Когда последний луч согреет скалы, А гремучие змеи распутают свои клубки, Пумы придут за твоими костями. (*)
Четверг (всё ещё). Обладая способностями чудо-женщины, Светка даже при матери виртуозно избавляла нас от опостылевшей каши-размазни и ненавистного супа с распухшими белыми червями-вермишелинами. Клятвенно обещая себе вырасти и питаться лишь трубочками с кремом, витиевато уложенными спиралькой из теста в конус. Пироженки — не мой случай, в детстве я фанател по котлетам и фильмам про войну. Теперь баталий хватало в реале, а котлеты, исключая недавний опыт «кухарки», стали в меню редким гостем. Не сегодня. С порога сестрина квартира оглушила примитивным ароматом. И это на день ебучих валентинок? Ну точно: последняя партия румяных эллипсоидов, скворча и расталкивая друг друга, нетерпеливо скатывалась с наклоненной сковородки в огромную миску, к себе подобным. Буднично и как-то... по-правильному, что ли. — Привет, как раз к ужину. Даже не спросила, буду ли. — Не хочу, — отказался в отместку неизвестно кому, слыша следом возмущённый рык собственного живота, лишённого благородных, а теперь ещё и плебейских удовольствий. — Лёш, что случилось? Супергероиням не требуются слова, чтобы знать. Мне тоже. Подошёл, уткнулся в плечо и разрыдался к хуям, пока она обнимала и, гладя по голове и спине, тихо бормотала что-то невнятное, но понемногу приводящее в чувства. — Светка, ты мудрая, ответь, уродов любят? — Не знаю, не встречала таких. Это ты про себя, что ли? Ты же у нас красавчик. Вот только жутко умный, отсюда и проблемы — придумываешь лишнее. — Свет... — М-м? — В тот день… когда родители погибли, что случилось? — Ты совсем не помнишь? — Как в тумане, но чувство такое, словно я виноват в чём-то. — Сама толком не знаю. Когда мамины смены выпадали на выходные, отец постоянно спроваживал меня к подругам. Отшучивался: «Чтобы без баб в доме побыть». Я тогда ещё в субботу убежала, а в воскресенье вернулась пораньше. Долго звонила в дверь — почему-то закрыто было на цепочку. Потом стучать принялась. Отец открыл. Глаза стеклянные, видно, что пьяный. Брюки расстёгнуты, ремень в руке. Цыкнул на меня и, отправив на кухню, велел не высовываться, а сам оделся и за мамой поехал. — А ты? — Да что я… Не сразу поняла, что что-то не так. Зашла к тебе и увидела в порванном мамином платье и избитого в кровь. Испугалась сильно — ты сидел на полу, смотрел в одну точку и, обхватив коленки руками, качался, приговаривая: «Не девочка я, не девочка». Пока пыталась тебя успокоить, дядя Игорь позвонил. Тот, что с папиной работы. Быстро приехал. Про родителей рассказал и врача знакомого вызвал. После уколов ты проспал почти сутки. А потом всё так поменялось в жизни, не до того мне было. Я люблю её. А раньше думал, что ненавижу. Это нормально. Ненависть настолько сильное чувство, что способно породить любое. Даже чёртову любовь. Успокоившись, выложил всё как есть. И про Серёгу в Ялте. — Не знаю, как ты, а я даже смотреть в сторону этого гада не стану. Завтра же позвоню и уволюсь. — Не смей. Даже ни намёка на то, что знаешь. Да и девчонки в чём виноваты? Ради них… — Ну уж нет, — оборвала меня, негодуя. Ладно, сама напросилась: — Тогда ради меня. Слышишь? Ты должна… — Да, должна... — снова перебила, уже виновато, — ...за многое… за то, что первой повезло родиться... Ладно. Как скажешь, Лёш. Нет, только не начинай. Пару раз я видел этот взгляд: если и она начнёт плакать, мне точно пиздец. — Ну Свет, — блядь, похоже, и вправду перестарался, — хватит уже воспоминаний. Считай, всё в порядке, как прежде. Просто дай мне немного времени, чтобы самому разобраться.***
Сколько себя помню, отец был вечно недоволен мной. Никогда не брал на руки, не носил на шее, не хвалил. Когда подрос, требований стало больше. Перед школой с откормленного на даче на деревенских сливках семь потов сгонял, чтобы от случайного жирка на бедрах избавить. И всё равно я, как дурак, тянулся к нему и, побивая собственные «рекорды», на радостях лез обниматься, получая в ответ новые придирки и обзывания. Если подумать, мой папаша и остальных особо не жаловал: Светку будто не замечал, а маму, по крайней мере при нас, никогда не целовал и не обнимал, а если и говорил комплименты, то только за вкусную жрачку, словно у матери не было других достоинств. Дома, поддавшись советам интернет-доброхотов, написал отцу письма. Сначала с упрёками за проёбанное детство, а после — за что ему благодарен. Претензий набралось больше, потому что вся моя благодарность уместилась в единственной строчке: «Спасибо, папа, за то, что вопреки всему ты вырастил из меня настоящего мужика». На третьем — обратном (от него ко мне), о том, за что он мог бы ценить меня сегодняшнего, состоявшегося — я сломался и снова завыл, уже в голос. Потом и в самом деле полегчало. Это только кажется, что жить с ненавистью проще. Если поддаться ей, сожрёшь самого себя. Израсходовав за день тысячелетний запас слёз и по науке разобравшись с папашей, перешёл к текущим проблемам. Уверен, не существует ничего, над чем нельзя было бы посмеяться. Не знаю, как там на самом деле всё сложится, но думаю, я бы ржал даже на собственных похоронах. Как по мне, юмор и сатира гораздо честнее наигранного сочувствия. Если у скандального «Charlie Hebdo» останется только один подписчик, то наверняка это буду я. На хер этику, на хер мораль — только сатира способна высветить засранные лицемерными святошами углы псевдобезупречных пантеонов. Но смерть смертью, комфорт тоже никто не отменял. Перемежая холодным вином отмучившегося и не доведённого до ума лобстера с не желающими добровольно сдаться спецдевайсу двустворчатыми моллюсками, размышлял: «Кто я в этой дешёвой драме?» Может, случайно подвернувшийся к чужому ужину бедолага, пострадавший за стремление обладать тем, что по природе своей не могло принадлежать мне? Или жертва пустяшной забавы (карма за Стаса с кнопками в заднице)? Или, может, я бестолковый Король Франции, возомнивший себя центром враждебной вселенной и Спасителем не своего государства? Ответов не было. И не могло быть. Ни то, ни другое, ни третье. Обычный лузер с вывернутой наизнанку сутью (спасибо семье), приглянувшийся одной весёлой ночкой трём пьяным мудакам. А на этот случай, кроме скорой мести, у меня было собственное «лекарство». Давным-давно незнакомые с современной медициной предки считали, если болит печень — ешь печень. «Сожри» у своего врага то, в чем нуждаешься сам. Я бы сожрал хер Львовича, но привык ставить перед собой реальные задачи — сейчас тот был доступен лишь Ольге. Довольствовался порно. Не Америка, агенты ФБР не ворвутся: смотрел и представлял себя на месте актёров, усердно изображающих несовершеннолетних. Мальчиков-девочек — неважно. Тот, кто снимал это, знал толк в своём деле. Все они были угловаты, безгруды и нарочито неловко изображали похоть, быстро сменяющуюся страхом, липовой болью, и наконец, словно смирившись — покорностью, мечтая лишь об одном: окончании этой нелепой для их возраста пытки. Я видел на экране то, чего там не было и в помине — побелевшие костяшки скрюченных не от оргазма пальцев и перекошенные совсем не от страсти рты. Обычно мне хватало одного-двух сюжетов, чтобы кончить. Но сегодня день был явно особенный — праздник удался.