кровать, возвращает телу привычный ритм? В этой истории никто не знает, о чем думает Ойкава. И почему он делает то, что делает. Ну. Он и сам этого не знает. Такое бывает. Ойкава поворачивается на бок, закутывается тонким пледом посильнее и ждет завтрашнего дня, когда сможет вернуться в свою квартиру. Пусть пустую, пусть совершенно неуютную. Но в ней нет осадка лекарств в ноздрях, скрипа из-за дверей и шаркающего больничной обувью топота. Собравшись с духом, Ойкава набирает номер. Он не может поговорить с Сугой лично, а отписываться — грубо даже для него. Ему слишком многое хочется сказать. Суга отвечает, но молчит, по ту сторону — дыхание и негромкий шум телевизора. — Привет. Я кое-что хочу сказать, потому что, знаешь… Ну, в последние наши встречи я почему-то и слова вымолвить не мог… Так что, послушай меня, — и раздается очень тихое «говори». Глубоко вздохнув, Ойкава медленно, вдумываясь в каждое слово, начинает. — Я все еще люблю тебя. И, как оказалось, что не только тебя я люблю. Не думал, что бывает так: встречаешь человека впервые, проводишь с ним всего день, а уже понимаешь. Он — твой. От макушки до пяток. И ты любишь в нем каждую его черту, даже если в ком-то другом раньше она раздражала. Я не верил в любовь с первого взгляда, пока в тот день не встретил тебя. И все эти годы старался заставить себя думать, что это — выдумка, я был не в себе, сам придумал эти чувства. Но. Увидев ее, я ощутил их еще раз. Ты можешь думать «да что с ним не так, он не может так сильно привязаться к ребенку, даже своему, всего за пару дней». Это так. Поэтому я хочу видеть ее чаще, чтобы привязаться сильнее. И я рад, что ты не отбираешь ее у меня. Если я уже не могу завоевать твои чувства, я постараюсь завоевать ее. Потому что больше не собираюсь терять дорогих мне людей лишь потому, что боюсь самого себя. Я должен превозмочь это. Когда я сбежал, то думал о своей сестре. Ее парень уехал в командировку, когда она узнала, что беременна. А когда вернулся — было слишком поздно. Она не говорила ему, а его эта новость не обрадовала. У него был один аргумент: он не готов. Они даже не оформили свои отношения, и для нее все было серьезно, а для него — не очень. И он ушел. Когда ты сказал, что у нас… будет ребенок, я внезапно почувствовал то же, что и он. Я был не готов. Новая жизнь, пришедшая в этот мир… Это большая ответственность, к которой я был не готов в том возрасте. Меня же переполняли амбиции… И… — к горлу подступает всхлип. Он стал чертовски эмоциональным. — Я, несмотря на свою любовь к тебе, не мог бы и пытаться взобраться к вершинам, и возвращаться домой, как ни в чем не бывало — мне бы просто не хватило сил, чтобы показывать тебе и нашему ребенку что-то, кроме усталости и раздражения. Я был бы ужасным отцом. Поэтому решил, что лучше… нет, не лучше. Правильнее было бы сделать вид, что ребенка и не было. Небольшая процедура, почти нулевые риски, судя по срокам. Но я не смог к тебе вернуться, ведь… Определенно, после этого ты мог бы смотреть на меня как раньше. Если бы я попросил, чтобы ты сделал аборт, чтобы сохранить отношения, и ты бы сделал… Мы бы не расстались, но… Ты бы возненавидел меня. А я — себя. В итоге, мы расстались, но по прежнему меня ненавидим. Забавно, правда? — смешок вышел не очень веселым. — Поэтому я тогда не вернулся, хотя поначалу и собирался. Я просто представил твои глаза, твои великолепные глаза и пустоту них… В итоге ты решил оставить ребенка. Справился. Один. Я не знал, что ты так высоко оценишь жизнь того, что тогда и ребенком в тот момент не было. Просто безымянная масса плоти, пожирающая твои силы и эмоции. Но ты справился. Ты нашел в себе силы родить и воспитать ребенка, продолжить учебу и завершить ее, найти работу. Все это — та сторона тебя, которую я тогда не разглядел. Быть может, увидь я ее раньше, я бы не поступил так низко. Я бы понял, что тоже справлюсь. А может и нет… О прошлом рассуждать всегда легче, чем о настоящем. Все эти «если» такие дурацкие. Поэтому… Если ты все еще меня слушаешь, Коши. Я бы… Нет, не так. Я люблю Иоши. Ты сумел сделать невозможное, произведя на свет человека… Безумно очаровательного, маленького, умного человека. Ты вырастил его и я вижу в нем твою нежность, заботу и все твои улыбки… Коши. Ты и сам это знаешь. Да? Ойкава прижимает к уху телефон, тот разогрелся и кажется, плавится под дрожащими, но крепко стискивающими его пальцами. Суга молчит, но он тоже плачет. Ойкава слышит, как тот шмыгает носом, даже представляет его лицо — слишком явственно, будто образ Суги запечатлен не только в сердце, но и под веками. Суга плакал при нем лишь пару раз. Но Ойкава и сейчас помнит, что у него краснеют мочки ушей и пятнами исходит грудь, нижняя губа кривится, лоб разделяет вертикалью тоненькая линия меж бровей. Ойкава прикусывает губы, сдирая с них тонкий слой кожи, ждет ответа. Суга хрипит, дышит грузно, кажется, эмоционально потратился во время монолога не только Ойкава. Ойкава растирает кулаком слезы. — Нет, — вдруг изломленно подается Суга. — Я этого не знаю. Все, что ты говоришь обо мне — чушь. Я самый обыкновенный. И без помощи окружающих я бы не справился. — Ты необыкновенный. — Таких, как я — родителей-одиночек, вокруг миллионы. Я делаю все, как остальные. Что-то у меня получается лучше, что-то — хуже. — Ты лучший во всем. — Заткнись, Ойкава! Своими словами… Что ты хочешь добиться?! — и голос его повышается, хрипом скованный. — Нельзя взять и забыть, нельзя заменить плохие воспоминания хорошими! Одними словами… нельзя… — Коши, — безумно тихо шепчет Ойкава. — Нельзя заменить плохие воспоминания хорошими. Но их можно вытеснить, создав новые. Я не прошу у тебя шанса. Ты сам достоин выбирать. Я просто… позволь мне быть рядом. Если ты найдешь кого-то, кто будет тебя достоин, я пожелаю тебе счастья. Вот. У меня вроде все. А! — вдруг вспомнил Ойкава уже чуть бодрее. — Хочешь секрет? — Ну, — бурчит Суга. Ойкава прикрывает глаза, представляя, как тот вжимает голову в плечи, прячась в широком вороте свитера. — Ты сказал… что вокруг меня всегда вились девчонки. И ты… ревновал? Это мило, — Суга вспыхнул и проворчал что-то едкое. — И вот. Ты думаешь, я не смотрел на них? Конечно, смотрел. Я обращал на них внимание. На их речь, голос, манеры. Внешний вид. На слова, что они произносят. На выражения лиц, с которыми они их произносят. И, знаешь… Ни одна из них с тобой не сравнится. Ни тогда, ни, тем более, сейчас. Спасибо, что выслушал. Стало так легко, что Ойкава даже не почувствовал ломоты из-за того, что полчаса лежал в неудобной позе. И даже не понял, что рука, державшая телефон, едва не отваливается. Все это настолько неважное, лишь интонации Суги, довлеющие над всеми чувствами Ойкавы, только они — на первом месте. И то, что сейчас говорит Суга, стирает графитно-глиняную размазню, оставляет светлые — но не белые линии под собой. И Ойкава знает, что от слишком резких, с силой проведенных штрихов, даже после ластика остаются грязноватые вмятины-шрамы, которые не уничтожить. Но. Если лист нельзя очистить до конца, то можно просто перевернуть страницу. Но Ойкаве гораздо легче, что он делает это сейчас. Когда почти все, что мертвым грузом тяготило его много лет, расплылось туманом. Серый цвет ведь гораздо лучше черного, правда? *** Даже после бурных ночей, память о которых растворялась в мареве алкогольных паров, не было так. В вязком помутневшем сознании Ойкава лежит на мшистой земле и, чтобы не стать поглощенным болотной трясиной, уже чувствующейся под ступнями, ладонями сминает рыхлеющую почву. Ойкава сквозь зубы стонет, спину начинает покалывать. Он думает обо всем и ни о чем сразу — кажется, что от количества мыслей голова разбухнет и лопнет, из ушей потечет гной, которым изнутри Ойкава переполнен до краев; с другой стороны он пытается сформулировать хотя бы одну, благодаря которой появились бы силы подняться и сбежать из этого места. Ступню что-то щекочет, Ойкава морщится и не открывает глаз — боится, что вместо привычной темноты увидит что-то страшное, что уже хватает его за ногу и медленно, без малейшего сопротивления тащит к себе. Ойкаве страшно, страх бывает разный — этот же, животный, не позволяет двигаться — иррационально, ведь любой другой на его месте попытался сбежать. Пока Ойкава пытался что-то вспомнить, его тело уже кровоточило от мелких порезов осокой, разросшейся вокруг болотными джунглями. Ойкава медленно тонул; нога уже наполовину скрылась в чем-то холодном и мутном. Вспомнить… что-то важное! Ему нужно вспомнить! И когда он открывает глаза, над ним бледнеют больничные лампы. Ойкава на пробу сжимает-разжимает пальцы, но никаких кровоподтеков от острой опасной травы. Он клонит голову к плечу, к другому, потягивается. Встает. Лицо жжет, похоже, он даже во сне не переставал лить слезы. — Господин Ойкава, — стучит в дверь медсестра. — Вы готовы к выписке? — Да, конечно. Проходите. Она дает ему указания, которые он уже слышал от терапевта, хирурга, тренера, и вот еще раз их ему напоминает медсестра. Более того, вся эта информация уже у его менеджера и личного врача команды в Токио. Напоследок она еще и впихнула ему в руки распечатки. И напомнила, что освободить палату нужно до десяти. Ойкава смотрит на разрядившийся после долгого разговора ни о чем телефон. Потом на настенные часы. Идет умываться, на обратном пути его хватает менеджер и они наконец-то покидают больницу. Зачем-то он думает, что сделает еще два пожертвования. Одно — в фонд поддержки омег, другое — в больницу, в которой появилась его дочь. Он просит менеджера об услуге, тот, сидя за рулем, сначала кивает, а потом резко поворачивается к нему и чуть не пропускает поворот. Ойкава с блаженным видом смотрит в окно. — Почему, Ойкава-сама? — менеджер останавливается на светофоре и быстро утирает платочком из нагрудного кармана лоб. — Потому что я проебался. И хочу слегка облегчить свои муки, — и устрашающе смеется. — На самом деле я более-менее уладил дела с любимым человеком. Подумал, что мало что сделал для него, так что хочу помочь тем, кто оказывался в подобной ситуации. Менеджер сглатывает. — Это значит?.. Ваш возлюбленный — омега? — Ага. — И… У вас есть ребенок? — Да смотри ты на дорогу, — Ойкава шутливо шлепает менеджера по лысине. — Я сам недавно узнал. — А я-то думал, чего все так о вас болтают в последнее время. Что-то об интервью и… — Не продолжай, знаю я, что обо мне могли говорить. М, нужно будет уладить это как-то с прессой. И придумать что-то более-менее правдоподобное. Надо спросить у Суги, могу ли я немного приврать. Не хочу еще больше недопониманий между нами. И, кстати! Ты же менеджер, ты должен все знать о команде! Я же репортерам в прямом эфире все рассказал! Лысина заблестела явнее. — Да шучу, успокойся, — Ойкава смеется. — Приедем — покажу тебе мою малышку. Она такая невероятная! И да, теперь мы обязаны из каждого города, где побываем, отправлять ей по открытке. Чем славится Фукуока? Мы же почти на другом конце страны! — М-морепродуктами? Храмами? — Не, — отмахивается Ойкава. — Морепродукты и храмы везде есть. Что-то бы поинтереснее? — Башня Фукуока? В любом случае, в аэропорту есть открытки… — Нет, нужно отправить почтой! Смысл мне отправлять открытку из Фукуоки, будучи уже в Токио? Кстати, когда ты, говоришь, вылет? — В восемь часов. — Времени полно. Закажи мне еду, пока буду в душе. И спроси на ресепшне про достопримечательности какие, что ли. И надо бы ей еще что-нибудь в подарок… Боже, что может понравится ребенку?! — А сколько ей лет? — М… Пять. Она… чем-то похожа на меня. Так говорят. — Это же ужасно, Ойкава-сама! — менеджер паркуется в на подземной стоянке отеля и выскакивает из машины, когда Ойкава вопит «чего?!». — В смысле, вы же бестактный, не организованный ни в чем, кроме волейбола и внешности и любите пакостить, пока никто не видит! — Так ты обо мне думаешь, да? — в этот раз Ойкава уже во всю хохочет и его смех эхом раскатывается вокруг. — Но нет, от меня она взяла все самое лучшее! Она умная, красивая, очень любит маму и волейбол! Хотя… Я же сейчас себя описываю, да? — менеджер только вздрагивает, когда Ойкава проходит мимо него к лифтам. — Ну ладно. Ива-чан и Суга сказали, что она любит почти все то же, что и я. Значит, буду опираться на собственные вкусы. Менеджер плетется за ним и, кажется, молится. *** — Ноя, Асахи! — машет рукой Суга. Иоши бежит впереди него и уже несется к Ное и Асахи, устроившими «пикник» в трех метрах от энгавы, прямо под раскидистым кленом. На энгаве, сидя перед распахнутыми седзи, сидит Азумане-сан, ее руки скрыты в рукавах традиционной одежды. Она, как обычно, серьезна даже в самый обычный теплый осенний вечер в кругу семьи. Ее фигура кажется значительней и строже из-за безупречно ровной спины, волосы ее стянуты в пучок, из которого не выбилась ни одна прядь. Глаза — закрыты в спокойном, медитативном ожидании. Но стоит ей услышать Иоши, как она приподнимается, поворачивает голову — а не косит взгляд как обычно, — и сухие морщинистые губы трогает легкая улыбка. Ни один из собравшихся в доме не знает, что творится в жизни Суги последние месяцы. Но, раз уж он пробует наладить отношения с Ойкавой — более-менее теплые, — то об этом стоит рассказать. Эти выходные — исключительно семейные. Поэтому Дайчи не пришел, укатив с Мичимией на источники, но ему Суга все выложил еще накануне. Одобрения не получил, конечно — тот, по обыкновению, начал стучать кулаками по всему, до чего рука дотягивалась, потом раздувал крылья носа по-драконьи — казалось, пар пойдет! — и еще долго молча осудительно взглядом пытался сделать из Суги дуршлаг. Ноя тут присутствовал как партнер Асахи, Суга — как названный его брат, Азумане-сан давно приняла его безоговорочно и считала еще одним сыном. И Суге это нравится. Здесь никто ничего не требует; каждый может ожидать, что Суга придет на помощь, а в нужную минуту — окажет ее ему сам. Здесь легко смеяться, жарить мясо на гриле, раскатывать коврики по татами и устраивать ночевки в большой гостевой комнате, раскладывая футоны кругом, а в центре устраивая настольные игры. Здесь Иоши носится по огромному дому, Нишиноя и Асахи пытаются поддаться друг другу в карты, Суга читает книги из личной библиотеки Азумане-сан в гостиной, обложившись подушками, брат Асахи с женой и детьми предпочитают смотреть телевизор и играть в приставку, сама же Азумане-сан одновременно везде и нигде. Но чаще ее можно встретить на страже холодильника, ведь каждый бессовестно пытается что-нибудь стащить в неположенное время между приемами пищи. Обычно она шлепает за это веером по кистям, и только Суге — когда тот был в положении — разрешала потихоньку ночами наедаться до отвалу. И даже иногда сама приносила ему что-нибудь вкусное. Когда Суга лежал в больнице после тяжелых родов, она приезжала к нему каждый день с вкусной свежеприготовленной пищей, несмотря на то, что в дороге приходилось быть почти по два часа в одну сторону. Она знала, что он любит, всегда улавливала его желания и предпочтения, а роддом — самая обычная, маленькая государственная больница для омег — предоставлял пищу сбалансированную, но скучную рационом. Но там с ним обращались хорошо. Суга редко встречает таких чутких и добрых врачей. И если бы не они — он бы далеко не сразу вернулся в строй. Глядя на Иоши, забравшуюся Нишиное на колени и дергающую Асахи за вновь отросшую бородку, Суга прыскает и опускается рядом с Азумане-сан. Пока он садится, она успевает просунуть между ним и полом подушку. — Застудишь самое ценное, — беззлобно фыркает она. — Как ваше здоровье? — Прелестно. У тебя лицо безмятежное, — подмечает без увиливания тоном, не предусматривающим отмазок в ответ. Суга кивает: — Расскажу за ужином. Старший брат Асахи с супругой и детьми приехали через пару часов, когда небо начало темнеть и опускаться ниже, накрывая грудью горизонт. К тому времени Суга с Азумане-сан уже почти закончили с закусками, Асахи чистил мангал, а Ноя продул партию Иоши и наигранно вздыхал о своей нелегкой жизни. До самого ужина Суга был рад, Иоши ни словом не обмолвилась об Ойкаве. И когда они накрыли на стол на улице, когда разгорелся поярче костер, когда треск огня и его всполохи уже стали незаметны за разговорами, когда Иоши мирно дремала, завернувшись под полу юкаты брата Асахи, Азумане-сан вернулась к ранее высказанному. — Сугавара-кун, — кивает она, он все понимает без лишних слов и, глотнув сакэ из чарки, которую еще летом из глины вылепила Иоши под надзором Азумане-сана, говорит: — В общем, летом вернулся Ойкава. Он просил Иоши не упоминать его, когда они приезжают к бабушке в гости, и та расстроилась поначалу, но под наплывом дел, которые можно вытворять только в доме бабушки и вместе с Ноей и Асахи, быстро об Ойкаве забывала, к счастью. — И? — внезапно облик Асахи ужесточается он будто весь стал тверже. Ноя сжимает его руку. Азумане-сан хмурится — это имя произносилось в доме редко, и вспоминает она его обладателя только по побледневшему лицу Суги. — Он все узнал, сказал, что на Иоши не претендует, но желает участвовать в ее жизни. И хочет наладить отношения со мной в разумных пределах. — Как он смеет, — почти шипит Асахи, стараясь не повысить голос. Обычная его мягкость и неуклюжесть скрылась за густыми бровями и побелевшими губами. — Что ж, — Азумане-сан прерывает неловкую тишину, которая возникла больше из-за вспышки гнева Асахи. — Его желания в пределах разумного. Успокойся, — она подливает Асахи сакэ и, еще более внезапно, щелкает его по носу. — Стремление отца участвовать в жизни ребенка легко объясняется. Это примитивное чувство, которое присуще даже животным. Сугавара-кун рассказывал мне о своем мужчине немного, он неплохой человек, судя по его словам. — Но и не хороший, — тянет Ноя, закидывая руку Асахи себе на плечо и прижимаясь к его боку. — В школьные годы он был засранцем, потом вроде вел себя приемлемо. Даже немного мило… Но все мы знаем, в чем он провинился. — Редкую вину нельзя искупить, — подает голос отец Асахи. Обычно он молчалив и смиренен, сидит где-то с краю, попивает чай и листает газеты. Но сейчас он решил высказаться, немало удивив даже Азумане-сан. — О ситуации я мало осведомлен. Кое-что понял из ваших слов, что-то — из наблюдений. Сугавара-кун, давай ты скажешь свое слово. В любом случае выбор за тобой, нам же придется смириться с ним в любом случае. Суга отводит взгляд. — Ойкава действительно неплохой человек. Он один из немногих, у кого почти не получается лгать. Он может юлить, уходить от ответа, но ложь редко срывалась с его губ, — Суге Азумане-сан тоже подливает и он опрокидывает в себя еще сакэ. — И когда мы с ним поговорили, я немного, но понял, почему он ушел. Я не могу простить его, тем более — вернуться в его объятия. Но он такой же родитель Иоши, как и я. И он действительно питает к ней лишь добрые чувства. Поэтому я решил, что он волен встречаться с Иоши, когда пожелает. Он ей тоже понравился. И даже мне стало гораздо легче… Знаете, раньше все давило так, будто… — Азумане-сан поглаживает его по спине и хмурость с ее лба уходит, моложа ее на добрый десяток лет. — Ну… — голова кружится и все немного мутнеет. — Не знаю. Мне стало легче! Я наконец-то не боюсь, что правда может вскрыться, что он отберет ее у меня, что возненавидит меня, потому что я ничего не сказал… Он меня тоже понял. Поэтому… Я рад. Ноя все еще немного подавлен, брат Асахи, почесывающий сопящую Иоши по голове, говорит: — Ойкава… То ли кажется мне, то ли имя на слуху. Приводи его к нам. У Иоши день рождения через месяц, как раз на выходной выпадает. Мы же все соберемся, верно? Родители Асахи кивают синхронно, они из дома выбираются редко, супруга брата Асахи — домохозяйка, у Нои и самого Асахи вряд ли есть дела важнее, Суга не работает по выходным — у него стандартная пятидневка, так что решение и впрямь смотрится неплохо. — О, и еще, Рико, жена Иваизуми-сана, беременна, поэтому, Азумане-сан, я хочу приготовить ей тот пирог, — смущенно улыбается Суга. С Иваизуми — конечно же, он приглашен — Азумане-сан познакомилась еще раньше, чем с Сугой, тот был ее внучатым племянником, поэтому два года назад, когда на третий день рождения Иоши Суга попросил ее о возможности позвать еще одного человека, она не возразила. Ей — она никогда не признается об этом вслух, — даже нравится, что дом ее предков наконец-то стал дышать. Пусть большие торжества случались раз десять в год от силы, и большую часть времени здесь проводили время лишь она да ее супруг, иногда дом оживал; впервые это случилось, когда Асахи на Золотую неделю привел шумного и хохотливого мальчишку с круглым личиком, представив его как школьного друга. Через год он привел и тех, о ком без умолку болтал всю старшую школу. После и старший сын переехал поближе к родительскому дому и стал навещать их чаще. Потом родилась первая внучка, которая для Азумане-сан стала отдушиной — пять мужиков в семье, что за несчастье! Шесть, если считать Сугавару-куна ее сыном, — Азумане-сан улыбнулась этой мысли. Совсем неизящная омега с переменчивым характером — покладистым, но в острые моменты перечно-вздорным, в менее прогрессивные времена такому не было бы житья, но Азумане-сан на традиции было начхать — если они принижали достоинства человека лишь из-за его совсем незначительного отличия от других. Сугавара-кун понравился ей, он был улыбчив, умел настоять на своем; он извивался лентой на ветру, и ветер этот был южным. …И вот в этот дом заходят не только те, кого Азумане-сан считает уже родными, но их близкие. Шумная ребятня, которые когда-то были еще неоперенными птенцами, а теперь терзали само небо черными клювами — волейбол всех немного придурковатыми делает, что ли? — и чьи-то знакомые, коллеги, Мицугу-кун со своей дамой сердца… Воспитанная в строгости Азумане-сан очень любит дни, подобные этому. В их дом приходят прекрасные люди. И она верит, что отец Иоши один из них. *** — Хватит спорить, ну вы что! — Рико разваливается на кресле-качалке, благодарно кивает Суге за подушку под поясницу, и добавляет: — Я понимаю Иоши, но тебя, Хаджиме… — Она пыталась незаметно стянуть карточку с самым сильным существом! — пытается оправдаться Иваизуми, но смешинки в его глазах говорят, что сам он на руку нечист. — Ива-чан, ябеда! — продолжает разбрасывать карточки Иоши. — Ива-чан тоже жульничал! — А ты докажи! Не пойман — не вор, а вот я тебя поймал, — Иваизуми смеется, и Иоши бросается на него, валит на спину и кусает за нос. — Козявка! — Сама такая! Рико только качает головой, а Суга размешивает сахар в кофе — не особо он любит так, но на работе он так вымотался, что забыл распечатать для Иоши прописи и заполнить дневники третьей группы. Руки о кружку не согреваются, и Суге холодно даже в шерстяной кофте и хорошо прогретой квартире. Его кое-что беспокоит. У Иоши начал шататься зуб, а первые коренные зубы у детей появляются на годик-другой позже. Коллеги ему подсказали, что это вполне естественно, учитывая, что и сама она быстро растет — самая высокая в группе. И в этой группе как-то с детьми у нее не ладится. Группу недавно переформировали, и в ней осталась всего пара знакомых уже Иоши детей. Сугу ее проблемы беспокоят порой пуще собственных. Иоши стала чуть тише дома, только завидя Иваизуми или Ною она становилась активной, как прежне. Еще Сугу беспокоит то, что после пятилетнего рубежа к ней могут начать относиться по-другому. Он уточнил у Асахи, придерживается ли традиционного воспитания его мать, но тот ответил, что совершенно не помнит ничего странного в поведении родителей. Ну и, конечно, Ойкава. Который стал слишком часто справляться о здоровье и настроении Иоши. И не только ее. Он отправил им уже три открытки: из Фукуоки, Токио и Ниигаты. Зная одержимость Ойкав от всяких мелочей, Суге пришлось купить альбом, в которые Иоши стала собирать эти проклятые открытки. Есть один плюс, конечно: весь текст Ойкава дублировал каной, чтобы даже Иоши могла прочесть, и она выучила несколько новых слов. Что возбудило в ней желание написать Ойкаве письмо, и теперь она корпела над прописями вдвое больше положенного. С Ойкавой, впрочем, Суга не созванивался больше. Только короткие сообщения, иногда — фотографии, но Суга знает — он презрительно щурится в сторону Иваизуми, — в их рядах появился предатель. У Иваизуми и Ойкавы все как-то более-менее сложилось, все еще хрупкая, но дружба вновь вклинилась между ними, заполняя пустоту потери. Суга не злится — если бы у него внезапно исчез Дайчи или Асахи, ему тоже было бы тяжело, какой бы ни была причина. Но вернувшаяся дружба не причина сливать всяким засранцам компрометирующие фотографии и всякую провокационную чепуху. Вроде болезни Иоши, из-за которой Ойкава чуть не сорвался и не приехал, или приближающейся течки Суги — теперь Ойкава знает, что после рождения Иоши она проходит сложнее, а более подходящие препараты в три раза дороже тех, что Суга обычно пьет. Конечно, господдержка незамужних омег дает некоторые преимущества, но это все еще траты, которые Суга не может себе позволить. Он оплачивает квартиру, детский сад, Иоши быстро растет и ее нужно одевать, готовить к школе, да и сидеть на шее у семьи Азумане и Дайчи ему не очень хочется — он не привык приходить к ним с пустыми руками или позволять им за себя платить. А Иваизуми — и как врач, и как достаточно близкий друг, волнуется. Волнуется и Рико, которая об омегах знает достаточно — она родилась в такой семье, поэтому привычку обсуждать с ними интимные дела Суга привык без смущения. И сейчас, когда течка уже очень скоро, еще и сезон простуд; понятно, чего Ойкава осыпает его деликатными сообщениями. На неделю пришлось заблокировать его номер, чтобы не надумал чего. — Иваизуми-сан, — зовет Суга. — Если вдруг в ближайшее время на пороге я увижу сам-знаешь-кого, я расскажу Рико сам-знаешь-что. Иваизуми, дразнивший Иоши, замолкает. Рико не слышит их — она вышла в туалет, и Суга вовсю пользуется моментом. Иоши смотрит на них, переводя взгляд, но Суга прикладывает указательный палец к губам — «тсс!» — и она озорно улыбается. — Суга-ян, — Иваизуми прикладывает руку к груди. — Ты меня предал! — Ох, хочешь поспорить, кто первым это начал? — Суга приподнимает бровь и начинает загибать пальцы. — Мое деликатное дело — раз, простуда Иоши — два, фото в фартуке — три, фото с корпоратива — четыре, то самое фото — пять… Иваизуми размахивает руками в жесте «сдаюсь» и поворачивается к Иоши: — Запомни, принцесса. Никогда не зли свою маму. Когда она злится, она становится кровожаднее Ака Манто*, и правильным ответом на ее вопрос будет: любой плащ тебе к лицу! Иоши слышит знакомые слова, но не понимает и половины наказа Иваизуми, Суга же мстительно загибает большой палец правой руки. — Шесть.