Эдельвейс

Эрвин сидел в своём кабинете, ожидая отчета и попутно разбирая бумаги. Его вынужденный отъезд из-за волнений в гетто Мария слишком затянулся. Дело принимало скверный оборот. Люди потеряли всякий страх, открыто высказывали недовольство властями, а загадочное сопротивление, пока ничем не выдавшее себя, казалось опутало своими сетями даже верхние эшелоны власти. Градус паранойи накалился до предела, и в каждом виделся предатель и коллаборационист. Эрвин готов был идти на крайние меры — расстрел пятидесяти зачинщиков бунта на площади Марии должен был охладить пыл протестующих. Добрые две тысячи отправили в трудовые лагеря, и вот теперь Эрвина ждали кипы бумажной работы. Местонахождение Кенни Аккермана так и не было установлено, хотя Эрвин мог поклясться, что к волнениям в Марии тот точно приложил руку. Другой причиной для беспокойства был его племянник, который явно играл не последнюю роль в структуре движения сопротивления. Эрвин никак не мог раскусить мотивы этого угрюмого и упрямого юноши, но внутреннее чутье подсказывало, что Леви и сам в полной мере не догадывался в какой переплет угодил. На пороге появился Райнер с трехдневным отчетом. Мельком пролистав его, Смит задержался на последней странице: — Четыре трупа в камере Аккермана? Как такое возможно? Офицер съежился под взглядом командира: — Цвейг… он... было прямое указание. А остальные… похоже, что это работа нашего дворняжки, вот только все молчат, как партизаны. — Я жду подробных объяснений, — чеканя каждое слово, проговорил Эрвин. — Никто не знает, что произошло. Мы привели Цвейга, ему и так оставалось уже недолго. А на утро обнаружили в камере целехонького Йегера, Арлерта, чуть помятого Дота Пиксиса, Аккермана и целый морг. У двоих сломана шея, у третьего пробит висок. — Мотивы? — Их нет, герр Смит. Мы допрашивали всех — и старика, и мелкую шпану, и… этого ублюдка Аккермана. — Допрашивали? — Эрвин отлично знал, что скрывается за этими словами. — Ну, разумеется. Старик говорит, что ничего не помнит — его оглушили, травмы подтверждают. Йегер и Арлерт молчат, а этот… — Кто санкционировал допросы без моего ведома? — сурово спросил Смит, перечитывая бумаги. — Где они? Райнер замялся: — Нам же нужны были мотивы. Сейчас в карцерах все, кроме… Аккермана. Он все еще на допросе. Эрвин поднялся: — Значит так, обоих мальчишек в камеру к Майеру. Там их не тронут, если верить бумагам. Пиксис? — Он уже в санчасти, под капельницей. Я помню указания герра Закклая. — Тогда я хочу увидеть Аккермана. Когда дверь допросной открылась, перед глазами Эрвина предстало тело, подвешенное к потолку за вывернутые, заведённые за спину руки. Леви был без сознания, обнаженное тело сплошь покрывали вспухшие рубцы и порезы, один глаз заплыл, а на губах запеклась кровь. Смит обошел пленника, проверил пульс, осторожно приподнимая за подбородок изувеченное лицо. На секунду ему показалось, что ресницы Леви затрепетали, и он попробовал открыть глаза. — Вы совсем спятили? — в голосе Эрвина звучала сталь, — вы планировали его прикончить? Я сам отнесу его в медблок. А вам — убрать тут все и подготовить рапорт.

***

Эти трое суток прошли для Леви не лучшим образом. Пока мальчишки, согласно его указаниям, раскладывали по койкам мертвые тела, затирали кровь и приводили себя в порядок, Леви спокойно наблюдал. А после, по привычке не расправляя постель, он облокотился о стену и провалился в глубокий, спокойный сон. Кошмары больше не мучали, и ему было наплевать, что будет завтра. Утро началось с того же мерзкого звука, проникающего в самый мозг. Решетка камеры отъехала в сторону, но никто из арестантов не стремился выстраиваться к завтраку. Армин, с заплаканными глазами, умоляюще смотрел на Леви, а Эрен нервно кусал губы и сжимал кулаки. — Поднимайтесь, вы, мешки с дерьмом! — проорал Райнер и подойдя к одной из кровати откинул одеяло. Пустыми мертвыми глазами на него смотрел главарь с пробитым виском. — Какого хрена здесь произошло? — рыкнул Райнер, доставая пистолет и отходя к двери, — шевельнётесь, пристрелю как шелудивых псов. — У нас чп! В блоке четыре "А"! — проорал он куда-то вниз. И уже через минуту в камеру залетели охранники, быстро скрутили Леви и мальчишек и развели по карцерам. Леви втолкнули в уже знакомую каменную клетку, пахнущую сыростью и плесенью. Он был спокоен и ему было наплевать. Впервые за долгое время он чувствовал себя почти хорошо. Он выспался, раны его поджили, а воспоминания о недавнем триумфе приятно грели изнутри. Ад начался позже. За ним пришли двое громил и, заломив руки за спину, волоком потащили куда-то. Леви бросили в комнату, сверху донизу облицованную кафелем, с крюками вбитыми в потолок и какими-то цепями и карабинами. На пороге появился Райнер: — Ну, что, начнем с простого? Раздевайся. Или мне помочь тебе с этим? — в руках у охранника сверкнул нож. Леви равнодушно стянул робу и, оставшись совершенно обнаженным, с вызовом посмотрел Райнеру в глаза, отмечая уже знакомый огонёк похоти и безумия. Первой мыслью было дать отпор, но бежать некуда, и Леви решил, что просто уйдёт в себя, так глубоко, где ни боль, ни Райнер его не достанут. Ему завели руки за спину и, наспех перемотав цепями и зацепив за карабин, потянули наверх, пока он не оказался подвешенным в воздухе. Кончики пальцев едва касались пола. Цепи больно врезались в кожу, вывернутые суставы ломило, и каждый вдох давался с трудом. — Удобно устроился? Разговор будет долгим. Почему ты прикончил Тофа и остальных? Леви прикрыл глаза. Он не собирался отвечать на вопросы наци. — Хорошо, пойдём моим путём, — Райнер покрутил перед лицом Леви ротангом, — десять ударов, и повторяю вопрос. И главное — слышу ответ. А потом переходим к следующему… Он обошёл Леви сзади и, примереряясь, ударил вполсилы. На смуглых ягодицах тут же, наливаясь кровью, вспух рубец. Леви даже не вздрогнул. Райнер бил не жалея, с одинаковыми промежутками, не давая опомниться или перевести дух. Леви только шумно дышал сквозь стиснутые зубы. А после десятого удара Райнер почти любовно огладил исполосованные ягодицы. Вне всякого сомнения он находил это возбуждающим. — Ну что, повторяю вопрос: почему ты решил убрать Тофа? Молчание. Ещё десять ударов. — Ты узнал, что Тоф стукач? Поэтому ты его убил? Опять тишина. И очередной десяток. После пятидесяти ударов задница Леви была сплошь покрыта синюшными вспухшими рубцами, с захлестами на бёдрах, кое-где лопнула кожа и яркими бисеринками выступила кровь. Но он так и не издал ни звука. — Мне это начинает надоедать, и кажется, что все слишком монотонно, — Райнер плотоядно облизнулся. Он наклонился к Леви, взял за подбородок и посмотрел в глаза: — Тебе же понравилось в прошлый раз? А сейчас у нас куда больше времени. Леви передернуло от отвращения: уйти в себя, забыться, забыться. Он чувствовал, как руки Райнера лениво охаживали его тело, задерживаясь на сосках, подрачивали член, оттягивали яички, сминали и царапали кожу. Райнер сжимал дубленую ротангом задницу, накидывая грубую пеньковую петлю на яйца и туго затягивая, так, что захотелось взвыть. И, наконец, смазав чем-то руки, скользнул к колечку ануса. Леви инстинктивно сжался и попытался отстраниться, отвлечься от этих ощущений. В этот раз Райнер изменил тактику: вместо жестких толчков — нежные поглаживания, растягивая мышцы осторожно, со знанием дела. Он наклонился и прошептал в самое ухо: — Потекла, сучка? У меня для тебя еще подарочек — от препарата у тебя вообще крышу сорвет. Леви вдруг понял, что это была не просто смазка, а какой-то странный афродизиак. Сердце забилось чаще, тело покрылось испариной, и против его воли накатило сильнейшее возбуждение; член реагировал на все прикосновения Райнера, тянущей болью отзывались пережатые яйца. Он не смог сдержать вскрик, когда пальцы Райнера нырнули внутрь и надавили на самую чувствительную точку, растягивая, раскрывая его. Леви затрясло крупной дрожью, и он осознал, что невольно подается назад, ища большего контакта, насаживаясь на эти пальцы. Тело как будто жило своей жизнью, а разум неистово вопил «нет-нет-нет». — Господи, какая же ты шлюха, крысёныш, — рассмеялся Райнер, расстегивая ширинку и медленно, с чувством потянул на себя Леви. Член легко скользнул внутрь, принося с собой новые ощущения. Райнер трахал его медленно, почти нежно, прикусывая в шею. Хотелось кричать, срывая глотку. Не от боли. От унижения, от обиды за то, что собственное тело предало его. Это не наслаждение, это агония, которой, кажется не будет конца. Вывернутые суставы ломило, член сочился смазкой, умоляя о разрядке, а Райнер поршнем двигался в его заднице, вызывая мучительный восторг. И это казалось Леви хуже всего. — Расскажешь, за что грохнул Тофа, и я дам тебе кончить, — Райнер потрепал пленника по щеке, другой рукой выкручивая сосок. Единственное, на что хватило Леви, это вцепиться зубами в эту руку, так непредусмотрительно оказавшуюся рядом. Все еще не сломлен. И тут же он получил удар кулаком в лицо: — Ах ты ж, сука! Ну, тогда держись. Леви потерял счёт времени. Сколько он уже тут? Час? День? Месяц? Райнер приходил и уходил. Приходил кто-то другой. Фантазия мучителей была безгранична. Зато теперь Леви знал, что у каждой боли есть цвет: мутно-желтый в вывернутых суставах, огненно-красный от кнутов и однохвосток, холодный синий от электрической дубинки, но хуже всего была глубокая чёрная боль в паху, что, пульсируя, поднималась и разливалась чернилами по всему телу. Задавали ли ему вопросы? Кажется, да. Что-то про ублюдков из его камеры, Кенни, сопротивление. Одни и те же. По кругу. В промежутках между допросами — ледяной душ, что на мгновение возвращал Леви в реальность, в лапы той жуткой боли и унижения, от которого он прятался в глубине сознания. Кричал ли он? Кажется, да. Орал, срывая глотку, выл диким зверем, пока в какой-то момент не стало просто все равно. “Это происходит не со мной. Не со мной” — твердил себе Леви. Он задавался одним единственным вопросом: “Если бы наци понимали, что я действительно ничего не знаю, они оставили бы меня в покое?” И отвечая себе на него, понимал — нет. Им просто нравилось мучить, издеваться, наблюдать как из человека он превращается в жалкое скулящее ничтожество. Эстетика разрушения. Леви ненавидел их, но еще больше он ненавидел себя, за то что позволил этому случиться. И потому, когда лязгнул замок и за спиной послышались шаги он уже ничего не ждал, кроме новой порции боли и унижений. Краем сознания цепляясь за реальность, он внутренне содрогнулся и приготовился к очередному акту насилия. Но вместо этого он почувствовал мягкое прикосновение к лицу, а затем услышал до ужаса знакомый, звенящий сталью, голос. Его голос. Лязг цепей о кафельную плитку, стертые до мяса запястья выпутали из железного захвата, и он почувствовал, как чьи-то большие и сильные руки, подхватили его, не давая упасть на пол. Последнее, что он запомнил, было лицо Эрвина Смита — близко-близко, и его холодные серо-голубые глаза, смотрящие прямо перед собой.